Кое-что о поцелуе
Братья действительно какое-то время помолчали. На темную, схваченную пятнами въевшегося лишая, крышку стола, за которым сидел Иван, выполз таракан. Он был большим и почти черным в желтом свете лампы, под которым он и остановился, шевеля усами, видимо, наслаждаясь теплом, исходившим от этого неожиданного источника света. Иван какое-то время смотрел на него без всякого выражения в лице, а потом вдруг резко хлопнул ладонью. Полураздавленный таракан как-то мучительно приподнялся на передних лапках и замер, пока вторым движением Иван не смахнул его на пол. На Алешу эти действия тоже произвели мучительное впечатление. У него сначала скривились в горестную гримасу губы, затем эта гримаса, переходя в некую судорогу, захватила и все лицо, заставив в конце концов Алешу закрыть глаза. Он стал усиленно тереть переносицу скрюченными большими пальцами обеих рук. Иван растолковал его реакцию по-своему:
- Ты и впрямь так помнишь мою поэму?
- Помню! – вдруг резко вскинулся Алеша, вдруг внезапно оживляясь и тряся головой, словно стараясь стряхнуть какое-то внутреннее наваждение. – Только ты не прав, Иван. В одном ты не прав. Знаешь в чем?
- Ты слишком строго, видимо, судишь мои юношеские полуромантические полеты фантазии…
- Нет, нет – не то… Не о том. Ты не прав в концовке, в самой концовке.
- Что – Христос не должен был все время молчать?..
- Нет! Он должен был все время молчать, только не как Смердяков, а как Бог. Он не должен был другое. Христос не должен был целовать твоего инквизитора. Понимаешь – не должен был.
Иван не нашел что сказать, удивленный столь «живой» реакцией Алеши. Ясно, что за ней что-то скрывалось, может быть, очень личное, но вот что… Алеша тем временем даже встал с койки и стал нервно ходить по камере – от двери до стола, в нем что-то готовилось прорваться наружу.
- Понимаешь, ты своим поцелуем сам совершил некое святотатство. Заставив Христа поцеловать инквизитора, ты заставил Его поцеловать ложь и неправду. Ты поставил Его в положение Иуды… Да – ты фактически отождествил Иуду и Христа, заставив его повторить самое жуткое действие этого предателя. «Лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?»… Зачем ты это сделал, брат?
Алеша, кажется, впервые назвал Ивана «братом», и это его сильно тронуло, какое-то время не давая собраться с мыслями и что-то ответить по существу. Алеша же продолжал ходить по камере, слегка прихрамывая на левую ногу, и это тоже не укрылось от Ивана, хотелось тут же спросить о причине, но и не хотелось «сбивать» в прямом смысле слова разошедшегося Алешу:
- Понимаешь, ты своим поцелуем освятил всю гордыню инквизитора, все злое ханжество его слов, да что там – все тысячелетние заблуждения католицизма... Выходит, Христос все это понял, принял и простил… Да все эти моря крови, пролитые той же инквизицией, причем, прямо на глазах твоего Христа.
- Моего?.. – наконец, тихо пробормотал, почти прошептал, Иван.
- Да-да, твоего!.. Не настоящего. Ты исказил образ Христа, ты придал Ему слащавую сентиментальность романтиков. И кому?!.. Тому, Кто плетью выгнал торговцев из храма!.. Кто назвал в глаза Петра «сатаной» как раз за эту слащавую сентиментальность. Ты!.. Ты, понимаешь, ты вольно или невольно – я не знаю – опошлил образ Христа. Вот чего тебе я… Я…
- … «не могу простить» – ты хочешь сказать.
- Да.., в какой-то мере да, - сказал Алеша, уже успокаиваясь, и снова садясь на кровать, однако не сводя глаз с Ивана.
- Да, Алешка, ты явно не из «барабанщиков». Видишь, брат, как ты меня радуешь… Даже отрицая Христа, даже не признавая Его реального существования, ты все равно стоишь за Него.
- Я признаю Его существование, я только не признаю, что Он был Богом. Христос может был самым великим человеком на земле… На земле, на обезбоженной планете, где не было Бога… Но ты мне так и не ответил по существу.
