Кошачья каша. Партизанские вылазки. Первая причина молчания.
На улице Энтузиастов мы прожили одиннадцать лет. Но Любино здоровье ухудшалось, и решено было съехаться. Две крохотные двушки обменяли на одну большую трёхкомнатную квартиру. Люба стала нам ещё ближе, и мы своими глазами увидели её в деле.
Любу невозможно было застать врасплох: полуодетой или в халате:
- Халат, - наставляла она, - нужен, чтобы сходить в ванную. Умылась - положено переодеться.
И надевала платье, ибо в любой момент могли нагрянуть гости.
Приведя себя в порядок, Люба завтракала пресным геркулесом на воде. Соль и сахар исключались как “белые враги”. Окажись в тот момент на кухне кто-то из нас, внучек, Люба принималась чмокать и жмуриться от удовольствия:
- Ох, какая у меня каша вкусная! Хочешь моей каши?
Мы геркулес ненавидели. Он был плохо очищенный, лузга царапала язык и впивалась в нёбо. Приходилось пальцами вынимать изо рта шелуху, похожую на кошачьи когти. Из-за этих когтей овсянка вызывала стойкие ассоциации с наглым котом Геркулесом из книжки про Пифа. В раннем детстве мы искренне полагали, что каша получила имя в честь кота, и назвали его “кошачьей кашей”.
У Любиной диеты было объяснение:
- Когда меня облучали, врач ушла и про меня забыла, вот и сожгли лишнее, теперь у меня диабет и панкреатит.
О болезнях Люба говорила спокойно, как о дожде и ветре, которым не под силу сдержать упорный и мощный поток её жизни. Она даже чуточку гордилась их обилием:
- У меня болезней - целый букет!
Она не трепетала от страха перед диагнозом, который, как имя Воландеморта, “нельзя называть”. Она чуяла его рядом как преследователя и старалась обмануть. И ведь обманула - не зря она была выдумщица, наша Люба.
После завтрака она бралась за работу. У каждого в семье были свои обязанности. Штатные дела вроде посуды, готовки и стирки распределялись между мамой и нами. Люба решала оргвопросы. Она принимала курьера из прачечной и сдавала бельё в стирку. Спускалась на первый этаж к почтовому ящику и, если не хватало газеты, звонила на почту и ругалась. Вызывала сантехников и газовщиков, умела находить с ними общий язык и “сунуть” рупь или трёшку. Это называлось:
- Я сегодня кран починила.
Деятельность её увлекала и наполняла жизнь смыслом.
После обязательной программы Люба принималась за вольную: наводила порядок. Об этом её никто не просил, наоборот, запрещали, как и любое другое физическое напряжение. Она обходила квартиру и собирала со стульев вещи, ворча:
- Для одежды есть шкафы!
Потом вытирала пыль. Существовала особая методика и две специальные тряпки: сухая и мокрая, которыми Люба настойчиво учила нас пользоваться. Надя до сих пор хранит Любин подарок: самодельную книжку статей из журнала “Работница” о том, как ставить банки больному, планировать домашний бюджет и - внимание! - ухаживать за тряпками для уборки.
Вытирая пыль, Люба порой роняла и разбивала безделушки:
- Руки не держат, - объясняла она. - Мышцы вместе с грудью вырезали, руки на ниточках держатся.
И правда: когда Люба перетруждалась, руки от плеч до локтей отекали и мучительно болели. Мама отправляла нас собирать листья мать-и-мачехи, делала Любе компрессы и ругала её за безответственность.
Эта суета сильно ограничивала Любину свободу, а от бездействия Люба страдала не меньше, чем от беспорядка. Поэтому на боль она предпочитала не жаловаться, скрывала её, пока хватало терпения, и на уборку ходила как партизан на диверсии: тайком от мамы.
Умение умалчивать то, что может расстроить близких, кажется, передаётся в нашей семье генетически, вместе с носом. Даже странно, как в нас органично сочетаются общительность и скрытность. С родней можно болтать часами и не узнать ничего. Некоторые тайны прошлого раскрываются только годы спустя, а другие, есть опасение, никогда не будут раскрыты.