Диск врезается в мою щеку, части моего тела вращаются и грохот, и знакомый уже вой. «Но где я?» Диск у меня в щеке, застрял намертво, а сам я в темноте в подвале. Капает вода, вокруг ржавые водопроводные трубы, осклизлые плесневелые полы и пищат крысы. «Надо выбраться отсюда, посмотреть, куда я попал. В какой год?» К тому же я по-прежнему голый как младенец, только появившийся на свет.
Продвигаюсь, цепляясь за стены, голова кругом и тошнит - иду на свет. Жидкой прозрачной полосой торчит луч его из-за угла, здесь, на расстоянии вытянутой вверх руки - подвальное окошко с решеткой. С улицы шлепки, шарканье, крики и брань по-немецки. Встаю на трухлявую, перетянутую мочалом трубу и выглядываю.
По дороге, чуть в стороне - идут нестройной шеренгой люди. Человек сто: оборванные, раненые, хромающие, истощенные. Здесь и женщины с торчащими обрубленными волосами, и дети на руках и рядом. Все босы, лица избиты в мясо, одежда едва прикрывает грязную наготу. Вокруг них с десяток фашистов в касках, подгоняют их автоматами, а кто зазевается, бьют прикладами в лицо или по голове.
Я узнаю Москву, но она не та, к которой я привык. Полуразрушенные дома - кое-где лишь обломки торчат беспорядочной грудой кирпичей, всё увешано фашистскими флагами, под дождём они вымокли, но от этого стали ещё ярче.
Шеренга скрывается за поворотом, надо выбираться - но куда? Страшно, несмотря на присутствие исцеляющего диска - страшно. Дёргаю решетку, она проржавевшая, сгнившая и без труда отваливается наружу. Подтягиваюсь, и вываливаюсь в проем окна - я все ещё слаб, хотя и чувствую уже оздоравливающее действие диска.
Полежал с минуту, приходя в себя, затем сел на корточки, огляделся, но ничего нового не увидел. Кругом руины зданий - торчат скелетами и гладят чёрными слепыми пустыми окнами, по всему периметру - ямы от бомбёжек, кое-где в этих ямах мокрым месивом лежат трупы людей. Вонь стоит, кругом мусор, стекло, и тишина, лишь вдалеке каркает ворона.
Внезапно меня хватают за шею и бьют в лицо, на долю секунды кровавые пятна мелькают в глазах, и будто издалека слышу голос: «Убежать вздумал?» – говорят по-немецки. Затем смех: «От нас не убежишь!» - меня подпихивают в затылок пистолетом, принуждая идти. Догоняем шеренгу. «Ваш?» – спрашивают у конвоиров. И так же по-немецки им отвечают: «Да кто их разберёт? Все одинаковые».
Впихивают в строй. Иду в толпе - бесстыдно нагой, но никто даже не смотрит, в оплывших глазах людей обречённая пустота, даже страха нет, никто не плачет, не стонет, все смирились. Из звуков от них, только шлёпанье босых ног по лужам.
Сзади, чья-то рука укладывается мне на плечо, в ней грязный платок и скрипучий женский голос:
- Прикрой срам-то, дети здесь…
Не оборачиваясь, забираю, и повязывая вокруг бёдер, шепчу:
- Год, какой? - но не отвечают.
Идём дальше. Проходим разбитые улицы, остовы мёртвых зданий, местами сохранились вывески магазинов - но разбиты, местами названия на русском - но половины букв не хватает. И везде трупы. По всей линии дороги трупы мужчин, женщин, детей, есть и целыми семьями. Искаженные мукой лица, покрыты зелёными пятнами, вроде как после химии какой.
Наконец, приводят нас в ангар, запихивают внутрь - здесь уже куча народу, и наша шеренга едва влезает. Теснота, смрад, пот, грязные тела и пахнет тухлой кровью и плотью. Темень - ни одного окна здесь, только дверь, и она закрывается плотно за нами. Тут уже стоны, тут уже плач и вой.
Я дёргаю за руку рядом стоящего:
- Какой сейчас год?
Он вздрагивает, словно от удара:
- Ну, ты, парень, контуженный, что-ль? Сорок шестой на дворе!
- А где мы? Куда нас привели?