Иван как-то грустно, и в то же время вдохновенно сделал полный вдох и выдох с чувством, что его из каких-то сладких эмпирей возвращают на грешную землю:
- Ну хорошо: по существу, так по существу… Видишь ли, мой поцелуй означал одно: в лице великого инквизитора Христос поцеловал все заблудшее человечество, чьим создателем Он когда-то был. Устами инквизитора говорила самая разумная его часть, которая взяла на себя всю тяжесть оставленного Богом мира…
- Нет, нет, Иван, твой великий инквизитор не был представителем заблудшего человечества. Знаешь, чьим представителем он был? Собственно, что я говорю, ты сам об этом знаешь. Он был представителем дьявола… И ты заставил Христа поцеловать его!?..
В голосе Алеши послушались уже прямо болезненно-мучительные нотки. Почувствовав их, Иван как-то сразу «пришел в себя» от своего размягчения:
- Стой, Алексей. Ты не веришь в искренность моего инквизитора, а я верю. Для тебя он – лукавый обманщик и притворщик, а для меня искренно заблуждающийся. Заблуждающийся в том, что он делает Христово дело, католический иерарх. А я наверно лучше знаю своего героя, чем ты, уж извини… Но даже если ты прав… Ладно, давай представим, что ты прав. Даже если устами моего инквизитора говорил злой дух, даже сам сатана… Скажи, разве не могла любовь Христова покрыть и его?
- Кого – сатану!?..
- Да, Алешка, да!.. Ведь и сатана в конце концов, тоже Божье творение… И творение глубоко несчастное и страдающее… И еще обреченное на вечные мучения…
- Иван, Иван, что ты говоришь!?.. Почему Христос не поцеловал сатану, когда еще тот искушал Его в пустыне? Не поцеловал, а напротив сказал: «Отойди от меня, сатана!..»
- Потому что Он еще не прошел через Свое распятие и воскресение. Он еще не выстрадал Свою собственную любовь к Своему творению.
- Ты хочешь сказать, что до этого Он ею не обладал? Что убийство, что собственное убийство и смерть научили Его любви?
- Не любви, а цене любви… Только собственное страдание научает состраданию – ни что иное. А смерть вообще открывает глаза на истинную цену жертвы.. После нее спадают все покрывала и становится явной невероятная трагедия, являющаяся сутью жизни любого существа в этом мире. В том числе дьяволоподобных существа и самого дьявола, если хочешь. И страшная истина – что они-то и страдают больше всех и обречены в виду нераскаянности на еще большие страдания, а значит, и сами достойны сострадания.
- Слуги дьявола достойны сострадания?.. Гм, Иван, это новое слово… Я думаю, тебе бы поаплодировал сам великий инквизитор.
- А ты думаешь, они недостойны? Ты думаешь они недостойны даже не сострадания, а любви? Да-да, той самой единственной неумаляемой ничем божественной любви, которой пользуется любая созданная Богом тварь уже в силу своего творения. Той любви, которой никто и ничто не может умалить, никто и ничто не может лишить и никто и ничто не может лишиться, что бы кто ни сделал, как бы не отпадал от Бога и как бы не служил по своим заблуждениям дьяволу.
- Слуг дьявола надо уничтожать, Иван.
- Слуг дьявола надо любить, Алеша…
В этот момент показалось, что наступила некая вершина спора, кульминация, которая непременно должна чем-то разрешиться. Алеша даже замер на полуслове, приоткрыв рот, словно бы оттуда готовы были вырваться какие-то «последние» слова. Но неожиданно, может быть, и для него самого, оттуда вышло словно бы совсем другое:
- А сам показал пример, как нужно с ними расправляться, убив несчастного таракана…
И это правда самым неожиданным образом разрядило дошедший до кульминационной точки спор. Иван сначала затрясся в беззвучном смехе, потом этот смех прорвался наружу, и вот уже он весь рассмеялся своим чуть надтреснутым и подвизгивающим хохотом, в котором однако с самого начала опять звенела какая-то надрывная тоскливая струнка:
- Убил, убил ты меня… Ха-ха!.. Ох, убил… Поймал… Поймал на несоответствии слов и дел. И ведь в самое больное место мое угодил… И сам наверно не ожидая… О-ха-ха!.. Да, так, Алешка, так… Рази меня и дальше, но и щади тоже… Я же тоже всего лишь слабенький человечишко…
Алеша тоже заулыбался, но одними губами, около глаз по-прежнему подрагивала собранная в складки кожа. Впрочем, тереть переносицу (что давно стало у него признаком сильного напряжения) перестал.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь
