Однажды ей приснилось, что она умеет летать, и Клевер шагнула из окна. Папа говорил, что именно тогда пропала память и появились эти уродские шрамы на спине. Папа говорил, что они очень красивые, и любил смотреть на них.
Уродские.
– Клевер, девочка, иди ко мне.
Она ненавидела идти. Получалось всегда так медленно, вместо ноги вечно поднималась рука. А ещё эти вездесущие углы, все плечи в синяках. Больно.
Сначала всегда стоило пошевелить мизинцем на правой ступне, так легче начать. Потом на левой, снова на правой… Не запутаться в подоле.
– Иду, – Клевер понадеялась, что папа услышит её хрип.
После утреннего чая язык приклеивался к нёбу намертво. Почему папа улыбался, когда пил чай? Она едва сдерживала рвоту от горечи. Гадский чай.
– Вот так, моя счастливая девочка, молодец! – Папа поднялся навстречу.
Дверной косяк не дал ей попятиться. Клевер больно стукнулась затылком.
Папа приблизился, погладил по щеке двумя пальцами.
Кожа на его руках была бледно-розовой, как ветчина, которую он за завтраком клал на тост. Клевер иногда представляла, будто он случайно откусывает себе палец. Бледно-розовый. Совсем не такой, как её собственные – смуглые, отдающие зеленцой. Папа не был похож на неё настолько сильно, насколько вообще могут быть непохожи люди.
Он резко развернул её спиной к себе так, что лоб звонко ударился о стену. Бам! И ещё несколько «бам» раскатилось внутри головы. Но стоять так, с опорой, стало легче, серый узор на обоях почти не плыл. Клевер упёрлась ещё и ладонями. А потом в нос ударил мускусный запах его духов и лопатки свело судорогой. Папа её коснулся.
Это было легко, просто дёрнуть завязки широкой шнуровки на сорочке, и его ладони легли на спину. Безошибочно нашли длинные шрамы.
– Какая ты красивая, дай на тебя посмотреть.
Он прижимался и отстранялся, дышал тяжело в спину. Клевер привыкла терпеть это. Противно, когда касаются эти ветчинные пальцы, и тягуче от чего-то несбывшегося, что должно быть не так и не с ним. И не здесь.
Папа раздел её и уложил на кушетку лицом вниз. Клевер повернула голову и вяло отметила, что он уже успел снять штаны, и короткий член дурацко болтается между ногами.
– Отвернись!
Она не хотела, там было нечем дышать, но папа без усилий вжал её лицо в тощую подушку.
– Вот так, руки сюда. Не шевелись. – Клевер услышала медленно отдаляющиеся шаги. Слишком медленные, будто он в любой момент был готов подскочить и поправить плохо лежащий палец, – не шевелись, не шевелись, вот так.
Сопение. Шорох. В голове так мутно, что даже лёжа кажется, будто кушетка под грудью куда-то уплывает…
– Я кому сказал, не шевелись!
Держать руки за головой совершенно невозможно.
– Не шевелись, дрянь!
Клевер слышала, как папа сорвался с места. Он оказался близко слишком быстро и почему-то – с чайником. Чай уже был холодный. Холодный и оттого мерзкий вдвойне. Папа схватил за волосы, задрал ей голову.
– Почему ты не можешь просто замереть? – Едкая дрянь полилась в горло до захлёба. – Разве это сложно? Просто не шевелиться.
«Хватит, хватит, хва…» – у Клевер не получалось кричать, она только булькала через кашель. Попыталась отстраниться, вырваться, но даже одной рукой он держал её легко, как тряпичную куклу. От вязкой горечи желудок скакнул к горлу.
Её вырвало фонтаном. И снова – до рези в животе, до боли в груди. Она залила и пол из старого дерева, и рубашку папы. Чудом не попала на него самого. Пусть подавится своим чаем!
– Сука, дрянь! Всё испортила!
Он растопырил руки – наверное, чтобы не коснуться блевотины – и вылетел из комнаты. У Клевер не осталось сил, чтобы бояться его возвращения.
Почему-то в голове стало так светло и ясно, будто солнце разогнало густой и душный туман. И как легко было поднять руку и пошевелить каждым пальцем в нужном порядке. Словно та на-самом-деле принадлежала ей.
Клевер вся принадлежала себе.
Она поднялась, шатаясь, но теперь – от слабости, а не от мути в мозгах. Комната такая чёткая, почти острая. С мозаикой книжных переплётов на полках, рассеянным голубоватым светом, огромным шкафом с тонированным стеклом. За ним чернело что-то – высокое, до самого потолка.
Ноги снова стали ватными, и сердце заколотилось под самым горлом.
В этой комнате, в этом месте – больше быть нельзя! Клевер бросила быстрый взгляд на жуткий шкаф – будто кто-то вот-вот выпрыгнет оттуда. Пока голова может думать, пока руки и ноги подчиняются, пока нет больше чая. Пока папа не вернулся.
В глубине коридора слышался шум воды. Сколько времени надо, чтобы отмыть блевотину? Не настолько много, чтобы искать карточку, которой папа открывал входную дверь. А пытаться выбить десять сантиметров металла – конечно, глупость. Хотя сейчас даже расколоть о них голову казалось лучшей идеей, чем просто остаться.
Окно.
Его не было смысла запирать, ведь за ним только облака. Клевер иногда смотрела через стекло на город – яркие точки аэромобилей, нитки улиц, заплетённые в мерцающую сеть. Всё это настолько далеко внизу, что даже падать будешь целых две вечности.
Чтобы выжить, понадобится слишком много удачи, даже у папы столько не найдëтся. А он был чертовски везучий ублюдок.
Клевер вцепилась в тонкую ручку, дёрнула изо всех сил вверх. У окна открывалась только маленькая секция, в которую и ребёнок бы едва пролез, но Клевер была тонкой и, оказывается, гибкой. Она выбралась на узкий, в четверть стопы карниз, и ледяной ветер хлестнул пощёчиной. Внизу не было ничего, только блестящие стёкла, отвесно уходящие в бесконечность.
Клевер шагнула.
***
В ушах засвистело, холод уколол кожу. Падение слишком быстрое – вниз, вниз, вниз.
Но страха почему-то не было. Наоборот. Слишком уж хорошо для той, кого сейчас размажет о землю. Или ещё быстрей – о крышу аэромобиля. Стёкла, стёкла, стёкла. Стёкла с отражением неба.
Вдруг ветер сменился. Вместо холодного, рвущего во все стороны – горячая, мощная тяга. Будто включили огромный пылесос.
Клевер резко втянуло в широкий зазор в стене.
Она упала боком на что-то шершавое. Панели на стене закрылись обратно и стало темно. Только вдали перемигивались красные и зелёные огоньки.
То, на чём лежала Клевер, неожиданно пришло в движение и потащило её к огонькам. Она испугалась, только когда услышала металлический лязг, будто сотни ножей клацали друг об друга. И звук этот неумолимо приближался. Клац, клац. Что там? Переработка брошенного из окна мусора? Но она не мусор!
Клевер дёрнулась в сторону, ударилась обо что-то плечом и головой. Поползла, спотыкаясь, в другую сторону. По её телу скользнул кислотно-зелёный луч.
– Я живая!
Она крикнула, ни на что не надеясь – если бы здесь были люди, сами бы уже заметили ошибку. И тут раздался протяжный сигнал, движение прекратилось. Зажёгся свет.
Клевер увидела ту чудовищную махину, которая перестала наконец клацать. Внутри не оказалось ножей – только здоровый пресс, за которым уходили вдаль чёрные недра трубы.
Сама Клевер лежала на широкой ленте, а ударилась, видимо, о высокую раму сзади. Там же, где по ней скользнул луч.
Она резво соскочила на каменный пол. Ещё не хватало, чтобы кто-то пришёл сюда, стал спрашивать, почему откуда-то свалилась голая девица. Только куда идти? Клевер огляделась – почти всё длинное помещение занимали трубы, механизмы… А потом она заметила лестницу в углу. Над ней – крохотная комнатка, освещённая жёлтым светом. А внутри – экраны, стул… Клевер метнулась туда.
Дальняя дверь в комнатке наверняка вела наружу, но пришлось задержаться на минуту. На крючках висели засаленные рабочие комбинезоны. Грязно-жёлтые, огромные, но это была одежда. Лучше, чем ничего. Клевер влезла в самый маленький комбинезон из трёх, а потом дёрнулась к двери.
За ней был коридор. И свобода.
Опубликовано в журнале Уральский следопыт
Автор: Цветкова Ольга Борисовна
✅ Подписывайтесь на материалы, подготовленные уральскими следопытами. Жмите " 👍 " и делитесь ссылкой с друзьями в соцсетях