О пьесе Андрея Бикетова «Вас плохо слышно» (вечер читок финалистов конкурса «Крупицы истории»)
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Давид Самойлов
Сейчас многие сочинители берут на себя смелость оценивать поступки великих людей прошлого из безопасного настоящего. Никогда не живя при Сталине и зная об эпохе большого террора понаслышке, они принимают на себя сомнительную роль критика чужой нравственности. При этом случается, что не разобравшись досконально в предмете, они не только выставляют оценки за поведение, но и пытаются переписать историю, основываясь не на фактах, а на непроверенной версии происходившего. Это не научно, но вполне объяснимо плохим образованием и нежеланием искать истину. Историческую истину, между прочим.
Но бывает гораздо хуже. Человек пишет художественное произведение об известном историческом лице, гневно (или презрительно) обвиняет его в неподобающем поведении преднамеренно, дописывая от себя то, что настоящий человек никогда не говорил.
Видимо, для того, чтобы подчеркнуть, какой же подлец был тот, о ком я имею смелость писать «правду». Вы все думаете, он гений, а я расскажу, какой он был на самом деле. Вероятно, пользуясь тем, что историческое лицо не даст клеветнику в его физическое лицо. Проще говоря, в морду.
По такому принципу написана пьеса современного драматурга Андрея Бикетова «Вас плохо слышно». Это монолог от лица Бориса Пастернака, якобы произнесенный им в январе 1939 года в московской коммунальной квартире.
Предмет «исторического» исследования Бикетова — легендарный телефонный диалог Пастернака со Сталиным, состоявшийся после первого ареста Мандельштама (июнь 1934 года). Действительно, вокруг этого разговора ходит так много слухов, версий и трактовок, что необходимо остановиться на нем подробнее.
Существует двенадцать версий разговора Бориса Пастернака с вождем. Что ж, разговор не был записан — можно записать в зависимости от того, какой образ Бориса Леонидовича хотелось бы донести до потомков г-ну мемуаристу.
Итак, версий много. Но почему-то Бикетов выдвигает свою, не только основанную на недостоверных и противоречивых источниках, но и дополненную самостоятельно:
- Товарищ Пастернак, что вы думаете о Мандельштаме?
- Он мне не товарищ и не друг. Общение с ним, товарищ Сталин, меня тяготило. А вот с вами поговорить – я всегда мечтал.
- Он вам стихотворение про меня читал?
- Читал.
- Что думаете?
- Это не стихотворение совсем, а сплошное недоразумение. И Мандельштам – пасквильщик, не поэт.
- Скажите честно – мастер ли Мандельштам в своем деле?
- Если честно, товарищ Сталин – мы с ним разные, как поэты. Стихи его я некоторые ценю, однако духовной близости с ним не чувствую. Беседа с вами мне намного приятнее. Возможно, только один раз за многие годы выпадает такому обычному лицу, как я, поговорить с подобной вам величиной. Это событие космического масштаба, которое запомнится мне навсегда. <...>
- Я думал, вы великий поэт. А вы – великий фальсификатор.
И всё! Дальше гудки – длинные, противные. А потом я плакал. Нет, какое плакал – я рыдал. Пошёл в магазин, купил водки, пил до невменяемого состояния. Мысль вертелась отчаянная – попроси я бы тогда за Мандельштама, его бы вдруг и отпустили!»
И далее: «Это было иудство с моей стороны. Душа моя того разговора не находит покоя. Я первый предатель, ушедший от близкого, а близкий этот – соратник по перу, более даже способный, чем я сам».
А теперь давайте разбираться, как было на самом деле.
Главное недопустимое в тексте то, что Пастернак считает себя предателем. Этого никогда не было, нигде не описано, следовательно - «неправда, выданная за правду и правдой быть не может» (Шекспир).
Второе. Пастернак никогда не напивался «до невменяемого состояния».
Третье. «Исторический» разговор состоит из нескольких версий, описанных разными мемуаристами: Владимиром Соловьевым, Борисом Шкловским и Николаем Вильмонтом, во многом противоречащим друг другу и даже самим себе.
Вот как комментирует исходные версии историк литературы Бенедикт Сарнов: «весь этот его (Шкловского - ММ)рассказ, конечно, недостоверен хотя бы уже потому, что точка зрения рассказчика сильно искажена явным его недоброжелательством по отношению к бывшему другу. Но при всем при том, похоже, что Сергей Павлович искренне верил, что, если бы Борис Леонидович в том разговоре повел себя смелее, судьба Мандельштама могла бы повернуться иначе…Уверенность Виктора Борисовича, что если бы Пастернак попросил Сталина «отдать ему этого человека», тот бы отдал, конечно, наивна».
«Тень явного недоброжелательства к «ближайшему другу», я бы даже сказал – с оттенком какого-то тайного злорадства – явно ощущается и в этом пересказе (версия Вильмонта - ММ). Не так просты, видно, были эти отношения. То ли потом между друзьями что-то произошло, и это «что-то» наложило свою печать на поздние воспоминания Вильмонта о событиях полувековой давности. То ли оттенок некоторого сальеризма и в золотую пору их дружбы окрашивал отношение Николая Николаевича к Борису Леонидовичу».
Помимо писанных выше двух версий, наш драматург использовал версию Соловьева, не только недостоверную, но еще и смоделированную мемуаристом. Вдохновясь примером Соловьева, Бикетов тоже решил помоделировать: он дополнил Пастернака собой: наиболее угодливые фразы поэта, выделенные жирным шрифтом, — его собственное творчество. Ни в одной из двенадцати версий памятного разговора выделенных мною фраз поэт не произносил.
Теперь о моральной оценке его поведения в разговоре. Ее дает Ахматова - человек, которого трудно обвинить в субъективности:
«... рассказала мне... будто Мандельштама погубил Пастернак…
– Это совершенная ложь, – сказала Анна Андреевна. – Борис сказал все, что надлежало, и с достаточным мужеством». (Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой).
Далее Сарнов пишет: «Снизив свою оценку поведения Бориса Леонидовича с пятерки до четверки, Анна Андреевна и Надежда Яковлевна не учли, я думаю, одного весьма важного обстоятельства.
Сознаться (или хотя бы невольно дать понять), что он, Пастернак, тоже знает те стихи, было опасно вдвойне. Ведь такое признание грозило бедой не только (и даже не столько) ему, сколько Осипу Эмильевичу, которого, признавшись, он бы «заложил», засвидетельствовав, что тот не только сочинил «клеветнические» стихи, но и распространял их.
Вот он и ушел «в глухую несознанку».
Пастернак говорил со Сталиным так, как, собственно, и надлежит говорить со следователем, старающимся выпытать у подследственного всю подноготную» (полную версию исторического расследования писателя и литературоведа Бенедикта Сарнова «Дело обернулось не по трафарету» читайте в литературно-публицистическом журнале «Лехаим», март, 2004.
В пьесе-финалистке конкурса исторических миниатюр нет ни грамма истории. Более того, автор намеренно придумывает монолог от лица Пастернака с истеричными нотками вроде: «Йося, ты оказался чище меня и лучше меня. Ты и есть поэт, Поэт с большой буквы, способный от природы и не желающий уйти от своего предназначения».
На самом деле Пастернак не предавался скорби по поводу того, что он «не поэт»: «То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству. Это не литературный факт, а самоубийство, которого я не одобряю и к которому не хочу быть причастен» - так ответил Пастернак Мандельштаму. Вот трактовка его слов сыном, литературоведом, историком и текстологом, создавшем первую уникальную биографию отца на основе богатейшего архивного материала:
«В этих словах сказалось желание отвратить нависшую беду и отрицательное отношение Пастернака к плакатной одноплановости «непоэтических, контровых» стихов, лишенных глубины полноприемной лирики» (Е. Б. Пастернак, «Борис Пастернак. Биография», М., 1997).
Бикетов не скупится на авторские ремарки вроде: «Пастернак прислушивается, смотрит с опаской на дверь – не прячется ли за ней соглядатай?» Если не читать о Пастернаке ничего, кроме этой пьесы, может сложиться впечатление, что перед нами сломленный холоп с чертами параноика, который боится, что соглядатай услышит его внутренний монолог. Но Пастернак был совсем другим.
Из воспоминаний Зинаиды Нейгауз, жены поэта, об эпизоде, когда Пастернака попросили поставить подпись под письмом с выражением одобрения «военным преступникам» Тухачевскому, Якиру и Эйдеману:
«Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим… Он кричал: «Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу! … Пусть мне грозит та же участь. Я готов погибнуть в общей массе», - и с этими словами спустил его с лестницы» (З. Н. Нейгауз, «Воспоминания», М.: Дом-музей Б. Пастернака, 1993).
Кроме того, драматургом-разоблачителем почему-то не учтен исторический факт: «в июне 1934 года заступничество Пастернака (на самом деле поэт реально заступался за Мандельштама — он обращался к Бухарину — ММ) отодвинуло на несколько лет гибель Мандельштама, - ссылка в Чердынь была заменена «минусом»… В начале 1936 года Пастернак вместе с Ахматовой ходили в прокуратуру в надежде добиться пересмотра дела...посылали ему деньги». (Е. Пастернак, «Б. Пастернак. Биография»).
Когда-то писатели и драматурги, прежде чем написать биографическую вещь о конкретном историческом лице, начинали свой труд с работы в архивах. Со сбора правдивой и достоверной информации из разных источниках, не противоречащих друг другу. Пушкин дорожил своей унизительной должностью при дворе ради доступа к архивам. Константин Сергиенко, когда писал роман о революции в Нидерландах, переработал 500 (пятьсот!) исторических документов. Но эти гении смежили очи, и пришло время легкого вдохновения.
Тем не менее, хочется напомнить организаторам, что ими объявлен конкурс Исторических миниатюр. Не псведоисторических, а документальных. Театр преследует благую цель: популяризировать русскую историю, а не фальсифицировать ее. А уж втаптывать в грязь имя Бориса Пастернака, человека кристальной совести и безупречной чести, поддерживающего морально и материально жен репрессированных, пострадавшего от репрессивного государства — полное бесстыдство. Не просто незнание истории, а намеренное искажение ее.
Интересно, что будут говорить об авторе «исторической» миниатюры спустя десятки лет после публикации? Как говорится в известном фильме, «поживем-увидим».