начало здесь
В воскресенье Василий Семёнович как раз шел из церкви, как услышал шум: лай, ржание, женский визг, мужские голоса. Оглянулся и обомлел: прямо на него неслись лошади, влекущие коляску. Рядом гарцевал офицер, а его конь точно с ума сошел. Гром, звон, оскаленные конские морды надвинулись в один миг. Птушкин только рот открыл и руки вытянул. Рука схватила упряжь, над ухом раздалось ржание, небо завертелось, и тьма окутала его.
Пришел в себя он в постели с лавандовым запахом. Голова болела, что-то тяжёлое и склизкое было на лбу, верно, жаба. Он махнул рукой, оказалась, мокрая тряпка.
— Очнулись, барин, — сказал женский голос, певучий, молодой.
— Где это я? — спросил Птушкин.
— У господ Еремеевых. Вы лошадей-то угомонили, а одна вас копытом чуть не пришибла. Уж барыня как обрадуется! Каждый день они с барышней молятся.
— Который ж день?
— Да третьего дня всё и было. Собака на лошадей бросилась, они ровно взбесились. Если б не вы, барин, Бог его знает, что было бы.
Девка ушла. Птушкин обвел взглядом комнату и поморщился от боли.
Вошел дородный господин, в котором Птушкин признал Андрея Андреевича
Еремеева, начальника департамента.
— Позвольте, г-н Птушкин, выразить вам величайшую благодарность. Вы спасли супругу мою и дочь, — сказал он.
Горло у Птушкина пересохло, он смог лишь кивнуть и промычать нечто невнятное, да и то в конце закашлялся.
— Лежите, поправляйтесь, сколько требуется. На службе вашей я сообщил, и Пётр ваш здесь. Как станет лучше, так и супруга с дочерью вас проведают, — Еремеев отечески похлопал его по руке.
Таким, героическим, можно сказать, образом, оказался Птушкин вхож к Еремеевым и почитался, вполне заслуженно, спасителем семейства. Но Лизоньке, предмету обожания, он не нравился. Она обращалась с ним вежливо, не более того. Некоторые подруги барышни Еремеевой были не прочь с ним пококетничать. Он усердно их развлекал и танцевал, когда молодежь устраивала в гостиной танцы, этак запросто. Лиза танцевала редко, предпочитала шептаться с уланом Чернецким. Птушкин вздыхал.
Уже пару месяцев он бывал у Еремеевых. Чернецкий, слава Богу, уехал, призванный в часть. Лизонька грустила, дулась и хмурилась. Слухи ходили, что семейство собирается на зиму в Петербург.
— А ведь там её замуж выдадут, — вслух размышлял Птушкин. Однако при мысли о решительном объяснении во рту у него становилось сухо, и язык не ворочался.
— Экий ты брат, болван, — заявил ему Кторов как-то раз после дегустации какой-то из настоек. Тётушка его теперь делала черт-те что, добавляла оленьи рога и редьку. Племяннику, однако, нравилось. — Вот об заклад бьюсь, не сумеешь руки попросить!
— Попрошу. Вот те крест, ещё немного, и попрошу. Боюсь только, папенька откажет. Ни чинов больших, ни денег, ни связей. Кто я есть?
— Гер-рой! Вот кто! А впрочем, тряпка. Завтра проси! Коли нет, то череп снова мой! — воскликнул Кторов.
— А смогу, так что?
— Ну так, Лиза твоя! По рукам?
Они ударили по рукам и скрепили дело шампанским.
Наутро Птушкин еле глаза разлепил. Отпился холодною водою и квасом под ворчание Петруши.
Ввечеру он оделся как нельзя более тщательно и пошел к Еремеевым. Лиза была томная, лицо белое, глаза казались огромными.
«Уж не тоскует ли по Чернецкому?», — подумал Птушкин. Он не сводил с неё жадного взора, подкараулил, когда удалилась она поправить платье, и столкнулся, как бы нечаянно, на приличном расстоянии от уборной. Она была бледней, чем раньше, грудь вздымалась часто и тяжело.
— Лизетт, дорогая, — вымолвил он, а после смешался и замолчал.
Лизанька поморщилась и махнула пухлой беленькой ручкой.
— Елизавета Андреевна, могу ли я… можете ли вы составить мое счастье? — спросил он, зажмурившись.
Она глядела в упор большими глазами в пушистых черных ресницах и молчала.
— Выходите за меня замуж, — сказал он.
- Поговорите с папенькой, - ответила она, отводя взор.
— Но вы-то, вы сами…
Она всхлипнула и бросилась прочь.
В ошеломлении Василий Семёнович пошел искать её отца, гадая, что значил подобный ответ. И не отказала, вроде бы.
Сомнения его скоро были рассеяны. Андрей Андреевич принял его любезно и, услышав сбивчивые речи, облобызал Птушкина. Тут же призвали жену, и дочь, и благословили молодых с иконами.
О помолвке объявили в тот же вечер, а что Лиза как будто немного не в себе, так то понятно. Какая же девица сохранит хладнокровие в такой момент!
Свадьбу сыграли скоро, так что не успел Птушкин опомниться, как уже был женат, получил следующий чин и обзавелся домом.
— Эк повезло! — сказал по этому поводу Кторов, изрядно погулявший на свадьбе, — и жену заимел, и череп оставил. А если б не я, так и сидел бы сиднем. Однако, что же? Пора и мне жениться!
Маленький Павлуша умирал. Он дышал часто и жадно, хватал воздух всем телом, да ему не хватало. Синие тени залегли под глазами, на шейке и над ключичками втягивались ямки.
Доктор, оставив порошки и приказав открыть окно, отбыл с видом серьезным и озабоченным.
Елизавета лежала у себя с сильнейшей мигренью. Нянька держала руки мальчика и шептала молитвы. Василий Семёнович стоял около кровати сына и смотрел на него в полном отчаянии.
Софочку, старшенькую, не выпускали из детской, чтоб не подхватила миазмы. Она родилась недоношенной, и семи месяцев не прошло после свадьбы. Но выросла быстро, была здоровенька, и в свои восемь лет выглядела прехорошенькой. Павлуша появился через пять лет после нее, болел часто и подолгу. Елизавета, как казалось Птушкину, сына привечала меньше. Ну, так дочка матушке всегда ближе. После рождения второго ребенка супруги отдалились друг от друга, но были неизменно вежливы. Был ли он счастлив? Вполне. Иногда только приходила к нему лютая тоска, обвивала змеёй, сжимала сердце. Лечился тогда Птушкин, по русскому обычаю, водкою.
Птушкин смотрел, и сердце рвалось от горя. Он погладил Павлушеньку по голове.
— Подите, барин, помолитесь. Мы ужо сами, — прошептала нянька.
Василий Семенович пошёл, обернулся на пороге. Мальчик смотрел в одну точку, полузакрыв глаза, и дышал.
Птушкин бродил по дому. Какая-то сила повлекла его в кабинет. Он сел, достал чёрную книгу и стал бездумно листать. Заглавие бросилось ему в глаза: «Излечение от смертной болезни». Он прочёл. Потряс головой и прочёл снова. Встал, ходил по кабинету, трогал и переставлял безделушки, повертел зачем-то в руках череп, служивший ему пресс-папье, пошёл в детскую, приоткрыл дверь.
Няня молилась под образами. Павлуша дышал.
Птушкин быстро пошёл обратно, перечёл ещё раз и стал собирать требуемое. Быстро смешал капли из пузырьков в стакане воды, опустил штору, взял в руки шило и задумался. Может, смазать его водкой? Нужно ли? Все-таки вытащил книги из шкафа, достал штоф из потайного места, обмочил носовой платок и протер. Затем, распахнувши халат, примерился и быстро, не думая, вонзил шило в грудь. Боль охватила его огнём и ушла. Кровь лениво поползла наружу. Шилом поболтал он в стакане, жидкость задвигалась, вспенилась, и вот уже стакан стал пуст.
Птушкин, чувствуя слабость во всех членах, двинулся к сыну. Шёл он, кажется, целую вечность. Толкнул дверь и встал, привалившись к косяку. Ноги держали нетвердо.
— Барин, ох ты Божечки, вот чудо-то! — обернулась к нему нянька.
Павлуша дышал глубоко. Смертная бледность, синие тени уходили с лица. Он поглядел на отца, и кажется, чуть улыбнулся. Губы порозовели.
— Ну что же, — сказал Птушкин и хотел ещё сказать «дай-то Бог», но у него не вышло. — Ты его береги.
Нянька суетилась, поправляла подушки, обтирала мальчику лоб и хотела окно закрыть, но Василий Семёнович погрозил пальцем и велел оставить.
Он притворил дверь и пошёл обратно в кабинет, держась за стенку. Сел за стол, обвёл комнату мутным взором и встретился глазами с черепом, который, казалось, ухмыльнулся. Всё поплыло вокруг, в ушах появился пронзительный звон, будто пели ангелы, а может, кто другой.
Во дворе протяжно и жалобно завыла собака.
Подписывайтесь, чтобы не пропустить новые публикации
Сказки на Литресе Возможно, куриные. Возможно, яйца (пересказки)