- Добивают нас, мил человек, тех, что не подохли от газов ране - тех сюда, мы же русские, такими и помрем…
- Но!... - я кричу, и слепо тычусь к выходу в темноте. - Выпустите нас! Я из будущего! Выслушайте!
Меня бьют по голове и тот же голос:
- Смирись, не ори, не доорешься, умри достойно…
Пускают газ. Слышно как под напором вдувается он в помещение. «Здесь же не менее пятисот человек! И вот так просто, без суда и следствия, нас заморят как тараканов?»
Снова кричу, и все уже кричат, и дети визжат, и крик этот в ушах звенит так, что перепонки лопаются. Но вот, в лёгкие заходит раздражитель, обволакивает ноздри, горло, глаза и кричать уже не получается. Кашляю. Все кашляют, свистят, задыхаются, теперь только этот звук - звук вбирающих воздух ртов. Понемногу начинают падать, и с пола тоже свист, скрип зубов и хрипы.
Я падаю также, изо рта пена, и в горле булькает и клокочет, цепляюсь судорожно руками за окружающих, а они цепляются за меня. Проваливаюсь в темноту.
Сквозь сизый туман, кто-то хватает меня за руки и волочёт, я застонал и дёрнулся.
Крик по-русски:
- Здесь живой! Надо же, все подохли ещё вчерась, а энтот - нет!
Слышу стук тяжелых ботинок приближающихся ко мне.
- Добей его! – говорят по-русски, но с немецким акцентом.
В грудь мне вгоняют железный прут, пробивают лёгкое, я кричу, и снова впадаю в забытье.
Через пелену слышу строгий женский голос: «Зачем вы его притащили?» Ей отвечают по-немецки: «Так он бессмертный, не можем его убить, чего только не делали!… Может надо изучить феномен?» Женский голос командует: «В камеру его!»
Я на носилках, в голове туман, диск исцеляет, и от этого наркоз, приоткрываю глаза, вижу побеленный потолок и стены выкрашенные зелёной краской.
Открывается с лязгом железная дверь, меня вносят в камеру, вываливают как бесформенную массу на доски из которых сделана кушетка, я перекатываюсь и вижу, что я здесь не один такой. Меня пристегивают накрепко кожаными ремнями к перекладинам кровати, за руки и за ноги. Дверь с грохотом закрывается - ушли. Озираюсь по сторонам. Действие диска почти завершено, и туман рассеивается, яркий свет бьет в глаза.
Камера на шестерых. Резко пахнет туалетом, гнилью, лежащие здесь люди, разных возрастов и с различными увечьями. Справа от меня стонет девочка лет десяти, с чёрными провалами вместо глаз, слева пусто, напротив - трое.
Молодой человек с повязкой на причинном месте, мужик без конечностей, у стены истощенный, обескровленный мальчик. Тот, что без конечностей, единственный здесь не пристегнутый, (видимо просто не за что), и единственный, кто здесь в сознании.
Он изогнулся своим спёкшимся кровью, перебинтованным, как куколка бабочки, телом, приподнялся и посмотрел с усмешкой на меня:
- О, ещё подопытного привезли! – и захихикал полоумно.
- Где мы? - спросил я у него, заранее зная ответ.
Он снова захихикал:
- В медицинской экспериментальной лаборатории, а то ты не понял?
- Понял...
- Раз понял, так жди теперь, и по твою душу придут…
Девочка застонала, рот её раскрылся в крике, но не кричит, а лежит, как рыбка, разевает его. Я смотрю на неё в ужасе.
Человек-куколка шепчет:
- Дочка моя, нас неделю назад взяли - мы в развалинах сидели. Вот теперь, провели на нас опыты свои. Я дрался, так мне отрезали то, чем можно драться, она кричала, ей хуже, в научных целях лишили органов чувств. Глаз, языка, гортани и слуха… – он снова захихикал, и смех его сумасшедший, зловещий, отдавался в стенах камеры.
Я киваю на остальных.
- С этими что?
Но он плачет. Смотрит на дочь и слёзы текут по его впалым щекам, и нет у него рук, чтобы отереть их. Дальше лежим молча - почти никто не шевелится, только девочка стонет то и дело утробно. Я уже полностью исцелен, но диск исцеляет тело, не душу. А в душе у меня отчаяние, и страх, и тоска, от осознания, что я попал не в восемнадцатый, как планировал, а в сорок шестой и здесь мне уже ничего не исправить. И рвётся сердце у меня от жалости. И даже не к девочке, а к её отцу, что бессилен защитить свое дитя, и теперь, после ампутации, тем паче.
Под утро зашёл врач, с ним трое в штатском и та самая женщина, что принимала меня, я узнал её по голосу. Несмотря на низкий тембр, она хрупкая блондинка средних лет, в изящном брючном костюме и на каблуках. Осматривают каждого. Врач объясняет, что с кем сделали, и ради чего. Трое в штатском курят одну за одной сигарету, и глаза их хищно блестят. И я бы сейчас был бы не прочь затянуться, но молчу.
Сперва, подходят к парню - он без сознания, бледен, на лбу испарина. Объясняют, что ему отрезали гениталии, и теперь ожидают, как такая операция отразится на молодом, мужском организме.
Доктор сверкает гордо глазами:
- До этого, все подобные операции заканчивались неудачно, пациент истекал попросту кровью, этот первый, кому с помощью прижигания удалось остановить кровотечение. Теперь ждём.
Его поздравляют, жмут руку, а у меня мужское естество поджалось от страха.
Следующего осматривают мужика без рук и ног, говорят о том, что его ждёт операция по пришиванию их обратно, якобы они заморожены и операция состоится на днях.
Затем мальчик поражающий худобой и синевой кожи. Глаза его, остекленело смотрят в стену и лишь по подрагивающим костлявым плечам, можно догадаться, что он ещё жив. У него забирают кровь, каждый день по небольшому количеству, и откачали её уже несколько литров. Здесь проверка, сколько человеку нужно крови, чтобы выжить, притом, что его не кормят, а лишь дают воды, но и воды не больше поллитра в сутки.
Посетители выражают удовлетворение - доктор краснеет от удовольствия, проходит мимо меня, идёт к девочке:
- Удаление органов осязания ребёнку. Контроль психического состояния. Но пока она ещё переболевает… - он кладёт руку ей на лоб, достает пинцет и лезет им, в ее приоткрытый рот, засовывает его глубоко в горло, елозит там им. - Ещё удаление гортани…
Девочка закашливается, у неё рвотный позыв, отец её смотрит бешено вращая глазами, и сполз совсем поперёк кровати и от бессилия морщится. Вдруг из горла девочки фонтаном кровь - она захлёбывается, не может дышать. Доктор озадаченно вынимает из её рта пинцет, поворачивает на бок. Бесполезно. Она задыхается.
Отец её кричит, скатился с кушетки на пол, и как огромная гусеница ползёт к кровати дочери. Но та уже хрипит и синеет, и кровью плещет из её раскрытого по-рыбьи ротика, и под её посинелым лицом, уже целая лужа.
Но вот всё стихло, кровь остановилась, как и дыхание девочки. Её отец видит, что она мертва, но продолжает ползти, морщась от боли. Один из людей в штатском, отпихивает его ногой обратно к его кровати - и все его усилия напрасны.
С минуту воцарилось гробовое молчание, затем его прерывает доктор:
- Форсмажор, господа, я случайно задел артерию.
Отец на полу принимается истерически смеяться - совсем умом тронулся:
- Отмучилась доченька, отмучилась, родная моя… ха-ха! Так вам и надо, коновалы, изверги, душегубы!…
Слова прерывает выстрел и пуля в лоб - один из троицы выстрелил, и глаза его горят лихорадочно от ощущения всевластия и запаха смерти. Все стихает.
Указывают на меня:
- С этим что?
Доктор пожимает плечами:
- Говорят, бессмертен,… но мы ещё не проводили опытов с ним…
Тот, что стрелял в мужика, стреляет в меня. Прямо в голову. Я чувствую, как обжигающая пуля пробивает череп, дальше темнота, потом отголоски.
- М-да, жив,.. но пока не изучен, давайте после опытов, продемонстрирую вам результат, а теперь пойдёмте.., в соседней камере у меня трепанированные! - выходят.
Я медленно очухиваюсь, под головой валяется пуля, во рту вкус железа. С соседней кровати уже убрали мёртвую девочку - тела её отца тоже нет. Я лежу, и от ужаса волосы шевелятся на голове.
Понимаю я, что мне теперь несдобровать, меня будут мучить здесь, долго и упорно. Отрезать ноги руки, причинные места, выкалывать глаза и лишать слуха, но каждый раз я буду выздоравливать, конечности будут отрастать, зрение и слух восстанавливаться. Замкнутый круг. И нет у меня выхода. Куда бы я здесь не попал - везде смерть, и смерть мне не страшна, но не всякая она мне подходит. Во многих случаях это возврат сюда, в лабораторию. «Боже, что же делать?»
Примерно через час, вернулся доктор с той же женщиной, но без троицы в штатском:
- Лизонька, позаботьтесь о наличии новых подопытных, мы не завершили эксперимент... – он указывает на освободившиеся кровати.
Она с готовностью кивает:
- К вечеру будут!
А доктор смотрит на меня, вроде даже ласково, и с любовью, но мутятся у него зрачки в садистском возбуждении:
- Лизонька, распорядитесь принести мой инструмент… - он присел на край моей кушетки, погладил меня по руке. - Сейчас поработаем с тобой…
От страха и паники я дёргаюсь, но ремни крепко держат меня, - пытаюсь заговорить с ним:
- Зачем вам это? Человек вы или нет?
Он осклабился:
- Я? Я - высший! А ты - нет... А с такими - как ты, ради рейха, ради науки, нам дозволительно работать.
Я лихорадочно соображаю, но чего бы мне не пришло в голову, не спасёт меня. Только если сказать правду…
- Я из будущего, потому бессмертен!
Но он ухмыляется.
- Слабый ты духом - при опасности тут же умом тронулся…
- Да я не тронулся! Или вы не поняли ещё, что я неуязвим?
- Это мы сейчас проверим!
Безликая девушка принесла железный ящик, в котором устрашающе гремят инструменты, за ней Лизонька, встала у двери, смотрит жадно, ждёт, что сейчас начнёт делать доктор.
Я кричу:
- Не надо! Это всё диск! У меня в щеке! Он из Египта, из подземного города!
Доктор поднимает брови - тонким пальцем лезет мне в рот, нащупывает твёрдую поверхность диска:
- Хм, и правда, есть что-то,… выплюнь, я посмотрю.
- Не могу, он врос в меня!
Доктор улыбается, лезет в ящик, достает скальпель, оттуда видно кучу разных щипцов и крючков, тисков и зубил, и без промедления, привычно взявшись пальцами одной руки за мою щеку, другой отрезает её вместе с диском. Хлещет кровь, я ору благим матом, дёргаюсь от боли - сознание заволакивает дымкой и в открывшуюся полость рта дует холодным воздухом.
А доктор, также продолжая улыбаться, рассматривает мою отрезанную щеку с диском:
- Интересно… - аккуратно откладывает её в эмалированную ванночку и поворачивается ко мне. - Откуда он?… Из подземного города? А где этот подземный город находится? В Египте?
А у меня пришло осознание, что я, сам того не желая - проговорился, ведь именно оттуда появились у фашистов золотые пластины. Я молчу. К тому же от боли свело челюсть и горит она огнём.
Доктор вздыхает, закатывает глаза, цыкает:
- Что же, посмотрим, насколько ты бессмертен…
И примерно через пару часов пыток: я рассказал все. Все что знал и помнил, и из того мира где фашизм побеждён, и из того - где фашизм победил. Про подземный город, про генетические эксперименты в нем, про Азанет, про Пришельца, и про Настю, и про Ленина.
Доктор знал, как нажать побольнее, и вместе с жилами и нервами вытягивал из меня информацию. А под конец, настолько возбудился от созерцания моей нестерпимой боли и слабости, - да и Лизонька тоже, - что под ее прерывистое дыхание, перерезал мне горло.
И кровь что хлестала с каждым стуком сердца, к этому моменту была для меня освобождением от мук. И смерть была освобождением и искуплением.
Искуплением перед Настей, перед людьми в газовой камере, перед замученными отцом и дочерью, перед будущими мечеными и желтолобами, перед всеми невинно убиенными в этом мире и в другом. Перед жертвами, коих быть не должно, и я молюсь за них, собирая последние крохи жизни.
Всё кончено. Свет померк, а в мозгу вспыхивает синее пламя и пожирает меня...
Ссылка на начало романа: