Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Не скажу, чтобы "время первое" собрало прямо-таки аншлаг, но - во-первых - таких прогнозов никто и не давал (клоб-то - "необязательный"), а во-вторых - зато получил весьма себе благожелательные отклики, из чего могу сделать вывод, что тот известный писатель, которого я так и не удивил когда-то, возможно просто ошибся. Впрочем, об этой забавной истории я поведал уже перед публикацией "Хорошеньких дел" и более возвращаться к ней смысла не вижу. А нам же пора перенестись в атмосферу СССР 60-х годов, и я буду рад, если наш voyage покажется вам удавшимся и в этот раз.
ХОРОШЕНЬКИЕ ДЕЛА
ВРЕМЯ ВТОРОЕ
Я затрудняюсь сейчас припомнить, какой конкурс был в том году в Театральный институт, который тогда смешно и несолидно назывался ЛГИТМиК, знаю только одно - он был по-любому раз в двадцать больше, чем там, куда поступал я, результат же оказался прямо противоположным: я, запоров сочинение, студентом не стал, Никита же оказался на курсе всесоюзно известного и всеми любимого Мастера. Вообще-то, я всегда писал без ошибок, но здесь подвела простейшая логика: полагая почему-то, что слово "камарилья" происходит от слова "комар" - т.е., представляя себе, в некотором роде, комариные пляски, я схлопотал первый "минус". Далее я по памяти цитировал "Родину" Лермонтова, и все бы обошлось, но выяснилось, что поэт весьма произвольно, т.е. опять же, на мой взгляд, нелогично, обходился со знаками пунктуации. Оно конечно, автору виднее, но после строк "Люблю отчизну я, но странною любовью" явно напрашивалось двоеточие, ведь далее он объяснял, почему он любит отчизну именно таким образом, а не как-либо иначе... Однако, коварный Лермонтов, ничего не поясняя, гордо поставил в конце восклицательный знак! Следующая фраза "Не победит ее рассудок мой" оказалась отдельным предложением с точкой на конце. Я же, опять следуя своей собственной логике, поставил там запятую, намереваясь и последующими строками объяснять за поэта, отчего он так не любит отчизну... В общем, помимо досадной оплошности с "комарильей" у меня набралось еще пять подобных ошибок, в результате чего получение специальности инженера несколько отсрочилось, а так как я был на полгода старше Никиты, то вскоре не замедлила себя ждать и повестка в военкомат. Мать заголосила, отец нахмурился, но твердо сказал, что ничего плохого он, за четыре года отмахавший со своей батареей всю Европу, в этом не видит.
Никитины же дела складывались не в пример лучше. Появившись перед приемной комиссией в отутюженных узеньких брючках и модной тогда белой нейлоновой рубашке, на фоне которой его пронзительно-синие глаза сверкали особо выигрышным образом, он так прочитал басню Крылова "Волк и ягненок", что даже Мастер, довольно хохотнув, попросил его что-нибудь спеть, не дожидаясь следующего тура. Никита, нагло потребовав гитару, спел что-то из набирающего стремительную популярность Окуджавы и был зачислен на первый курс - к зависти толпящейся за тяжелыми академическими дверями взволнованной абитуры. А что завидовать? Он и правда был хорош - будущий любимец женщин и подростков. Даже мой отец, посмотрев позднее "Один из них", сказал задумчиво: "А ведь в нем что-то есть... Комбат у нас был такой, под Кенигсбергом убили..."
Так или иначе, на мои проводы пришли родители и Никита с доброй половиной курса. Ошалев от предстоящей разлуки и от такого количества никогда ранее не виданных мною красавиц, я чуть не расплакался, сквозь комок в горле старательно подпевая "Главное, ребята, сердцем не стареть..." и "А я иду, шагаю по Москве". Уже после приказа военкома "Всем провожающим - отойти!" Никита горячо обнял меня и пообещал: первое - показать всем девкам за себя и за меня, второе - писать как можно чаще, третье - не забывать моих родителей. Я всхлипнул, поцеловал на прощание неизвестно к чему все время повторявшую "Вот видишь!.." мать, по-мужски пожал руку отцу и отбыл в неизвестном пока для меня - будущего пограничника - направлении. После учебки где-то в средней полосе России я оказался на границе с Монголией в тех самых "диких степях Забайкалья", о которых раньше имел самое смутное представление. Служба моя проходила довольно скучно, ибо наша застава и впрямь находилась где-то у черта на куличках, даже до ближайшего поселка надо было ехать часа полтора. Встретили меня на удивление мирно, как потом выяснилось, помогло то, что я был ленинградцем - к нам почему-то везде в СССР относились с теплотой, чего я не могу сказать о москвиче Перепелкине, проходившем срочную одновременно со мной: "дедушки", среди которых были два грузина, молдаванин, три узбека и азербайджанец, гнобили его по-черному, и только их дембель спас его от самых пессимистичных мыслей о смысле подобного дальнейшего существования.
Никита не забывал о своем обещании и первое время, действительно, к почтовому ящику ходил дважды в месяц, самым подробнейшим образом описывая свою учебу и образ жизни. Честно могу сказать, я тогда необычайно завидовал ему - любимцу Фортуны, особенно, читая - по просьбе остальных - вслух такие вот места:
"Вчера отмечали день рождения Таньки Чернышевой - ты ее видел на проводах. Красотищи - необычайной, мнит себя будущей Мэрилин Монро, но дура - уникальная! Поскольку предки ее свалили по такому случаю на дачу, так вышло, что заночевал я у нее... Честно тебе скажу - ничего особенного! Наутро было ощущение, будто спал всю ночь с манекеном, только глаза таращит, очевидно, считает, что так особенно эффектно выглядит, а у самой тушь размазалась..."
- Вах! - возбужденно сжимая кулаки, кричал грузин Резо. - У меня бы она просто так нэ полежала!
- Блондиночка! Красотулечка! - сладострастно постанывал молдаванин Георгий.
Одним словом, популярностью письма Никиты пользовались необычайной. По всеобщей просьбе я даже написал ему, чтобы он поподробнее рассказывал о подобных мероприятиях, ссылаясь на нехватку какого-либо чтения кроме газеты "На страже". Никита, думаю, понял меня буквально, и уже со следующего письма принялся столь ярко описывать свои похождения, что однажды азербайджанец Эльдар, не выдержав всех перипетий, попросил у меня письмо, чтобы еще раз самостоятельно перечитать пару моментов, и удалился с ним в какое-то особое секретное место, вернувшись совершенно расслабленным и довольным. Его поступок послужил примером для остальных, и с тех пор письма Никиты хранились в потайных местах самых укромных уголков заставы, включая солдатский нужник. Думаю, именно с этих времен началась всесоюзная слава Никиты Кашина, причем, в непривычной для него роли беллетриста. Не сомневаюсь, если бы министр обороны разрешил для поддержания боевого духа солдат выпускать эти письма в виде брошюр миллионными тиражами, издатель "Плейбоя" Хью Хеффнер застрелился бы от зависти.
Дела у Никиты по-прежнему шли в гору. В армии служить ему не пришлось по причине ярко выраженного плоскостопия. На студенческие спектакли с его участием приходили мастера с других курсов, ему одинаково удавались и комические и трагические роли. Когда Мастер решил поставить "Сирано де Бержерака", то вопроса - кому отдать главную роль - для него не существовало. На финальной сцене не выдержала и разрыдалась Роксана - Танька Чернышева, да и половина зрителей подозрительно похлюпывала. Уже в середине третьего курса в институт забрел кинорежиссер Лосев, собиравшийся тогда снимать телевизионную картину про Великую Отечественную войну по сценарию "кого-то сверху", разумеется, литературно обработанному известным писателем-фронтовиком. Фильм должен был иметь огромное воспитательно-патриотическое значение, особенно для молодежи, несколько избалованной в последние годы западными киногероями. Увидев Никиту-Сирано, Лосев возбужденно хлопнул себя по ляжкам и принялся упрашивать Мастера отпустить искрометного юношу на съемки. Мастер, человек старой формации, категорически заупрямился, ссылаясь на недопустимость столь долгого перерыва в учебном процессе и "сырость" Кашина. "Только через мой труп!", - заявил он, не слушая настойчивую скороговорку Лосева. Трупа не понадобилось, ибо настырный режиссер нажал через "автора сценария" на нужных людей и "добро" на съемки студента Кашина было получено.
Фильм вышел на экраны телевизоров уже значительно позже моего возвращения из армии. "Ой-ой-ой!", - заголосила моя мать, видя, как вражеская очередь прошивает насквозь тело героического лейтенанта Сокольникова, заслонившего собою белокурую напарницу. "Да лучше бы они эту разведчицу убили!", - совсем уж непатриотично добавила она, вытирая выступившие слезы. "Молодец Никита!", - решительно произнес отец, подозрительно быстро выходя покурить. А я... а я просто смотрел на экран и не верил, что там только что отстреливался и хохмил мой друг Никита Кашин, настолько искренен и убедителен он был в этой роли.
О покое Никита после премьеры сразу позабыл - невероятная популярность, свалившаяся на него, не давала ему сделать ни шагу, чтобы не встретить чьи-нибудь восторженные взгляды или пронзительные девичьи вопли: "А-а-а! Кашин!" Да что девичьи... Немолодые уже мужчины, стесняясь, подходили к Никите и, робко протягивая ему руки, благодарили: "Спасибо, сынок! Вот таких-то мы и ценили там больше всего!" На адрес творческого объединения «Экран» мешками приходили письма, адресованные "лейтенанту Сокольникову" с признаниями в любви, просьбой посоветовать что-то и просто с рассказами фронтовиков о том, как здорово и жизненно он сыграл. Такое признание, понятно, вскружило ему голову и совсем не нравилось Мастеру: из любимчиков Никита мгновенно перекочевал в изгои, а его крики: "Штамповка! Неверно!" раздавались чуть не на каждом занятии. "Я так и думал, Кашин, что кино испортит вас!" - сухо говорил он Никите. - "Нельзя существовать на одном только обаянии, каким бы большим оно ни было. Рано или поздно зрителю это надоест, тогда он захочет увидеть мастерство. А что вы можете ему дать? Три - четыре засушенных как чернослив штампа?" Никита не верил ему, обижаясь и думая, что Мастер просто, как всякий творческий человек, завидует его известности. Впрочем, справедливо было бы заметить, что Мастер придирался не только из-за заштампованности Никиты. У его популярности была и другая сторона: и раньше не гнушавшийся посидеть за бутылочкой-другой в хорошей компании, он буквально каждый вечер теперь пропадал в ресторанах или у кого-то в гостях. Выпить с самим Кашиным любой почитал за честь, рассказывая потом пренебрежительным тоном: "А, этот? Да пил я с ним - слабак! С четырех рюмок лыка не вязал!" Никита, действительно, несмотря на свои молодые годы, пил много, но "гаечку", что называется, держать не умел. Несколько лет спустя, когда молодой организм перестал сопротивляться потокам алкоголя, Никита научился запросто перепивать самых отвязных алкашей, но в описываемый мною период его жизни увидеть лежащего лицом на столе Никиту мог любой завсегдатай злачных мест. Я, к тому времени уже поступивший, наконец, в Корабелку, виделся с ним достаточно часто, и нередко мне приходилось ловить такси, чтобы отвезти к только вздыхавшим родителям обмякшее тело моего друга. "Артем, ну хоть ты-то скажи ему!" - плачущим голосом взывал Дмитрий Леонидович, не понимая, что артист Кашин принадлежал уже не мне и не ему, а многомиллионной аудитории, жаждавшей насладиться чужим мигом славы.
Дипломным спектаклем на курсе Мастера был "Дядя Ваня". Само собой, пребывавший после "Одного из них" на задворках любви Мастера Никита исполнял там роль отнюдь не Астрова, а, к разочарованию моему и зрителей, обедневшего помещика Телегина по кличке Вафля. Никита, узнав о таком распределении ролей, побледнел и, стиснув зубы, пообещал тихим злым голосом: "Ладно, будет вам Вафля... с кофейком!" И, действительно, исполнил роль так, что во время нескольких небольших его монологов, не считая немногих реплик и молчаливого пребывания на сцене, зрители затихали, стараясь не пропустить ни единого слова пожилого ненужного человечка с нелепой, жалкой судьбой. "Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я деревней", - жаловался Телегин старой няньке дрожащим от обиды голосом, и слеза сверкала в его потухших от прожитой кое-как, наспех, жизни глазах, - "а лавочник мне вслед: "Эй ты, приживал!" И так мне горько стало!.." Я совсем не думал в этот момент о том, что это мой друг с детства Никита Кашин с наложенным на лицо возрастным гримом - передо мною сидел, ссутулившись, позабытый родными немолодой мужчина, привыкший к собственной незавидной роли, и только изредка - как вот сейчас - вспоминающий о том, что он тоже человек - такой же, как профессор Серебряков или доктор Астров, и тоже имеет право на уважение... После спектакля Мастер подошел к Никите и одобрительно протянул: "Теперь вы, надеюсь, поняли, что для настоящего художника не имеет значения величина роли - главное, прожить ее так, чтобы она стала большой!"
Однажды ночью Никита позвонил мне и, поинтересовавшись, как дела с сопроматом (что еще кроме сопромата изучают "технари", он не имел ни малейшего представления!), слегка нетрезвым голосом рассказал, что состоялось распределение и что оно его совсем не устраивает. Я знал, что мечтой Никиты было распределиться в БДТ, гремевший тогда на весь СССР ничуть не меньше хулиганов с Таганки. "Представляешь? Товстоногов, Луспекаев, Лебедев, Борисов, Копелян, Стржельчик...", - задыхаясь от восторга, говорил он мне, горячо дыша в трубку. Набравшись наглости, он подловил самого Георгия Александровича и откровенно попросил его помочь в распределении к нему в театр. Товстоногов закурил неизменный "Мальборо" и, иронично прищурясь за толстыми линзами очков, сказал: "Хорошенькие дела? Помню-помню... Приходите годика через четыре, думаю, мы возобновим наш разговор", - и, извинившись, попрощался. Распределили же Никиту в один из старейших театров Ленинграда, известный, но в те времена, деликатно выражаясь, несколько подернутый болотной ряской. Революционных откровений от него не ждали, ходили туда по привычке, и не "на кого-то", а просто так. Для Никиты это было поражением. Он хотел всего и сразу. Первой полученной им в новой труппе ролью был комсорг Морозов в какой-то совершенно проходной пьеске о строителях ДнепроГЭС. Он с отвращением мне цитировал выдержки из своей роли, зло прохаживаясь по каждому авторскому огреху:
- Так. Например... Вот! "Алевтина: Иван, надо что-то делать, ведь гибнет же парень! Морозов: Не наш он, понимаешь? Не наш! Алевтина: Как ты можешь так говорить, Иван? Ты же комсорг, а, значит, за всех в ответе!" Мать твою, - поднимал Никита сморщенное от омерзения лицо. - Что за хрень?
- Да, честно говоря, не Чехов, - деликатно соглашался я.
- Не Чехов?! - возмущался Никита. - Да это, б...., ж...па какая-то!
Как ни называй, а играть пришлось. Надо было видеть, каким гоголем он выходил на сцену - немногие пришедшие на премьеру зрители, не сомневаюсь, до самого конца были уверены, что комсорг Морозов - бывший белогвардеец или, по меньшей мере, незаконный отпрыск бежавшего за границу графа, жаждущий взорвать к чертям собачьим весь ДнепроГЭС и отомстить тем самым за безвозвратно канувшие в Лету старые времена. К их разочарованию, комсорг оказывался всего лишь расчетливым карьеристом, вступающим к финалу на путь исправления. Жидкие аплодисменты и пара тощеньких букетов от поклонников "лейтенанта Сокольникова" были наградой артисту Кашину. К слову сказать, этот спектакль продержался всего лишь несколько месяцев - на него просто не ходили. Никита рассказывал потом, что, видя столь откровенную непопулярность постановки, артисты начали открыто халтурить, а то и вовсе выходить на сцену под хмельком. Алевтина, однажды не удержавшись на ногах, откровенно брякнулась, да столь неудачно, что под задранной чуть не на голову юбкой изумленные зрители смогли обозревать белые кружевные трусики. Действие явно принимало другой оборот, так как именно Алевтина обвиняла всех налево и направо в мещанстве, а сама, оказывается, в тайне ото всех не гнушалась заграничным бельишком. В другой раз актер, игравший роль парторга, никак не мог выговорить три слова: Карл Маркс говорил. Багровея от натуги, он вымучивал совершенно фантастические буквосочетания, типа "Кал Макс", "Кальмар-с" и подобное этому, остановившись в итоге черт-те на чем. Никита потом, будучи не занятым в этой сцене, специально прятался за занавесом, чтобы парторг мог его видеть, и каждый раз, опережая того, поднимал вверх палец, многозначительно пучил глаза и громко шептал: "Великий Кальмарс говорит!", предательски "раскалывая" несчастного артиста. Кашину влепили строгий выговор и пропесочили на настоящем комсомольском собрании, намекнув на недопустимость подобных проступков.
А потом раздался звонок с "Мосфильма"...
Режиссером, которому доверили первую в его жизни полнометражную постановку, был молодой, только со ВГИКовской скамьи, наш ровесник Михаил Лагодский. В основу сценария с рабочим названием "Забудь обо мне" легла нехитрая житейская история о студенте из преуспевающей семьи, приехавшим "на картошку" в некое сельцо. Разумеется, там он знакомится с прелестной селянкой, безуспешно - ввиду практически полного, если не считать ухаживающего за ней со школы Андрея, отсутствия кандидатов - мечтающей о светлом чувстве. Само собой, таковым оказывается красавец из города Игорь. После известного адюльтера где-то на лоне природы Игорь уезжает назад в город, обещая писать, приезжать и вообще... Бедная Галя выясняет, что беременна, приезжает в Москву к соблазнителю, тот, разумеется, дает ей жесткий отлуп - становиться отцом и мужем неперспективной деревенской девчонки в его планы не входит. Галина решает сохранить ребенка, остается в Москве, поступает работать на завод, рожает, получает отдельную комнату в общежитии, поступает в институт, навещает родителей, в очередной раз отказывает Андрею и снова возвращается в Москву. Спустя несколько лет ей выделяют однокомнатную квартиру, она становится мастером, неожиданно возникает из небытия одумавшийся ловелас Игорь на "Жигулях" и просит простить его. Галина отказывает негодяю и, бросив все, возвращается в деревню. Финальные кадры - Галина с маленьким мальчиком стоят у калитки Андрея и зрители понимают, что теперь у них всё сложится хорошо.
Никите, само собой, предлагалось попробоваться на роль городского повесы Игоря. Не будучи избалованным в последнее время интересными ролями в театре, Никита почитал, поморщился, но на пробы поехал. Грандиозного успеха, по его мнению, картина иметь не могла, но лишний раз показаться зрителям, знавшим его только по одной звездной роли, было бы совсем неплохо. Лагодский не заставил себя ждать, ибо на пробах Никита включил все свое обаяние - глядя на него, можно было только удивляться, отчего Галина ждала целую неделю, чтобы отдаться этому синеглазому нагловатому красавцу. На ее роль была утверждена премиленькая Леночка Филоненко - студентка последнего курса Щепкинского училища. Будучи воспитания не столь сурового как ее героиня, Леночка затащила Никиту в постель уже на второй день съемок в подмосковной деревне Рощицы, готовясь, очевидно, хорошенько отрепетировать сцену будущего грехопадения. Молодой гений Лагодский, кстати, собирался снять ее весьма натурально, но художественный руководитель студии сурово пресек горячие порывы юного дарования. В результате в окончательном варианте остались только колышащиеся над головами вошедшей в любовный экстаз парочки деревья и синее-синее небо. Небольшую "клубничку" Лагодский все-таки ухитрился протащить, продемонстрировав голую Леночку со спины, заходящей в речку: "Это акт духовного очищения!" - бил он себя в грудь на худсовете. "Акт" решили оставить, тем более, что попочка у Филоненко была безупречная.
Как ни удивительно, но фильм стал одним из лидеров проката семидесятого года: трудно сказать, что привлекло миллионы зрителей к нехитрой, в общем-то, истории - леночкина попа или искренность молодых артистов. По крайней мере, я, посмотревший картину уже на седьмой день её выхода на экраны ленинградских кинотеатров, слышал возбужденные мальчишеские голоса за спиной: "Вот сейчас, увидишь, она к реке пойдет! Да честное слово!" Понятно, что они видели "Забудь обо мне" уже не первый раз, а попробуйте умножить это на несколько сотен тысяч охочих до подобных зрелищ подростков! Говорят, сам Леонид Ильич, неплохой, в общем-то, дядька, "нечаянно" протащивший на экраны много, ранее запрещённого советским киноначальством, просмотрев фильм, сказал в своем кругу: "Научились наконец-то снимать фильмы о современной молодежи!", хотя понятно, что без сцены купания вряд ли отзыв генсека был бы столь благоприятным.
Для Никиты картина стала в некотором роде пророческой: к концу съемок Леночка заявила, что ждет от него ребенка. Решив последовать за своим героем до конца, Никита позволил себе усомниться в праве на отцовство, напомнив раскованной девушке о некоторых эпизодах из ее биографии: настойчивых ухаживаниях пожилого мэтра - народного артиста СССР и неоднократных свидетельствах очевидцев, встречавших Леночку в ресторанах в компании сомнительных кавказцев, швырявших пятидесятирублевки на чай и заваливавших ее охапками роз. "Как ты можешь?" - расплакалась первая советская порнодива. "Это было настолько невинно, что вообще ничего не было и быть не могло! А с тобой - это серьезно. Я думала...", - и так далее. Звучало все это несколько малоубедительно, но Никита, поразмыслив, решил, что через Филоненко-старшего, занимавшего весьма важный пост в Министерстве культуры, возможно, может выгореть дело с БДТ, мечты о котором не покидали его. Вскоре состоялось эпохальное знакомство с самим Николаем Федоровичем на его даче в Серебряном Бору. Приняв потенциального зятя весьма радушно, Филоненко накормил его до отвала осетриной, попутно интересуясь видами на дальнейшую жизнь. Выслушав Никиту, Николай Федорович округло хохотнул и предложил любой театр в Москве на выбор и квартиру. Никита такой вариант предвидел и, заранее все обдумав, отказался: быть выдвиженцем в коллективах Ефремова или Любимова означало прозябать на третьестепенных ролях, переплюнуть у Плучека искрометного Миронова тоже вряд ли получилось бы, остальные же театры мало интересовали моего расчетливого друга, так как играть там пришлось бы нафталиновые пьесы о революции или замшелую классику в тяжелой академической постановке. Разумеется, свои мысли Никита озвучивать не стал, заставив Николая Федоровича своим отказом зауважать себя. Пообещав выяснить насчет БДТ, он посоветовал молодым не тянуть со свадьбой, пока леночкин живот не принял совсем уж неприличной формы. "Папа, но нам же совершенно негде жить, тем более в Ленинграде!" - возмутилась невеста, на что Филоненко только хитро подмигнул обоим - мол, разберусь! "Но пока только однокомнатная!" - сразу предупредил он.
Свадьбу сыграли в ресторане Дома Актера. Были приглашены многие известные личности, присутствовали также, как писалось тогда в газетах, "другие официальные лица", а со сцены пела ставшая потом звездой всесоюзной и российской эстрады, а тогда просто рыжая, не известная никому девчонка. Празднование, кстати, ознаменовалось небольшим скандальчиком, вызванным сбивчивой речью изрядно нагрузившегося мэтра - народного артиста. Затаив обиду, отставленный пожилой ухажер упомянул что-то о смазливых девочках, пытающихся влезть в искусство не талантом, а известно чем, прихлопнув при этом виновницу торжества по аппетитным ягодицам, но его быстренько выпихнули, усадив в "Волгу", и затянули под оркестр "Степь да степь кругом", так что об инциденте более не вспоминали.
Вернувшись в Ленинград пока один, Никита озаботился получением ордера на обещанную квартиру на Петроградке и обстановкой, так что времени на искусство почти не оставалось. В родном театре тем временем, очевидно, получили какие-то указания сверху, в результате чего к постановке был принят "Ревизор", где Никите предложили роль Хлестакова. Рассудив, что лучшего трамплина для своего триумфального пришествия в БДТ и быть не может, Никита мгновенно согласился, собравшись показать все свое мастерство, изрядно поубавившееся за время вынужденного простоя. Он решительно забросил гулянки и неделями заучивал легкие, стремительные гоголевские фразы, репетируя перед большим зеркалом в прихожей. К тому времени на экраны вышел наконец-то "Забудь обо мне" и на Никиту свалился новый шквал зрительской любви. Несмотря на то, что герой его был, мягко выражаясь, личностью малопочтенной, отрицательное обаяние Игоря было настолько велико, что после просмотров дамы бальзаковского возраста откровенно говорили о бедной Галине: "Ну и дура! Ну погулял мужик, но ведь вернулся же! Да я бы такого и через десять лет простила!" В новой квартире без конца трезвонил телефон, соединяя Никиту то с восторженными почитательницами, любыми средствами пытающимися вычислить его номер, то со внезапно проклюнувшимися режиссерами различных студий, наперебой предлагавшими ему одну отрицательную роль за другой. Особенно курьезным ему показалось предложение со студии "Таджикфильм" - сыграть Пржевальского. "А лошадь будет?" - спросил Никита и повесил трубку, не собираясь более вступать в дебаты с плохоговорящим по-русски ассистентом режиссера. Уйдя с головой в роль Хлестакова, он все же нашел в себе силы согласиться на парочку отрицательных персонажей: "Деньги нужны!" - оправдывался Никита, в перерывах между репетициями перелистывая сценарии с "Беларусьфильма", где ему была предназначена роль жестокого фашиста Хорстмана, гоняющегося за партизанами, и с Одесской киностудии, где тамошний режиссер спал и видел его хитроумным бандитом, упершим у государства сто тысяч рублей. В обоих фильмах его персонажи плохо заканчивали: Хорстман попадал в засаду и погибал от случайной пули, а бандит Ремез, удирая по крышам от погони, срывался с шестого этажа. Подобные образы явно грозили вовлечь Никиту в пучину амплуа пожизненного отрицательного героя, даже я понимал это и неустанно долдонил упрямцу одно и то же, умоляя его согласиться на роль Пржевальского. "Хорошенькие дела! Да кто это смотреть будет?" - не соглашался он и мотался то в Минск, то в Одессу. Тем временем Леночка, большую часть жизни теперь проводившая либо в одиночестве, либо, по просьбе Никиты, со мной, так как общество Дмитрия Леонидовича Кашина ее почему-то не устраивало, разрешилась-таки от бремени, выпустив на свет божий очаровательное существо по имени Надин. Примчавшийся к родам Никита, приглядевшись к дочери, ехидно заметил, что у нее "всё отцовское, а от матери - только попа". Она и впрямь была копией Никиты - этакое ехидное синеглазое создание с русыми локонами. На семейном торжестве, созванном по поводу рождения внучки, Кашин-старший, подняв бокал, вдруг прослезился и предложил молодой семье переехать в их "трешку" в Купчино, а старикам уехать доживать на Петроградку. "Вот это по-нашему!" - одобрительно крякнул Николай Федорович Филоненко, обнимая родственника. - "Ну, а с меня, коль такие дела пошли, - машина!" Позвав Никиту на перекур, он, досадуя, сообщил, что упрямый Товстоногов советы "сверху" о принятии в труппу молодого перспективного и талантливого артиста упорно игнорирует, а, будучи на "ковре", вспылил и предложил заменить его на своем посту кем-нибудь другим - "на вкус высокого начальства". "Вот уперся, понимаешь!" - неловко оправдываясь, басил Филоненко. - "Как будто ему дерьмо какое-нибудь предлагают!" Понимая, что рокировка между ним и строптивым Товстоноговым невозможна в принципе, Никита помрачнел и, стиснув зубы, с еще большим упорством принялся за репетиции "Ревизора", намереваясь удивить театральный мир своей трактовкой образа Ивана Александровича.
Противу ожидаемого, премьера прошла хоть и с аншлагом, но без восторженных выкриков. "Мы увидели скучную академическую постановку", - писал критик Зелинский в "Вечернем Ленинграде", - "где каждое фраза - ожидаема, а от каждого образа не ждешь ничего нового, кроме того, что мы знаем о нем со школьной скамьи. Даже Хлестаков в исполнении молодого, но уже пользующегося некоторой популярностью артиста Кашина умудрился несколько разочаровать нас своей предсказуемостью. Дремотно, товарищи!" "Ленинградская правда" обошлась с "артистом Кашиным" несколько гуманнее, сообщив, что "лучшие роли этого многообещающего актера, скорее всего, не за горами".
С Никитой случился нервный срыв. Уйдя в недельный запой, он не показывался дома, обойдя все рестораны и ночуя в неведомых для родных и меня местах. Леночка непрестанно названивала мне, слезно умоляя вернуть "артиста Кашина" в лоно семьи. Я объехал все известные мне заведения, найдя его в "Астории" совершенно пьяным и ничего уже не соображающим. Забрав тело народного любимца, я, чертыхаясь, привез его в Купчино и посоветовал на утро дать гулене стопку водки, понимая, как тяжко придется Никите после стольки дней беспробудного пьянства. Утром торжествующая Леночка позвонила, сообщив, что похмельный Никита выпил в доме весь водопровод, вытошнил два ведра и, приняв стопку "Столичной", снова уснул.
О БДТ можно было забыть. Поразмышляв на протрезвевшую голову, Никита решил отныне принимать все предложения, из какой бы глубинки Союза они не исходили. "Буду брать не качеством, а количеством!" - мрачно сообщил он мне. - "Пржевальский - так Пржевальский, хоть Крупская! Не вышло, брат, из меня Щепкина!" Я долго и безуспешно пытался отговорить отчаявшегося Никиту, оправдывая его тем, что он просто еще не попал в руки того мастера, который, подобно ювелиру, огранит его талант и заставит засверкать, да так, что все только зажмурятся, но слова мои, увы, ни какого действия не возымели.
Свое обаяние Никита поставил на поток, разъезжая отныне по всем киностудиям и нещадно эксплуатируя одни только природные данные, снимаясь без разбора в ролях белогвардейцев, ловеласов, циников и карьеристов. Самым нелепым его выбором было участие в идиотской комедии студии имени Довженко с нелепым названием, кажется, "Проще простого". Он изображал недотепу-мужа, влюбившегося в жену соседа, в то время как сосед, разумеется, вдруг воспылал страстью к его собственной супруге. Эта белиберда прошла даже не вторым, а третьим экраном, но в судьбе Никиты она сыграла весьма пикантную роль. Втрескавшись в актрису, игравшую как раз чужую жену, Никита неожиданно охладел к Леночке и, явившись однажды за полночь, предложил ей развестись, а квартиру разменять. Отчаявшаяся Леночка кинулась за советом ко мне и к Николаю Федоровичу. Тесть немедленно примчался на самолете в Ленинград, подъехал Кашин-старший, и мы втроем насели на ветреного изменщика. "У тебя семья!" - кричал Филоненко. - "То, что ты всех баб в Союзе имеешь - твои дела, хотя я тебя в этом не одобряю. Но в семью, будь любезен, возвращайся - это твой дом, у тебя здесь дочь!" Леночка, сидевшая тихо как мышка в соседней комнате, наверное, в ужасе слушала эти слова отца, открывая для себя нового Никиту, оказывается, совмещавшего активные съемки с не менее активной личной жизнью. Наконец, не выдержав, она распахнула дверь кухни, где в сигаретном дыму и запахе коньяка происходило увещевание строптивца, и громко заявила, что себя нашла не на помойке, что ради "этого мерзавца" она пожертвовала своей столь много обещавшей карьерой и что она согласна на развод. "Да меня сам Бондарчук хотел в роли Наташи Ростовой снимать!" - гордо кинула она и, вздернув хорошенькую головку, хлопнула дверью.
Новой пассией Никиты была черноокая хохлушка Светлана Габай, миленькая настолько, что "даже не верится, что она тоже какает!", сказал мне очарованный странник Никита. Мотаясь теперь помимо съемок по самым различным городам и весям и в Киев, он совсем спал с лица, похудев за месяц килограммов на пять. Разъяренный Николай Федорович принял меры, и дальнейший путь в кино для бедной Светланы отныне был закрыт. Кстати, очень жаль, актрисы с такими лицами нечасто встречались на наших экранах! Много позднее, уже в 90-х, я видел ее в каком-то фильме, где она - располневшая и подурневшая, уже ничем не напоминала ту "украинскую Лоллобриджиду". Никита же, казалось, не замечал уже ничего - как влюбленный тетерев он токовал на своем киевском токовище, даже не простившись с женой и дочкой, уехавшими из ставшей вдруг покойной как кладбище трехкомнатной квартиры назад в Москву. Я, признаться, крайне опасался, что бывший тесть устроит "темную" и Никите, но, почему-то, такого хода с его стороны не последовало - очевидно, он втайне надеялся на возвращение блудного родственника. Надо сказать, приличный мужик оказался, если, конечно, не считать сломанной судьбы юной черноокой красавицы! Но тут, как говорится, пока сучка не захочет, кобель не вскочит: она сама знала, что Никита несвободен, тем более, что, пресытившись любовью страстной Одарки, решившей во что бы то ни стало женить его на себе, Никита вдруг решительно порвал с ней и вернулся в холостяцкий рай в Купчино.
- Вдруг все в ней стало раздражать, - разоткровенничался как-то он. - Она, понимаешь, ноги бреет, так потом от этой щетины весь исчешешься - так колется.
- А ты говорил, что она даже не какает, - подковырнул я разочарованного друга.
- Да она не то что какает, она... ладно! - вовремя махнул рукой распалившийся Никита, чокаясь со мною "за свободу". Свободы у него теперь, действительно, было много, не было только удовлетворения - от жизни и от творчества.
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие заседания клоба "Недопятница", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании