Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Куда, интересно знать, мчит лихой петербургский извозчик парочку своих седоков вдоль по Владимирской площади на картине Верне? В столице вьюжно, похоже - и морозно. Зимний день короток, уже в четвёртом часу начинает темнеть, стало быть сейчас - около 13-14-ти. Предположить, что часов 11 утра, - не рискну. Что господам делать в такую непозволительную рань? Погода непрогулочная, нарочно в такую без надобности не поедешь. Добро бы - на собственном экипаже, прямо от дома. А тут ведь вышли в метель, извозчика кликали, пока сторговались... Господин чем-то похож на Александра Сергеевича, но точно - не он, иначе непременно надел бы по погоде знаменитую свою бекешу. Знать - точно по делу. Возможно - к родственникам с визитом, по гостям об это время суток не ездят.
Нам же с вами, однако, недосужно гадать - кто такова сия парочка, да куда отправились... Нам нужно попутешествовать по февралю 1823-го, разузнать всё - как там, да и газету свежую полистать - что ли...
А первая (и главная) часть нашего сегодняшнего путешествия будет не вполне обычной, а, скорее, тематической. Так уж вышло, что - так или иначе - основные наши корреспонденты скрестят свои эпистолярные шпаги вокруг одного персонажа - баснописца и видного чиновника александровской эпохи Ивана Ивановича Дмитриева. Доведётся нам нынче порассуждать немного об этимологии петербургской культуры, пообщаться с Пушкиным, Жуковским и Вяземским, и затронуть неизменно щекотливую тему о происхождении некоторых антипатий Александра Сергеевича... Одним словом - allez!
А начнём мы, помолясь, второй уж месяц лишённые эпистолярной поддержки и Булгаковых, и растущего помалу Николеньки Гоголя-Яновского, с письма Василья Андреевича Жуковского к почтеннейшему москвичу Ивану Ивановичу Дмитриеву, к авторитету которого в написании басен уважение имели, кажется, все, кроме Александра нашего Сергеевича, более предпочитавшего отчего-то в этом жанре Крылова. И ни мнения Жуковского, ни Вяземского для него в этом случае были неважны, свои авторитеты он выбирал сам, и едва ли кто-то мог его переубедить, ежели Пушкин кого невзлюбил или просто относился без должного пиетета. Добавлю разве весьма любопытное личное наблюдение. Культура петербургская XIX столетия первой его половины - вещь эфемерная и выдуманная, она почти в основном сформировалась из "репатриантов" других уголков Империи, более всего - из Москвы. Все прежние москвичи, переселясь на зыбкие питерские почвы, Дмитриева чтили и уважали - включая заносчивого и высоко о себе мнящего Уварова, и молодого Гоголя, радовавшегося тогда, впрочем, любой, приветившей его значительной фигуре. Все до единого, включая Карамзина. Кроме почти "человека мира" и - в хорошем смысле этого понятия - апатрида Пушкина - даром, что тоже москвича, ещё дитятей находчиво окрестившего рябоватого Ивана Иваныча "рябчиком". Нет, "Москва", конечно, не была для него "пустым звуком", просто он, кажется, умел обустраиваться везде и - одновременно - нигде. Ему нужно было пространство. Возможно, и поэтому тоже в некотором роде космополитичный Крылов был ему ближе "очень москвича" Дмитриева - с его несколько старомодными баснями. Далее, дело тут, конечно, не только в непризнании авторитетов. Пересмотревшему самую архитектонику русской поэзии, Пушкину, вероятно, Крылов импонировал и как носитель более современного (хоть и не с такими уж значительными различиями от дмитриевского) языка, и как self-made персонаж, не занимавший (как Иван Иванович) значительных постов в правительстве. Впрочем, есть и ещё кое-что... но об этом - позже.
Да, так вот, 11 февраля 1823 года Жуковский из Петербурга в Москву к Дмитриеву.
Портрет Гете, обещанный мною вашему превосходительству, давно лежал в моем портфеле, но я боялся вверить его почте, дабы не прислать вам великого германского поэта в измятом состоянии. Теперь нашелся случай отправить его в дорогу, не подвергая опасности. Принося вашему высокопревосходительству этот подарок, я некоторым образом плачу долг благодарности: ваши стихи «Размышление по случаю грома», переведенные из Гете, были первые, выученные мною наизусть в русском классе, и первые же мною написанные стихи (без соблюдения стоп) были их подражанием. Итак, мне прилично подарить вас портретом Гете. Вы мой учитель в поэзии. Не назову себя вашим достойным учеником, но имею право благодарить вас за то, что вы способствовали мне познакомиться с живыми наслаждениями поэзии, в которых и высокая цель и главная награда поэта.
Я видел Гете и могу поручиться вам за совершенное сходство портрета с оригиналом. Пользуюсь сим случаем, чтоб принесть вам благодарность за удовольствие, с каким я читал последние ваши стихи. Все четверостишные басни прекрасны, некоторые из них совершенны; это новый род и прелестный! Вам бы легко сказать себе: «Что день, то четверостишная басня!» Легко бы и исполнить сказанное, и наконец неприметно составилось бы собрание, единственное в своем роде.
Еще повторю свой старый припев: «Записки! Записки!» Для них очинено перо ваше, острое и живописное! Возьмитесь за него, и вы подарите нас драгоценностью, сами же будете только наслаждаться воспоминанием.
Скажу вашему высокопревосходительству несколько слов о себе: я принялся за новое издание старого; надеюсь, что будет хорошее. Между тем грожусь на «Энеиду»: вторая песнь кончена; мало-помалу переведу всю. Трудиться над переводом классика наслаждение необыкновенное. Остальное все одни планы: вы знаете, что я богат планами! Помолите Феба, чтобы послал мне и исполнение.
О здешних новостях литературных, политических и всяких не пишу ничего: все новое доходит до меня старым. Надеюсь, что Тургенев не перестает снабжать вас известиями о здешнем...
... Я должен кончить; спешу отправлять письмо. Прося ваше высокопревосходительство сохранить мне мое старинное место в вашей памяти и повторя уверение в искренней моей к вам привязанности, честь имею быть вашего высокопревосходительства покорнейшим слугою.
Несмотря на прямой оммаж старшему товарищу по Парнасу и разницу в статусе (один - пусть и бывший - но член Государственного Совета и министр юстиции, другой - хоть и пользуется монаршим доверием, но всего только воспитатель), обращается Жуковский к Дмитриеву именно как к собрату. Да, авторитет Ивана Ивановича значителен, но и Жуковский к тому времени - один из первейших российских поэтов. "Записки! Записки!" - призыв к 62-летнему Дмитриеву заняться уже мемуарами, кои последний закончил таки в 1825 году. Изданы они будут лишь его племянником М.А.Дмитриевым в 1866 году под названием "Взгляд на мою жизнь". Записки действительного тайного советника
Ивана Ивановича Дмитриева. В трех частях". Труд сей, разумеется, довольно интересен, как интересно всякое документальное свидетельство ушедшей Эпохи, правда, несколько скучноват и исполнен изрядно трогательным старческим брюзжаньем - впрочем, недокучливым. Похоже, Иван Иванович любил пококетничать с собственным возрастом. По части "старомодности" мемуарист по-прежнему остался себе верен. Приведу в доказательство несколько разных абзацев...
- С лишком шестидесяти лет, я решился описать некоторые события, имевшие более или менее влияния на мою нравственность, на самое положение мое в обществе. Может быть, со временем записки мои будут известны; может быть, некоторые из читателей моих обвинят меня в том, что я, скудный в делах и мыслях, по самолюбию моему мечтал равняться с значительными людьми и подобно им продлить о себе память... Теперь уже и по самой необходимости стал еще более домоседом: ноги отказываются служить мне, глаза мои тоже; старые связи перевелись; новые заводить трудно и не прочно. Пришлось искать занятий в самом себе и доживать воспоминанием...
- ... Наступил час проститься и с тобою, читатель. Скажу еще несколько слов и положу перо. Кроме общего всем жребия - потери родителей, братьев, сестер и двух посторонних, но столь же близких к моему сердцу, вовсю жизнь мою, с лишком шестидесятилетнюю, я не испытал другого несчастия. Чаще был весел, чем печален, хотя по наружности и кажусь задумчивым. Никогда не был богат и никогда не вздыхал о богатстве. Между тем состояние мое все улучшалось и достаточно стало для удовлетворения небольших прихотей моих. Без покровителей, без происков, без нахальных требований счастлив был в чинах и отличиях, и все это, кроме чистейшей благодарности, ничего мне не стоило. На тринадцатом году оторван был от ученья и достиг некоторой известности в кругу наших словесников. Теперь, став зрителем только малого позорища, я уподобляю остаток дней моих сладкой дремоте, предшественнице того таинственного дня, который, вероятно, уже близок. Будем же, сложа руки, с покорством и умилением, ожидать его и благодарить провидение.
"Сладкая дремота" Ивана Ивановича длилась ещё 11 лет, которые он и провёл в любимой им Первопрестольной практически безвыездно.
Коль уж помянули несколько раз уже Пушкина, то пора бы ему и самому выйти на первый план! Четырьмя днями ранее Жуковского 6 февраля 1823 года он пишет из Кишинёва князю Петру Андреевичу Вяземскому. Приятельское сближенье двух несомненных талантов и людей весьма умных (и остроумных) началось лишь недавно. Вяземскому 30, Пушкину 23, оба - яркие дарованья, оба - в опале (первый - в отставке, которой понемногу начинает уже тяготиться, второй - в ссылке). Общая тема - несомненна: Искусство, Поэзия, Критика...
- Как тебе не стыдно не прислать своего адреса; я бы давно тебе написал. Благодарю тебя, милый Вяземский! пусть утешит тебя бог за то, что ты меня утешил. Ты не можешь себе представить, как приятно читать о себе суждение умного человека. До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч.— мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова. Всё, что ты говоришь о романтической поэзии, прелестно, ты хорошо сделал, что первый возвысил за нее голос — французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность. У нас нет театра, опыты Озерова ознаменованы поэтическим слогом — и то не точным и заржавым; впрочем, где он не следовал жеманным правилам французского театра? Знаю, за что полагаешь его поэтом романтическим: за мечтательный монолог Фингала — нет! песням никогда надгробным я не внемлю, но вся трагедия написана по всем правилам парнасского православия; а романтический трагик принимает за правило одно вдохновение — признайся: всё это одно упрямство. Благодарю за щелчок цензуре, но она и не этого стоит: стыдно, что благороднейший класс народа, класс мыслящий как бы то ни было, подвержен самовольной расправе трусливого дурака. Мы смеемся, а кажется лучше бы дельно приняться за Бируковых; пора дать вес своему мнению и заставить правительство уважать нашим голосом — презрение к русским писателям нестерпимо; подумай об этом на досуге, да соединимся — дайте нам цензуру строгую, согласен, но не бессмысленную... читал я твои стихи в «Полярной звезде»; все прелесть — да, ради Христа, прозу-то не забывай; ты да Карамзин одни владеют ею. Глинка владеет языком чувств... это что такое! Бестужева статья об нашей братьи ужасно молода — но у нас всё, елико печатано, имеет действие на святую Русь: зато не должно бы ничем пренебрегать, и должно печатать благонамеренные замечания на всякую статью — политическую, литературную — где только есть немножко смысла. Кому, как не тебе, взять на себя скучную, но полезную должность надзирателя наших писателей. Стихи мои ищут тебя по всей России — я ждал тебя осенью в Одессу и к тебе бы приехал — да мне всё идет наперекор. Не знаю, нынешний год увижусь ли с тобою. Пиши мне покамест, если по почте, так осторожнее, а по оказии что хочешь — да нельзя ли твоих стихов? мочи нет хочется; дядя прислал мне свои стихотворения — я было хотел написать об них кое-что, более для того, чтоб ущипнуть Дмитриева, нежели чтоб порадовать нашего старосту; да невозможно; он так глуп, что язык не повернется похвалить его ... Прощай, моя радость.
Не зря я начал с Ивана Ивановича Дмитриева! Заметьте - и тут Пушкин его "ущипнул". В чём же всё-таки тут фокус? А знаете что? Позвольте, о причинах этой странной "нелюбви" поведает сам пушкинский адресат - князь Пётр Андреевич - правда, в совсем уже поздней своей статье, написанной после смерти обоих - и Дмитриева, и Пушкина.
- Пушкин... не любил Дмитриева, как поэта, то есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или бывал, сердит на него. По крайней мере, таково мнение мое. Дмитриев, классик, — впрочем, и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и еще французский, — не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его «Руслан и Людмила». Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошел до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и дарования своего... Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним, и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдешь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесенные ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. Как бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись, и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки и заносчивы. Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева; я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не правы... Да и я, вероятно, имел тогда более в виду авторитет, коим пользовался Дмитриев, нежели самое дарование его. Из всех современников, кажется, Карамзин и Жуковский одни внушали ему безусловное уважение и доверие к их суду...
Кажется, теперь тема закрыта! Хоть, разумеется, в полной мере доверять Петру Андреевичу и поздним его мемориям нужно с некоторой осторожностью. Не секрет, что свою роль в окружении Пушкина князь - как это свойственно почти всем мемуаристам - немного подлакировал, а образ самого поэта преподнёс с пугающим порою реализмом, без ретуши, за что и задвинут был советской историографией вглубь умозрительной полки, куда-то за портреты классиков и литераторов-демократов. Ещё раз любуемся старой зимней Москвою!
Ну-с, достаточно мы погрузились в хитросплетенья отношений корифеев Эпохи, да и Первопрестольной отдали вполне заслуженную ею толику реверансов, не пора ли перенестись в столицу, да и полистать старые добрые "Санкт-Петербургские ведомости"? Нынче у нас нумер от пятницы февраля 2-го дня, т.е прямо, можно сказать, сегодняшний, но с титульной поправкою на 200 лет.
С каким-то даже пиитическим упоением описывает неизвестный корреспондент ужасное происшествие, произошедшее 15 генваря в баварском "Минхене". Страшная, страшная утрата!
- Здешний Королевский придворный и национальный театр в прошедшую ночь учинился добычею пламени. Огонь показался ввечеру в исходе 8-го часа, во время представления втораго действия оперы "Две лисицы". Огонь скоро усилился, и зрители, коих число было весьма велико, старались как можно скорее выдти из театра. Сколь ни превосходны здешния пожарныя трубы, сколь ни велика была деятельность пожарной команды, однакож о спасении сего великолепнаго здания нельзя было и думать; дворцовый театр и самый дворец находились в великой опасности; посему надлежало употребить величайшую предосторожность к защищению оных от пожара. На другой день на том месте, где за несколько часов находилось одно из прекраснейших зданий в городе, первые лучи солнца осветили обнаженныя и еще дымящиеся стены. К сожалению, как сказывают, из всех театральных вещей успели спасти от пламени весьма немного. Весь урон, полагают, по крайней мере до полутора миллиона. К счастию, никто при сем случае не лишился жизни.
Помните прошлогоднюю "Хиосскую резню", учинённую на торговом острове кровожадной Портою? И что же там ныне - кроме ужасного запустения, пепелищ и одной единственной уцелевший по недоразумению церкви?
- На острове Xiо турки не произвели никакого новаго кровопролития между Греками; они сами находятся в великом страхе, поелику теперь нет никакого флота для их защищения; а на Инсаре, кроме многих вооруженных судов, стоит в готовности множество брандеров к какому-нибудь новому предприятию
Знаем мы эти их "новые предприятия"! Эх, и когда уже Государь обратит, наконец, внимание на эти чудовищные для всякого христианского сердца злодейства? Когда нехристи, совершившие уже столь много преступлений, понесут заслуженное наказание? Увы, этот Государь так до самой смерти останется глух к подобным вопросам...
Розыск, господа! Если Вы знаете сих персон, то... а не то...
- От Конкурса Дел и имения несостоятельных должников Боровскаго купца Якова, сына его Петра и внуков Матвея и Михайлы Копыриных объявляется, что банкроты Копырины скрываются; почему благоволено было их ни где на квартирах не держать, но когда они куда явятся представить в ближайшую Полицию для отсылки в сей Конкурс, под опасением за укрывательство узаконенной Устава о банкротах 1-й части 73-м пунктом ответственности
Преступный столичный мир не дремлет! В разделе "покража" публикуются два объявления, поражающие, я бы сказал, некоторой даже наивностью их подателей. И на что же оные рассчитывают?
- Прошлаго Генваря 27 дня из дома Графа Апраксина по Садовой улице, против ворот Михайловскаго замка, украден в обеденное время новый коричневаго сукна двубортный на левантине с длинными лацканами и бобровым воротником сертук, у коего подкладка простегана наизкось. Кто откроет похитителя, тому дано будет 25 р. награждения.
Вот ага, 25 рублей! Да такой сертук знаете - сколько стоит? С бобровым-то воротником, да ещё и на левантине? Что, кстати, за "левантин"? А вид гладкой шёлковой ткани. Вспомним Тургенева "Дворянское гнездо": "... Лаврецкий нашел весь теткин скарб в целости, не выключая праздничного чепца с лентами цвета массака и желтого платья из трю-трю-левантина". Про "трю-трю" в объявлении ни слова, но, сдаётся, граф Апраксин (или кто там ещё был в его доме в обеденное время) может со своим сертуком, к тому же с подкладкой, простёганной "наизкось", распрощаться!
- 3-й Адмиралтейской части, в доме под №321 подле съезжаго двора из квартиры Порутчика Степана Григорьевича Иванова прошлаго 1822 года в Ноябре месяце похищены два билета Государственнаго Заемнаго Банка, 1-й в 4.000 руб., а 2-й в 23.000 руб, по которым уже деньги из онаго Банка получены. Если кто сообщит верное сведение о похитители и деньги будут возвращены, тому дано будет в награждение 4.000 руб.
Даааа... нагрели "порутчика"-то сильно. 27 тыщонок... Целый капитал, господа! Хотя... кому как, конечно! Пушкину, к примеру, уже после женитьбы их и на год не хватило бы - уж слишком печальный шлейф бурной молодости за собой влачил, да и житье светское столичное не по карману оказалось... Не знаем точно, кто таков был сей "порутчик" Иванов, но, полагаю, после такой "покражи" его финансовые дела весьма сильно пошатнулись. Так что безымянный обедавший в доме графа Апраксина может лишь перекреститься, да и расстаться с памятью о своём сертуке на левантине. Да Бог с ним! Как написал мудрый испанец Лопе де Вега "В такой потере горя мало. теряют больше иногда".
Напоследок по традиции осведомимся о столичных погодах. Накануне 31-го Генваря в середу утром было ясно, близ горизонта туман и облака, а температура же по Цельсию -16,2. Холодно, однако! Днём "при многих тонких облаках" порою показывалось солнце и прогрелось (если уместно так сказать) до -11.8. К вечеру же поднялся сильный ветер, сделалось пасмурно, но температура поднялась до -11. Да, господа... с нынешней зимою и не сравнить! Неловко признаться, но... я скучаю по морозу. Где это: "... Морозной пылью серебрится его бобровый воротник..."? Где пунцовые - с морозу - щёки, когда возвращаешься домой после непременной прогулки в заснеженном парке? А стопочку коньячку - "для сугреву"? Вот так зима, дааа... Вечный неопрятный чумазый ноль наводит на мысль о таки национальности и глубинных корнях сегодняшнего праздника с ненашенскими корнями. С Днём Сурка, господа! Самое комичное, что в Петербурге, кстати, его не будет вовсе... Два сурка, имевшихся в наличии самого убогого (после, разумеется, передвижного - из старого мерина, полудохлого волка и доброго толстого кролика) из всех зоопарков мира - Ленинградского, оказывается, приказали долго жить. Так что питерцам теперь и вовсе не суждено узнать - что там будет с весною? Придётся довериться американцу Филу.
Однако же, должен признаться, впервые наш цикл попадает в подобную странную ситуацию. Этим февралём вообще никто из поэтов ничего не изволил написать. Даже неизменная наша палочка-выручалочка 1822 года Василий Васильевич Капнист. Помните его декабрьское "Убивство"? А феврали предыдущих лет уже были задействованы нами в прежних двух сезонах "Однажды 200 лет назад". Чтобы выпутаться из неловкого положения, тут же импровизирую и ввожу новое правило. Отныне в таких случаях буду поступать просто, а именно: брать на свой вкус любое стихотворение года предыдущего, да и завершать им публикацию. Будто бы мы с вами прочли его лишь год спустя - что, учитывая гигантизм Российской Империи - вполне допустимо
Нынче выбор у нас богатый: Иван Козлов, Фёдор Глинка, Денис Давыдов, Дельвиг, Пушкин, само собою... Но я решил остановиться на редком госте "Русскаго Резонера" - Евгении Боратынском. Его "К жестокой", адресованное небезызвестной хозяйке салона Софье Пономарёвой, написано изящным четырёхстопным ямбом, отличается необычайной для 1822 года (а впервые опубликовано в 1825-м) живостью слога, остроумием и какой-то даже современностью (будто писал уже ближе к концу столетия талантливый стилизатор). Не стану томить - читаем!
Неизвинительной ошибкой,
Скажите, долго ль будет вам
Внимать с холодною улыбкой
Любви укорам и мольбам?
Одни победы вам известны;
Любовь нечаянно узнав,
Каких лишитеся вы прав
И меньше ль будете прелестны?
Ко мне примерно нежной став,
Вы наслажденья лишены ли:
Дурачить пленников других
И строгой быть, как прежде были,
К толпе соперников моих?
Ещё ли нужно размышленье!
Любви простое упоенье
Вас не довольствует вполне;
Но с упоеньем поклоненье
Соединить не трудно мне;
И, ваш угодник постоянный,
Попеременно я бы мог —
Быть с вами запросто в диванной,
В гостинной быть у ваших ног.
Таким (или примерно таким) увиделся мне февраль 1823 года, а уж хорош он был или плох - судить всяко не мне. Буду рад, ежели наш - несколько экспериментальный - выпуск "Однажды 200 лет назад..." пришёлся вам по вкусу!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "Однажды 200 лет назад...", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании