Ничего личного. Только Харьков.
Небезизвестный философ Ролан Барт написал в очевидно гениальном эссе про Фотографию: "Фотография до бесконечности воспроизводит то, что имело место всего один раз; она до бесконечности повторяет то, что уже никогда не повторится". Это было первой "находкой" Барта в "Камере Lucida". Моей первой находкой стало, что сборник рассказов Елизарова - это не текст, а фотоальбом. Застывшие кадры повторяются снова и снова, а писатель тычет пальцем и говорит: "Смотри! Смотри сюда!"
Открывает "Мы вышли покурить на 17 лет" рассказ "Маша". Это дикий фарс , виляющий читателем, точно обрубком хвоста, - как сложенный гуской рот его главной героини, - пользуясь вычурными эпитетами Писателя. Собственно, на наивного неподозревающего, что его ждет, читателя вываливаются психопатка-горбунья, разорванная интрижка в съемной однушке и писака-графоман, перегибающий с эпитетами. Если фронтмен - это солидный драматический рассказ-инициация, давший название сборнику, то "Маша"- это шуточка на разогреве. И она удалась. На моменте падучей в кофейне, я сама раскачивалась на диване в припадке истерического смеха, такого стыдно-жгучего, когда закрываешься руками и шепчешь: Господи, какой ужас! но не перестаешь хохотать. Я была одновременно усатой уродиной, подсюсюкивающей: "Каро мир, Лазоревый мой!" и похотливым неудачником с Теплого Стана, и взбалмошной нимфоманкой, что отключает телефон, не утруждая себя объяснениями для "запасных вариков". Елизаров крестит читателя, погружая его с головой в текст. И вот тут начинается веселье.
Пруст наклоняется завязать шнурки и к неожиданно в его памяти воскресает подлинное, давно забытое, лицо его бабушки, "чью живую реальность я (Пруст) впервые обрел в непроизвольном и полном воспоминании". - этот момент использует в эссе Барт, и я. Мы подтверждаем теорию.
Я читаю "Дом" и перед моими глазами появляется другое лицо. Красная широкополая шляпа, иногда белая, гидроперитные кудри, обильно нарумяненное лицо, подведенные темным глаза и ордена по всей пышной груди. Это Галина - она же Богиня Европы, она же Бизнес Леди мира. Это ее лик благословляет всех путников, бомжей и цыган «Пивденного» на покупку чекушки и просроченного сервелата в дорогу.
Наверняка, Валера - один из героев "Дома" не стал ждать Назарова на платной парковке, а примостился на аварийке за шлагбаумом, и Назарову пришлось под зорким взглядом Галины топать через площадь, фонтан, ларёк Кулиничей , вдоль монументального здания почты.
Нет, Назаров хоть и рифмуется с Елизаров, вовсе не Миша из будущего, но наверняка кто-то близкий, тип с качалки, братюня со двора, а может и какой-то давно забытый одноклассник. Назаров в некотором роде Раевская, приехавший в разоренное гнездо и обиженно бормочущий Фирсу-Валере: "Просто надеялся, что есть у меня место, где ничего не меняется ! Где какое-то, - он задумался, - родное постоянство!"
Ролан Барт долго ищет фотографию своей матери. Для философа важно не столько присутствие ее на снимках, сколько возможность узнавания, возможность уловить на старых выцветших фото Ту мать, которую он может помнить, которую он знает. Я ловлю себя на мысли, что хочу посмотреть на Елизарова, на писателя, который только что провел меня по городу: от Оперного до Алексеевки, от "Троянды" в Лесопарке до пляжа на Безлюдовке.
Я открываю Википедию. Всматриваюсь в это лицо, обрамленное черным капюшоном. На фото плечистый мужчина лет 35-ти в кожанке. Взглядом скольжу ниже: год рождения 1973, январь, 23. Значит, уже почти 50. Фото старое, сделанное наверняка до того, как я хоть что-то знала о неком писателе Михаиле Елизарове.
Находить более "свежие" снимки мне не хочется: в этом есть некий "пунктум" - зашифрованное между пухлыми губами, волевым подбородком, покрытым небрежной щетиной и прямым умным взглядом ("ведь Миша из интеллигентной семьи, он Лимонова читал") очень давнее воспоминание. Харьковская осень, электричка, набитая патлатыми гитаристами в черном, "17 берез, что я и сам считал", - 18 конечно.
Мы едем в Эсхар. Мне тоже 18. Там будет фестиваль, хотя это слово не совсем подходит к хаосу, анархии и тушонке на костре.
Мне кажется, что я видела этого парня там. Среди кожи, джинс, заправленных в берцы, среди палаток и деревьев, среди продрогших девиц, с размазанными стрелками и осыпавшейся тушью. Или может, это был другой Миша, поющий с друзьями "Что такое осень?" и обсуждающий Толкиена и Желязны.
«Фотография до бесконечности воспроизводит, имело место всего один раз; она до бесконечности повторяет то, что уже никогда не может повториться» - проговариваю снова слова Барта.
Я открываю рассказ "Мы вышли покурить..." и выхожу из подземелья оперного, где тренируется, накачивая мышцы и обрастая кем-то чужим, Миша. Попадаю на Сумскую , передо мной та самая культовая "Пирожковая", где бухал Лимонов. Я иду все время прямо, минуя Мироносицкую, Чернышевскую, Артема, чтобы выйти на Пушкинскую и заглядывать во все окна первых этажей в поисках Назарова.
Мы, то есть почитывающие Лимонова в 9-ой общаге на Алексеевке Миша Елизаров и я, как-то отвлеклись, вышли на балкон выкурить по сигаретке Кент, а когда вернулись обратно - ни надписей "Век Вак", ни их автора чекнутого Митасова, ни общаги... и да что там … ни Харькова уже и нет.
По крайней мере, нашего Харькова с "Холодильником", которые 5-теро тащат в Ломбард, с волосатыми гитаристами, умастившимися под ногами вождя пролетариата, Харькова с легендарными «Черчиллем» на Бекетова и «Фортом» на Холодной, чертовым притоном «Родео» на Алексеевке.
Кто-то , а этот условный критик всегда незримо присутствует даже в тексте у критика, мог бы возразить:
- Хорошо, несколько рассказов в сборнике про Харьков, но остальные... Есть же "Берлин трип", в нем есть писатель, есть девочка Ася из Читы - серая мышь на троечку, «так-себе-Ася», есть печенье с растительными добавками, есть жуткий приход.
- Да, но разве не "Харьковских времен друг Леха" проскочил там между делом.
- А "Готланд", "Готланд" -то что? Рассказ про поездку в далёкий шведский город?
- А в нем - "берлинская зима выглядит как харьковская пасмурная осень".
Да, из 14 рассказов пятерка вроде ничем и никак не намекает на первую столицу УССР. Вот, к примеру, "Заноза и Мозглявый" - зарисовка о пьяном фанате-прилипале и третьесортном актере сериалов по России-1. Или о чувстве "меншовартости", что по-русски грубо и наотмашь переводится как "неполноценности" - подмигиваю я критику.
Прости, друг критик, но героев из Харькова вывезти можно, а вот Харьков из писателя сколько не давить-давить, давить-давить, как Шариков котов, - но так никогда от него не избавиться, а занервничав вставить салтовское "шо попало" и смачно сплюнуть.
Все образы Елизарова не просто живые, они бесконечно живые, как могут быть только люди на фотографиях: вот студент с гитарой, а вот Юр Юрич со штангой, посмотри, у памятника близоруко склонилась над старенькой нокией юродиевая Маша, а вот же бежит Вадим Рубенович с торчащим удом по крымскому пляжу, и где-то на горизонте обгоревший до волдырей лохматый путник с рюкзаком. Только альбом унесли вместе с советским проигрывателем и продавленным диваном какие-то типочки, прямо из квартиры на Пушкинской, пока хозяин, эдакий коллективный Назаров, вышел покурить . Ничего личного, это Харьков.