Автор настоящей работы рассматривает «деревенскую прозу» как явление традиционного миросозерцания, исторически свойственного русскому народу, произведениям классической русской литературы. Автор приходит к выводу, что русская литература есть не протест, но слово правды о народной жизни как одного из основных ценностных составов традиционного миросозерцания. Автор видит преодоление «постсоветского» в возвращении к традиционному миросозерцанию в быту, в реалиях жизни, современного человека, общества и государства.
The author of this work considers "rustic prose" as a phenomenon of the traditional worldview, historically characteristic of the Russian people, works of classical Russian literature. The author comes to the conclusion that Russian literature is not a protest, but a word of truth about people's life as one of the main value components of the traditional worldview. The author sees overcoming the "post-Soviet" in returning to the traditional worldview in everyday life, in the realities of life, modern man, society and the state.
Ключевые слова: миросозерцание, деревенская проза, русская литература советского периода, зеркало русской жизни, протест и правда, внимание к человеку
Russian worldview, rustic prose, Russian literature of the Soviet period, the mirror of Russian life, protest and truth, attention to man
«На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Народная пословица.
(Николай Васильевич Гоголь «Ревизор» (1841), эпиграф)
Тезисы А.А. Проханова, содержащие утверждение об антигосударственном характере русской литературы, в целом и русской литературы советского периода, в нашем понимании, сосредоточенной в явлении, названном «деревенской» прозой, сформулированные писателем в интервью «Ахиллесова пята государства» [12], требуют самого серьезного внимания и полемического осмысления, так как касаются существа одного из главных достояний русского народа, в сфере миросозерцания, а именно – русской литературы.
Полемика со смыслами романа и интервью Проханова имеет прямое отношение к теме конференции «Русская литература и культура постсоветского периода». Ибо позволяет дать предположительные ответы на вопросы: почему с периода 1991-1993 годов ХХ века, до сегодняшнего дня, 2021 года, пространство русской жизни, не самостоятельно, и является по точному определению организаторов конференции: «постсоветским».
А.А. Проханов утверждает: «В последнее десятилетие советской власти было три основных направления русской литературы. Это деревенская литература с такими звёздами, как Белов, Распутин, Астафьев. Городская, так называемая трифонианская литература. Обе эти литературы в глубине своей были антисоветские, антигосударственные. Деревенщики предъявляли государству счёт за чудовищное разорение российской деревни и вообще — за угнетение русского фактора. (…) То же самое можно сказать о трифонианской, городской литературе. Они печалились по поводу гибели ленинской гвардии, были измучены темой сталинских лагерей и репрессий. (…) Было ещё третье направление, так называемая «секретарская проза». (…) Перестройку, вы правы, готовили и деревенщики, и трифонианцы» [12].
Сразу же возразим А.А. Проханову, словами зарубежных исследователей: «Д. Браун, Д. Лоуи, Э. Дж. Браун считают, что «деревенская проза» никогда не представляла серьезной угрозы советскому режиму и никогда не шла наперекор программе партии. Цензура внимательно следила, чтобы «деревенская проза» не переходила рамки идеологически дозволенного, и когда стало ясно, что она, изображая бедственное положение деревни, предполагает «недомогание» всего советского общества, власти начали сдерживать эту литературу» [19, с. 17-18].
Здесь и ответ об «анти-государственности» «деревенской прозы»: власти, вместо того, чтобы уврачевать «недомогание» в жизни общества, гражданственно (и в интересах государства) отмеченное писателями, «начали сдерживать» литературу.
Мы полагаем, что исток «деревенской» темы Распутина, Белова, в том что русский человек - наиболее ярко, во всей внутренней красоте своей явлен в соединении с родной землей, он – росток родной земли, почвы, во всех смыслах этого понятия. А деревня, особенно в советском периоде истории Отечества, – это хранительница, «берегиня», образно можно сказать, русского человека, русского почвенного миросозерцания. Город делал, требовал, от человека быть советским. Деревня позволяла ему оставаться русским.
Проханов соединяет и, даже определяет, понятие «городской прозы» именем Ю. Трифонова. Действительно, и к имени Трифонова, можно добавить еще имена, например, Ю. Нагибина, А. Битова, Д. Гранина и т.д. – писателей талантливых, заметных в советском писательском ряду, не менее Распутина и Белова.
Очевидно, что Белов, Распутин, с одной стороны, и Трифонов, Нагибин, с другой – писатели разные. И разные не только тематикой творческой сосредоточенности на «деревне» или «городе», но – «разные» по миросозерцанию, «разные» по ценностному составу миросозерцаний, явленном в их произведениях.
Таким образом, Проханов выводит нас разговору о разности миросозерцаний в составе одного целого советской литературы, которая, казалось бы, должна быть монолитна и, если и проникнута ценностным составом традиции русской литературы, то на общем для всех художественных явлений фоне - единого ценностного идеологического (а совсем даже не традиционного, в смысле традиции русской литературы) по характеру состава.
Конечно, обозначенная проблема требует глубокой проработки и широкой аргументации, пока же отметим: Трифонов, Нагибин, предполагаем мы, были писатели советские, в хорошем смысле, народные, но - советского народа (а, может и, скорее всего: писатели советской интеллигенции), а Распутин и Белов были писатели русские (и, соответственно, – русского народа, народные то и есть) в советском периоде истории русской литературы.
Уточним, мы не полагаем Трифонова и Нагибина, писателями-идеологами «советского строя», нет, они были писатели советской жизни, писатели жизни советского народа, более сосредоточенные на жизни советской интеллигенции. А Белов и Распутин писатели русской жизни и жизни русского народа в советском периоде истории Отечества.
Но, если Трифонов и Нагибин не идеологи «советского», то тогда и разность миросозерцаний, определена не чертой меж «русским» и «советским»?
Чем же?
А.А. Блок его статья 1908 года «Народ и интеллигенция», при публикации в 1909 году, имеющая заглавие «Россия и интеллигенция» [3], как нельзя более точно, с позиций русской литературы определяет два этих типа миросозерцания, проявившие себя и в советской, монолитной, казалось бы, литературе. Народ и интеллигенция, Россия и интеллигенция, - вот даже как – беспощадно, в какой-то мере - определены эти миросозерцания.
А.А. Блок: «Иногда сомневаешься в этом, но, кажется, это действительно так, то есть есть действительно не только два понятия, но две реальности: народ и интеллигенция; полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч - с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном» [3].
В первых же строках статьи Блок говорит о миросозерцании: «В «Исповеди» Горького ценно в действительности то, о чем Баронов молчит; ценно то, что роднит Горького не с Луначарским, а с Гоголем; не с духом современной «интеллигенции», но с духом «народа». Это и есть любовь к России в целом (…) сердце же Горького тревожится и любит, не обожествляя, требовательно и сурово, по-народному, как можно любить мать, сестру и жену в едином лице родины - России. Это конкретная, если можно так выразиться, «ограниченная» любовь к родным лохмотьям, к тому, чего «не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный». Любовь эту знали Лермонтов, Тютчев, Хомяков, Некрасов, Успенский, Полонский, Чехов» [3].
У русской литературы и народа есть общий миросозерцательный состав – любовь к России. Интеллигенция, по Блоку, этой, требовательной и суровой, любви не знает. Но это не все.
Блок: «прав был Самарин, когда писал Аксакову о «недоступной черте», существующей между «славянофилами» и «западниками». На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву. По-своему, она была права; между ними и ею была та самая «недоступная черта» (пушкинское слово), которая определяет трагедию России» [3].
«Недоступная черта» - Пушкинское слово – подчеркивает Блок. И это не проходное замечание, в этой отсылке к Пушкину сокрыто существо вопроса. У Пушкина это черта меж «живым» и «мертвым». Пушкин свою «недоступную черту» преодолевает в Боге (подробнее «воскрешающий потенциал Пушкина» см. [16, с. 133-134]).
И о чувстве Бога и о знании Бога далее говорит Блок. И как мы доказательно понимаем, именно чувство и знание Бога – есть по Блоку второй важнейший критерий и народного и русской литературы миросозерцания. А, вероятно, – не только критерий, но и путь (очень важное для Блока слово, понятие) путь интеллигенции - к народу и к России, к любви – через православие.
Блок цитирует Гоголя, его «Выбранные места…»: «Россия наш монастырь…». И задается вопросом, понятны ли слова Гоголя интеллигенту или вызовут тот же крик, которым кричал на Гоголя Белинский, «отец русской интеллигенции», и Блок отвечает: не понятны ни человеку XIXвека, ни века ХХ [3].
Но нельзя же представить всю интеллигенцию начала ХХ века, пусть по состоянию на 1909, - не любящей Родину и безбожной? То есть в Бога верят и те и другие. Но одни в своей вере в Бога близки народу. А интеллигенция, с той же, вроде бы, верой – находятся за «недоступной чертой».
В чем здесь дело? Это уже наши выводы из статьи Блока: народное и русской литературы знание и чувство, и вера в Бога, основаны на приоритете благодати над законом, как это и установлено «Словом о законе и благодати…» митрополита Илариона, и как явлено уже миросозерцательно, всего лишь через сто лет, в «Слове о полку Игореве…»; и как явлено потом уже у Пушкина, так же миросозерцательно: «И милость к падшим призывал». Это не закон, это благодать. Ведь, и князь Игорь, он – «падший», в каком-то смысле, попавший в плен, но милость Божия, благодать – выводят его из плена: «Бог Игорю из плена путь кажет…». Важно, что «Слово о полку Игореве…» создано в кратчайший, порядка ста лет, срок от усвоенного жителем русской земли «Слова о законе и благодати…». Этот период недостаточен, чтобы «чужое» стало основой миросозерцания, способного явить «Слово о полку Игореве…». Предполагаем, что, принимая Крещение, Русь приняла свое «родное», тот ценностный состав, который «от роду» жил в душе русского человека, и ждал только разъяснения митрополитом Иларионом основных наитий русской души, уже в душе существовавших, приобретаемых от рождения.
Приоритет благодати над законом, вот, основа естественного (традиционного) русского миросозерцания.
Соответственно, приоритет закона над благодатью – есть основа миросозерцания интеллигенции.
Народ и интеллигенция. Благодать и закон.
После 1917 года в этот непростой формат добавляется еще и «советское» – безбожное, по определению – миросозерцание; добавляется еще миросозерцание русского советского человека, отсеченного от церковной жизни и от веры в Бога, но каким-то чудом, усвоившее себе все-таки этот ценностный миросозерцательный, народный, именно в существе, - формат, тот самый, приоритета благодати, о котором, предполагаем мы, говорит Блок.
Валентин Распутин подтвердит это: «В мрачные времена безбожия литература в помощь гонимой церкви теплила в народе свет упования небесного и не позволяла душам зарасти скверной. Из книг звонили колокола и звучали обрядовые колокольцы, в них не умолкало эпическое движение жизни, с непременностью художественных азов звучали заповеди Христовы, и такой красоты растекались закаты над родной землей, что плакала и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь…» [13, с. 862-863].
То есть, возвращаясь к именам, упомянутым Прохановым: Белов и Распутин, в соответствии с нашей концепцией, представляли миросозерцание народное, основанное на приоритете благодати; Трифонов и «городские» писатели – миросозерцание интеллигенции, основанное на приоритете закона.
Однако постсоветский период, вроде бы, официально уже «не безбожный», открыты православные храмы. Но «недоступная черта» - сохраняется.
О.А. Бердникова исследуя современную, постсоветскую, «деревенскую прозу» (надо бы писать в двойных кавычках) в работе «Фёдор Абрамов и новая деревенская проза 2000–2010-х годов», весьма строго и критически оценивает, например, роман Р. Сенчина «Елтышевы»: «Причем Сенчин, в отличие от предельно правдивого и реалистичного Ф. Абрамова, строит сюжет романа на модернистских приёмах в духе эстетики новых реалистов, утрирующих жестокие правила жизни и доводящих их до псевдореалистических пределов» [1, с. 194]. Несколько иначе обстоит дело с прозой Алексея Варламова. О.А. Бердникова рассматривает его повесть «Дом в деревне. Повесть сердца» и делает следующий вывод: «Автобиографический герой Варламова вынужден признать: «…дом этот не моим дедом построен», поэтому так и не стал «фактом сердца» городского интеллигентного человека, воспитанного, кстати, на произведениях «деревенской прозы»» [1, с. 196].
«Городского интеллигентного человека» и «деревенская проза». Принимая сердцем «деревенскую прозу», герой Варламова ментально, на уровне миросозерцания, не в состоянии принять (не говоря уж о «полюбить» - «полюби и жалей», Н. Рубцов) реалии русской жизни.
«Город» (интеллигенция) и «деревня» (народ) – два разных миросозерцания.
А, ведь, и в «советском», и в «постсоветском» (у Варламова – постсоветское) - это, все те же народ и интеллигенция и «недоступная черта» (пушкинское слово)» между ними, которая по Блоку, «определяет трагедию России».
В открытом нами сейчас основании естественного русского миросозерцания – приоритета благодати над законом, помимо практической пользы – устроения русской жизни, есть еще и перспективы постановки и рассмотрения теоретических научных проблем. В частности О.А. Бердникова отмечает: «К настоящему времени в литературной науке обозначились два основных методологических подхода, которые можно условно охарактеризовать как «церковно-догматический» (М.М. Дунаев, А.М. Любомудров) и «культурно-догматический» (В.Н. Захаров, И.А. Есаулов)» [2, с. 4]. Ученый выбирает для своей докторской работы «культурно-догматический» подход. Но зададимся вопросом: каковы истоки, почва, разделения двух методологических подходов в литературной науке. Предполагаем, что здесь проступают те же самые величины и «недоступная черта» меж ними: закон (миросозерцание интеллигенции) и благодать (миросозерцание народа и русской литературы), но это, конечно, тема отдельного исследования. Исследования необходимого научной мысли. По замечанию Павла Громова: Проблема «народа» и «интеллигенции» в идейно-художественных воззрениях Блока, несмотря на ее необычайно важное значение для блоковской эволюции, не стала до сих пор предметом специальных исследований; в существующей литературе она затрагивалась чаще всего как частная тема, походя» [6]. По нашему предположению, изучить «проблему «народа» и «интеллигенции» в идейно-художественных воззрениях Блока». Понять устойчивое взаимоположение этих понятий в миросозерцании Блока значит найти ключ, не только «к блоковской эволюции», но - к пониманию трагического противостояния народа и интеллигенции в русской жизни, постараться свести взаимо-не-понимание к минимуму, тем самым очередной неизбежно грядущей трагедии России избежать. И, в качестве второстепенного результата, пролить научный свет на многие до сегодня «темные» смыслы русской литературы.
На основании этого, мы предполагаем, что не по «городской» и «деревенской» прозе шло естественное разделение литературы советского периода, а по миросозерцанию, по ценностному составу.
Существуй объективно «три прохановские направления», и, соответственно, «деревенская» и «городская» проза, куда бы мы отнесли удивительного Юрия Казакова и что бы стали делать, например, с Виктором Лихоносовым?
Ю. Казаков писатель по всем параметрам – городской, «арбатский мальчик» [10], - в его собственной авторской характеристике. Но тогда, каким образом, и на основе каких внутренних интуиций, Казаков, вдруг, открывает для себя: «Бунин после большого перерыва был издан у нас в 1956 году. Тогда я и прочел его впервые. Может быть, и не было бы такого потрясения, если бы лет за десять до этого не побывал летом в деревне, на севере Кировской области, где влюбился в эти стародавние избушки (…) Помню, как увидел я идущего по пашне мужика - с коробом на левом боку, с ремнем через правое плечо, - который бросал зерно так, что оно билось о край короба и рассыпалось веером. Мерно шагал он, и в шаг - вжик, вжик - летело зерно... (…) мне захотелось внимательнее присмотреться к человеку с коробом. И вот когда десять лет спустя я стал читать Бунина, мне все виделся этот босой мужик, серые избы, слышался вкус хлеба с мякиной» [10].
Вот, чем привлек Казакова Бунин. Не литературой, не мастерством, а жизнью, бытом, русским бытом – реабилитацией «вечно-прекрасного в вечно-нерушимых основах человеческого быта» [9, с. 264] – бытом, в его неуничтожаемой ценности, красоте, первозданности, близости, что ли к замыслу Творца о человеке. Возделывать землю – это ведь, первое и единственное (изначальное) дело человека: «И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят» (Бытие, 3:23). И так уж получилось, что именно русский человек – естественно и всем существом своим заповедь эту воспринял и жить стал по этой заповеди. Здесь секрет неизбывности и жизнеустойчивости русского крестьянства, его «земледельческого» (Г.И. Успенский) [18, с. 122], и одновременно - космического, в своем существе, миросозерцания (см. «Крестьянский космос» [17]).
Таким образом, в нашем понимании, литературный процесс советского периода был образован двумя основными составами: «деревенской прозой» (литературой, являющей народное миросозерцание) и «городской прозой» (литературой интеллигенции, являющей не столько ценностный, сколько интеллектуальный состав жизни общества).
Предмет нашей сосредоточенности есть русское миросозерцание и так называемая «деревенская проза».
По Проханову «анти-государственность» является родовой чертой русской литературы, наследуемой и русской литературой советского периода: «В русской литературе очень сильна протестная волна, если говорить языком грубым — антигосударственная волна. Русские писатели часто были противниками власти, противниками государства настолько, что это, в конце концов, стало хорошим тоном» [12].
Взгляд на русскую литературу как на протест, по нашему предположению, – это «советский» взгляд, существа русской литературы не затрагивающий. То, что мнится протестом, есть следствие основного миросозерцательного (ценностного) состава и основного дела русской литературы: Говорить, свидетельствовать, правду, правду – о жизни, о человеке, о мире. Любовь к человеку и правда о человеке, - высшие ценности (ценности именно – поэтому это сфера миросозерцания) русской литературы.
В понятии «правда» сокрыта видимость протеста. По В.И. Далю: «Протестм. гласное заявление несогласия своего, оглашаемое возражение, опровержение, заявление о незаконности какого дела, непризнание, отрицание…» [7, с. 539]. И «Правда. ж. истина на деле, истина во образе, во благе; правосудие, справедливость» [7, с. 391]. «Во благе» - это напрямую соотноситься с миросозерцательным приоритетом благодати; добавим еще, что сферы любви и благодати – взаимопроникновенны.
«Правда», явленная, внешне очень похожа на «Протест». Так, как часто оказывается – «не согласна» (Даль) с существующим порядком вещей. Но правда – протестом не является. И существо русской литературы – не в протесте, а в правдивом, зеркально-правдивом, отражении русской жизни.
А, ведь, «Ревизор» Гоголя очень похож именно на протест. Он и есть протест, но против ли государства? Поэтому Н.В. Гоголь и выносит эпиграфом к «Ревизору» слова русской народной пословицы [4], ибо предвидит обвинения в «анти-государственности», или, определяя терминами советской идеологии «очернении действительности». Нет, подчеркивает Гоголь эпиграфом, - «Ревизор» как явление художественной действительности, явление русской литературы, есть лишь зеркало. «Ревизор» - это правда, о русской жизни, отражение русской жизни, тем самым – «зеркало». И поставив эпиграф, Гоголь, словно, говорит читателю: не на произведение надо пенять, а вглядеться в русскую жизнь, в правду, в зеркально отраженную правду русской жизни, и устранять уродливые явления русской жизни, пока не поздно.
Гоголь здесь более государственник, чем само государство; государство эти уродливые явления «незамечающее», тем самым, позволяющее уродливым явлениям приобретать характер запущенной болезни.
Эпиграф Гоголя может и должен быть пред-поставлен всей русской литературе, в том числе и литературе советского периода. Но не всей литературе советского периода, а - литературе советского периода, продолжающей традицию русской литературы, - по нашему предположению, таковая наиболее (точенее сказать: репрезентативно) представлена в явлении названном «деревенской прозой».
Но реальное зеркало холодно и бесстрастно, просто отражает правду. Но «Ревизор» - не бесстрастен, не холоден. Однако чем дышит текст, любовью или ненавистью? А, ведь, любовью, любовью к человеку, даже в его человека, несовершенстве, дышит любовью к ближнему, словно, в ответ Библейскому именно, Евангельскому – точнее, подтексту «Шинели»: «я брат твой» [5].
Значит, все-таки сказать правду и «внимательнее приглядеться к человеку» – это дело государственное, дело созидающее, а не разрушающее. Но, чтобы было созидание именно и сама власть в государстве должна быть искренне заинтересована в улучшении жизни человека и «человека с коробом», в том числе.
Отсюда - и Белов, и Распутин, и вся русская литература советского периода – «внимательнее присмотреться»; присмотреться к человеку и сказать правду о нем, о его болях и бедах, о его радостях. Но к средине восьмидесятых годов двадцатого века и государственная власть и общество уже были в таком состоянии, что правда оказалась не востребованной, была названа «разрушительной».
А.А. Проханов: «такие книги, как «Белые одежды», «Дети Арбата», «Архипелаг ГУЛАГ», «Пожар», «Печальный детектив» закрывали советский проект» [12].
На «Пожар» Распутина мы обратим самое пристальное внимание. Так как это произведение, по нашему мнению, находится вне обозначенного Прохановым ряда. Огненный всполох распутинского «Пожара» – обжигает и жжет художественной правдой. Но художественная правда не призвана разрушать или закрывать. Она призвана звучать и быть – предупреждением, диагнозом. «Диагноз» – так назовет В. Курбатов свою статью о последней (как горько это писать сейчас) повести Валентина Григорьевича Распутина «Дочь Ивана мать Ивана» (2003) [8]. Диагноз. «Пожар» – это тот же диагноз состояния общества и состояния государства. В диагнозе Распутина 1985 года поровну и беспощадного определения болезни и личной человеческой боли. Русский писатель – часть народного тела, и, если тело смертельно больно, то может ли работать болезни и смерти тела один из членов тела?
В.Г. Распутин: «Неуютный и неопрятный, и не городского и не деревенского, а бивуачного типа был этот поселок, словно кочевали с места на место, остановились переждать непогоду и отдохнуть, да так и застряли. Но застряли в ожидании - когда же последует команда двигаться дальше, и потому - не пуская глубоко корни, не охорашиваясь и не обустраиваясь с прицелом на детей и внуков, а лишь бы лето перелетовать, а потом и зиму перезимовать. Дети между тем рождались, вырастали и сами к этой поре заводили детей, рядом с живым становищем разрослось и другое, в которое откочевали навеки, а это - все как остановка, все как временное пристанище, откуда не сегодня завтра сниматься. И, слыша по ночам работу электростанции, круглосуточно постукивающей машины, чудилось Ивану Петровичу, что это поселок, не глуша мотора, держит себя в постоянной готовности» [14].
1985 год – предел этого «держания себя в напряжении» исчерпывается, а «команда двигаться дальше» не следует. Это же прямое свидетельство русской литературы, ее предупреждение, диагноз. Меры не приняты. И «двигатель» идет разнос.
Продолжим цитировать «Пожар»: «Если бы удалось между добром и злом провести черту, то вышло бы, что часть людей эту черту переступила, а часть еще нет, но все направлены в одну сторону – к добру. И с каждым поколением число переступивших увеличивается. Что затем произошло, понять нельзя. Кто напугал их, уже переступивших черту и вкусивших добра, почему они повернули назад? Не сразу и не валом, но повернули. Движение через черту делалось двусторонним, люди принялись прогуливаться туда и обратно, по-приятельски пристраиваясь то к одной компании, то к другой, и растерли, затоптали разделяющую границу. Добро и зло перемешались. Добро в чистом виде превратилось в слабость, зло - в силу[14].
«Добро и зло перемешались»; «В себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу», - вот, где настоящий «пожар» по Распутину.
«Добро и зло перемешались». Это, ведь, потеря того о чем мы говорим на протяжении всей полемики – потеря естественного русского миросозерцания, в одной из важнейших его составляющих ценностей – понятия о добре и зле.
Все дело в том, что естественное миросозерцание русского человека (в основных ценностях совпадающее и с миросозерцанием всех народов, исторически живущих вместе с русским народом), – его традиционные ценностные представления о добре и зле, правде и лжи, стыде и бесстыдстве, совести и бессовестности, справедливости и милосердии, – должно находить опору, вос-питываться (от питать, питание) естественными для русской души проявлениями окружающего мира и бытия и быта – укладом (важнейшее понятие!) жизни.
Не находя питания (для вос-питывания, восполнения себя) душа русского человека изнемогает; как тот мотор в «Пожаре» - «держит себя в постоянной готовности», в напряжении и теряет себя и тогда наступает - «в себе полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу».
Вот, о чем сказал Распутин в 1985 году, вот, о чем предупредил.
Государственная политика, внутренняя политика государства – лежит в основе трагедии, произошедшей с русским советским человеком. И, лишь, как в зеркале, отраженной в прозе Распутина.
Следующий, в моем понимании, вновь дискуссионный, тезис Проханова: «Говорят, что у нас нет идеологии. Но она есть. И её может высказать только писатель: он может вычерпать её из сегодняшней турбулентной действительности, может её нащупать, найти ей название, слова; может своей интуицией проникать в сущность явлений. Если государство поймёт, что это так, то возможно появление литературных площадок, которые так или иначе идеологически выходили бы на государственные константы» [12].
«Писатель может вычерпать», - здесь ключ ко всему, ко всей нашей полемике с тезисами А.А. Проханова и со-работничестве с его смыслами.
Ни из какой «турбулентной действительности» ничего кроме самой «турбулентности» вычерпать нельзя - «полный тарарам, как на разбитом и переворошенном возу» (Распутин, «Пожар») – это и есть турбулентная действительность и в мире и в душе человека.
Но Проханов прав в том, что, с уточнением: в нашем, именно в нашем, случае - не просто писатель, а лишь русский писатель – может и впрямь идеологию – «нащупать, найти ей название, слова; может своей интуицией проникать в сущность явлений».
Только черпать надо из глубин русского народного самосознания.
Кратко аргументирую с опорой на критическую мысль Юрия Селезнева: «Истинная дерзость художника - не в произвольном «мне так хочется», но в открывании истины, по тем или иным причинам еще не осознанной народом, но уже рожденной, уже существующей и потому услышанной чутким художником» [15, с. 290].
И еще: «Литература, если это истинная литература, как мы уже говорили, - всегда результат и показатель творческих, духовных возможностей целого народа (…) подлинный поэт всегда отражает общенародное состояние и даже состояние мира в целом, ибо поэту дано видеть «глазами своего народа» и, следственно, - быть его «устами» [15, с. 39].
Поэтому, первое дело – это не «создание литературных площадок, которые, так или иначе, идеологически выходили бы на государственные константы». В современной турбулентности и путанице смыслов, потере культуры и традиции, - никакие площадки не спасут.
Неслучайно отмечено Т.А. Никоновой: «Пока нет в этом собрании текстов лишь человека, духовно-нравственная содержательность которого наполнила бы жизнью занимательные конструкции, которым еще надлежит стать литературой ХХI века» » [11, с. 17]. Это о постсоветской литературной действительности. И еще, цитирую указанную работу: «Но не начат и разговор о современном человеке».
Вспомним «задачу» русской литературы в советском периоде: «внимательнее приглядеться к человеку с коробом».
Сегодня некому и ни кому не по силам (даже и весьма одаренному А. Варламову) «внимательнее приглядеться к человеку».
Начало русской литературы, исток ее – русский народ. Поэтому, государство должно дать возможность жить и быть и осуществляться, - не только в культуре, но и в быту, - русскому миросозерцанию. (И это никак не ущемляет народы России, так как основной ценностный состав миросозерцания жителей Русской земли исторически общий). Тогда выход на государственные константы осуществится сам собой. Вот, первейшая задача государства. Тогда откроются и творческие духовные силы, культура обретет потенциал, для того, чтобы, наконец-то, начать разговор о «современном человеке».
Здесь таится и ответ на причину сегодняшнего, постсоветского состояния русской жизни и соответственно – культуры и литературы. Естественное русское миросозерцание, «разлитое в воздухе» русской жизни, второй половины двадцатого века от времен Великой Отечественной войны до восьмидесятых годов, - в условиях сегодняшней, постсоветской действительности, - заглушено, не находит опоры во внешних проявлениях жизни человека, государства и общества.
Этим и только этим фактором объясняется отсутствие выдающихся произведений литературы и искусства, и, напротив, усиление негативных разрушительных тенденций, достаточно сказать о проникновение ненормативной лексики в «художественные» тексты, в кино-продукцию, то есть в «массовую культуру».
Таков диагноз. Но есть и противоядие. Выбор за обществом и за государством.
Литература
1. Бердникова О.А. Фёдор Абрамов и новая деревенская проза 2000–2010-х годов / О.А. Бердникова // Творчество Фёдора Абрамова в контексте эпохи: материалы Международной научной конференции «Братья и сёстры в русском доме: творчество Фёдора Абрамова в контексте литературной и общественной жизни ХХ–ХХI веков» / сост., отв. ред. Е. Ш. Галимова. Архангельск, 2020. – С. 189-200.
2. Бердникова О.А. Антропологические художественные модели в русской поэзии начала ХХ века в контексте христианской духовной традиции: Автореф. дисс. … док. филол. н. / О.А. Бердникова. — Воронеж: ВГУ, 2009. – 40 с.
3. Блок А.А. Народ и интеллигенция / А.А. Блок // [Электронный ресурс]: URL: <http://az.lib.ru/b/blok_a_a/text_1908_narod_i_intelligentzia.shtml>. (Дата обращения 02.03.2022).
4. Гоголь Н.В. Ревизор /Н.В. Гоголь // [Электронный ресурс]: URL: <http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0070.shtml >. (Дата обращения 02.03.2022).
5. Гоголь Н.В. Шинель/Н.В. Гоголь // [Электронный ресурс]: URL: < http://az.lib.ru/g/gogolx_n_w/text_0120.shtml>. (Дата обращения 02.03.2022).
6. Громов П.П. А. Блок, его предшественники и современники /П.П. Громов - Л.: Советский писатель, 1986. - 600 с. [Электронный ресурс]: URL: http://teatr-lib.ru/Library/Gromov/Blok/>. (Дата обращения 02.03.2022).
7. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля : в 4 т. / В.И. Даль - СПб.-М. : тип. М.О. Вольфа, 1882. – т. 3
8. Курбатов В. Диагноз / В. Курбатов // Подъем. — 2004. — № 2. - [Электронный ресурс]: URL: <http://www.hrono.info/text/podyem/kurbat.html>. (Дата обращения 20.03.2022).
9. Зайцев К.И. И. А. Бунин. Жизнь и творчество / К.И. Зайцев – Берлин: Парабола, 1934. – 268 с.
10. Казаков Ю.П. Две ночи /Казаков Ю.П. — М.: Современник, 1986. — 336 с.
11. Никонова Т.А. К проблеме периодизации русской литературы ХХ века: историческая и художественные реальности» // ХХ век как литературная эпоха: сборник статей / Т.А. Никонова – Воронеж : НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2011. – 264 с.
12. Проханов А.А. Ахиллесова пята государства / А.А. Проханов // [Электронный ресурс]: URL: <https://zavtra.ru/blogs/zadacha_pisatelya_zafiksirovat_etu_zhizn>. (Дата обращения 02.03.2022).
13. Распутин В.Г. В поисках берега (Речь, произнесенная при вручении премии Солженицына, 4 мая 2000 г.) // В.Г. Распутин / У нас остается Россия: Очерки, эссе, статьи, выступления, беседы / — М.: Институт русской цивилизации, 2015. — 1200 с.
14. Распутин В.Г. Пожар /В.Г. Распутин // [Электронный ресурс]: URL: <http://lib.ru/proza/rasputin/pozhar.txt>. (Дата обращения 02.03.2022).
15. Селезнев Ю. Златая цепь /Ю.И. Селезнев – М. : Современник, 1985. – 415 с.
16. Смоленцев А.И. Роман И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева»: «контексты понимания» и символика образов: Дисс. … канд. филол. н. / А.И. Смоленцев – Воронеж: ВГУ, 2012. - 220 с .
17. Солнцева Н.М. Крестьянский космос в русской литературе 1900 – 1930-х годов: Учебное пособие / Н.М. Солнцева – М.: Изд-во Литературного института им. А.М. Горького, 2013 – 112 с.
18. Успенский Г.И. Власть земли / Собр. соч. : в 9 т. // Г.И. Успенский - М, 1956 – 494 с. – Т. 5., С. 99-205.
19. Чеканникова И.М. Русская «деревенская проза» в англо-американской славистике : Автореф. дисс. … канд. филол. н. / И.М. Чеканникова. — Томск, 2005. – 20 с.
