Лики России
Где-то в кубанских степях привиделась Есенину эта трогательная картинка. Жеребёнок долго бежал за поездом. Что пригрезилось ему в этой железной махине? Кого вздумалось обогнать ему?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Как вы думаете, кто виделся Есенину в обрамлении этих нежных слов? Меня поразило то, что виделось ему между этих строк лицо батьки Махно.
Восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами Евгении Лившиц написал Есенин об этом в Харьков. Девушку эту любовно называл он «Рыфмочка». Потому что ему до невозможности нравилось, как девушка с библейскими глазами вместо «рифма» произносила «рыфма»:
«Ехали мы из Тихорецкой в Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно и что же видим, за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребёнок, так скачет, что нам сразу стало ясно, что он вздумал почему-то обогнать его. Бежал он долго, но под конец стал уставать и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит многое. Конь стальной победил коня живого, и этот маленький жеребёнок был для меня наглядным, дорогим, вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции пашей страшно походит на этого жеребёнка тягательством живой силы с железной...».
Этот ключ к пониманию образа Махно представляется далеко не традиционным. Но ему надо верить. Метафора, конечно, не доказательство. Но, в зависимости от яркости и неординарности, она заставляет думать и поддаваться скрытому в ней смыслу. Метафора, это гипотеза художника, и чем больше в ней блеска и неожиданности, тем больше хочется с ней согласиться. Я предпринял некоторые поиски, чтобы самому понять, откуда взялся у Есенина такой взгляд на батьку Махно? Как-то больно уж не вязался он, этот метафорический образ, с тем, который случайным образом отстоялся в моём собственном сознании, да, пожалуй, и во всём нашем общем видении его роли в событиях давнего времени, в понимании его места в истории.
Об этом удивительнейшем человеке написаны теперь уже тома. Разного нагорожено в них. В основном — жуткого, но ужасы эти какие-то опереточные. Сам Махно тут некий кровавый шут. И это, конечно, мало что объясняет. Во-первых, откуда к нему взялась тогда такая безоглядная народная любовь? Народ, ведь в таких делах не ошибается... Выходит, глубокого о Махно пока ничего нет. Потому так ценны мне показались эти несколько есенинских строк. Пожалуй, это лучшее из того, что довелось мне прочитать о Махно. Они, эти строчки, и теперь представляются мне поразительными. И я теперь уже точно знаю, насколько чутьём художника угаданный образ бывает точнее и глубже множества умозрительных придумок. Русская душа, даже самая простая, отшлифована всё же великой литературой и нам, следовательно, легче объяснить живую жизнь таким чисто литературным приёмом, как метафора. Даже, если мы уже и забыли школьную премудрость.
Особая цена сказанному именно в том, что это выговорил Есенин, который и сам погиб потому, что был таким же обессилевшим жеребёнком. Странно было бы предполагать родство душ меж Махно и Есениным, но ясно, после сказанного поэтом, что оно есть, было. Оно в том больном чувстве к трагедии деревни, которое выразили разными средствами два этих замечательных, каждый по-своему, человека. После этого не удивительным кажется то, что Махно и сам пытался пописывать стишки. Правда, до нас ничего не дошло, как мне казалось. И о том стоило пожалеть. Мне думалось, они должны быть похожи на есенинские. Есенин жил стихией народного бунта в поэме «Пугачев», в которой масса живых, вполне махновских эпизодов. Махно же осуществлял стихию этого бунта на деле…
Впрочем, когда я уже заканчивал работу над этим очерком, отыскались и стихи. Они были опубликованы на каком-то сайте, который, к сожалению, я не запомнил, но которому надо быть благодарным за то, что у нас есть возможность узнать совсем необычного батьку Махно. Да и стихи его, к удивлению, моему, оказались далеко не графоманскими:
< В изгнании >
Проклинайте меня, проклинайте,
Если я вам хоть слово солгал,
Вспоминайте меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал.
За тебя, угнетённое братство,
За обманутый властью народ.
Ненавидел я чванство и барство,
Был со мной заодно пулемёт.
И тачанка, летящая пулей,
Сабли блеск ошалелый подвысь.
Почему ж от меня отвернулись
Вы, кому я отдал свою жизнь?
В моей песне ни слова упрёка,
Я не смею народ упрекать.
Отчего же мне так одиноко,
Не могу рассказать и понять.
Вы простите меня, кто в атаку
Шёл со мною и пулей сражён,
Мне б о вас полагалось заплакать,
Но я вижу глаза ваших жён.
Вот они вас отвоют, отплачут
И лампады не станут гасить...
Ну, а батько не может иначе,
Он умеет не плакать, а мстить.
Или вот ещё, похожее на эпитафию и завещание:
«Я в бой бросался с головой»
Я в бой бросался с головой
Пощады не прося у смерти,
И не виновен, что живой
Остался в этой круговерти.
Мы проливали кровь и пот,
С народом откровенны были.
Нас победили. Только вот
Идею нашу не убили.
Пускай схоронят нас сейчас,
Но наша Суть не канет в Лету,
Она воспрянет в нужный час
И победит. Я верю в это!
Есть в самой биографии Махно странно перекликающийся с есенинским образом эпизод. После славного занятия Екатеринослава прибыла к нему делегация местных железнодорожников. Глава делегации, инженер-путеец, стал почтительно, но и горячо убеждать батьку в преимуществах передвижения по железной дороге, которую следовало бы немедленно восстановить. Махно, выслушав его довольно небрежно, бросил только:
— Я езжу на тачанках, и мне ваших поездов не нужно… И только, — добавил своё любимое присловье.
Это его отношение к стальной, городской России выражено тут пока в самой терпимой форме.
...Начну с конца. 3наменитый писатель русского зарубежья Марк Алданов видел Махно в Париже. Недолго уже оставалось Нестору Ивановичу до смерти. Никто уже не мог бы признать тогда в нём бывшего грозного атамана.
«Я именно один раз видел Нестора Махно — и не вынес от его наружности впечатления на всю жизнь. Несколько лет тому назад мне показали Махно на кладбище, в Париже, где “жесточайших приказаний” он отдавать не мог. Он шёл за гробом старого политического деятеля, который с ним поддерживал добрые личные отношения. Я минут десять шёл в двух шагах от него, не сводя с него глаз: ведь об этом человеке сложились легенды. Ничего замечательного в его наружности не было. У Махно был вид очень слабого физически, больного, чахоточного человека, вдобавок живущего под вечной угрозой нападения. Здесь, было бы уместно клише: “озирался, как зверь”... Махно быстрым подозрительным взором оглядывал всякого, кто к нему подходил. Этим он напомнил мне одного знаменитого русского террориста, — тот в Париже, давно порвав с революцией, не любил ходить по тротуару; держался по мостовой, точно на него из подворотни бросятся люди... Глаза у него были злые, но выражения “всё знающего”, “раз навсегда покончившего со всеми сомнениями” и т. д. я в них не видел. Самые слова тут эти не подходят совершенно. Нет, ничего демонического в наружности Махно не было: всё это литература».
Можно легко себе представить, чем он занялся, придя к себе с этого кладбища. Из мирных дел он знал лишь сапожное. Здесь, в Париже, научился из цветной тесьмы и бечёвок плести легкомысленную обувку для дешёвых, девиц соседнего с ним заведения мадам Телье. Очень эротичная и завлекательная это была деталь на компаньонках известной мадам — нечто среднее между ветхозаветными сандалиями Суламифи и русским лаптем. Не знал Махно власти и силы рекламы, а мог бы крепко на ней заработать. Беспечные девицы и не предполагали, насколько знаменит их сумрачный кутюрье. Впрочем, грозная слава его могла и оттолкнуть непривычных парижанок.
Город — враг. Вся беда, свалившаяся на сирого крестьянина, вышла из города. Город ненасытен. Тысячью длинных, жадных железных рук он шарит по подклетям и амбарам. От него — гибель. Город грабит. Вся власть, которая не даёт крестьянину жить божескими правилами на земле, придумана в городе и она ненастоящая, чужая, гибельная. С городом крестьянину не по пути. Он страшнее чумы, его колокольным звоном не отгонишь. Значит, его надо убить. Вот отношение Махно, жестокого практика гражданской войны, к городу и горожанину. Вид и сущность интеллигенции, которая живёт в городе и придумывает законы, как обобрать и унизить деревню, инстинктивно враждебны батьке Махно и его чернозёмному воинству.
Вот наблюдение некой Н. Сухогорской над поведением неизвестного махновца, заметившего на городской улице человека в шляпе:
— Ишь, в шляпе... интеллигент видно, прикончить бы…
Позже эту фразу на свой лад повторит известный испанский генерал, воевавший на стороне Франко: «Когда я слышу слово “интеллигент”, моя рука тянется к кобуре».
Не думаю, что нынешняя крестьянская Россия, в очередной раз замордованная бредом городского реформаторства, много лучше думает о своей интеллигенции. И в этом — печальное для нас бессмертие наследия батьки Махно.
Но он был также и теоретик. Наивный и неожиданно трогательный. Раз города не дают настоящей свободы, бросайте города. Их песенка спета и настоящему вольному человеку там не место. Идите весело в сёла, степи и леса. Идите к батьке Махно — и мы вместе будем строить новую, лучшую, осмысленную крестьянскую жизнь. Жизнь, обеспеченную земными плодами, которые добудем вместе. Сами и придумаем, какая у нас будет власть...
Наши умники от истории осмеяли всё. Особо, эту батькину детски свежую политграмоту. Но, подумаем, если её выкрасить изысканною словесной краскою, то она может оказаться вполне приглядной.
Европейская мысль, задохнувшаяся в городском угаре, давно уже провозглашает нечто подобное. О духовном бесплодии городов говорили Макс Нордау и Освальд Шпенглер и им при этом заглядывали в рот.
Батько Махно, впрочем, ничего нового не придумал. Oн просто в своей идеальной республике «Махновия» хотел воплотить давнюю крестьянскую мечту о вольном справедливом царстве, которое должно же быть где-то на земле, и которое имеет давнее название — Беловодье.
Множество неспокойных русских людей разбрелись когда-то по земле, чтобы отыскать его, это крестьянское царство окончательной справедливости, а некоторые захотели построить там, где живут. Батька относился к последним.
Только вот строил он своё царство справедливости крутовато.
Жестокость его так же была наивна, а, значит, тем более страшна.
Его винят в том, что он не обладал убеждениями — ни красными, ни белыми, ни зелёными, ни даже анархистскими, хотя к ним, анархистам, формально себя причислял.
Это неверно. У него была постоянная мысль о крестьянской республике в Гуляй-Поле и с теми, кто мешал этой мысли или сбивал с неё, он поступал люто.
Сначала это были немцы. Известно, чем они ему досадили. Они унизили народ его «Махновии», отнимали у того хлеб и другие плоды вольного труда. Они не имели на это никакого другого права, кроме силы. «У всякой силы, которая несправедлива, нет права быть», — это лозунг батьки Махно. Он становится народным мстителем. Сельская вольница его в этой борьбе впервые, испытывала себя. Сначала робко и неуверенно, потом с наглою и циничной отвагой. Начиналась партизанщина, грубая и бесшабашная, жестокая до животной низости и благородная до святости. Дерзость батьки Махно вывела, наконец, окончательно из себя немецкое командование в Киеве. Чтобы уничтожить его, оно отрядило значительные силы. Под давлением превосходящих сил, Махно отступил, сплоховал тактически и оказался в кольце. Методичные немцы, не делая скидок на эту самую непредсказуемую партизанщину, долго долбили окружённых правильной артиллерийской подготовкой. Лёгкий на подъём батька, между тем, сумел уже просочиться сквозь железное кольцо и невиданным маршем на своих тачанках, проделав в одну ночь шестьдесят вёрст, ушёл от свирепой на месть немецкой пехоты. Правильная армейская выучка впервые не оправдала себя в этой странной войне. Дальше это будет повторяться. Сделает Махно неуловимым, невидимым, нигде не существующим и присутствующим везде. «Бандит Махно уничтожен», — успели порадоваться в объявлениях немецкие киевские власти, но на пятый день после того Махно уже играл в карты у себя в штабе с пленёнными командирами того самого отряда, который выслан был на его поимку и который уничтожен был самым свирепым мужицким способом врукопашную и под корень. Ставкой в той игре была жизнь. Жизнь каждого ставилась против батькиного серебряного портсигара. С каждым играл сам батька Махно. Выиграл — иди с портсигаром на все четыре стороны. Не выиграл — путь до ближайшей стенки. Немцы играли хорошо, но батька отчаянно передёргивал. Играли двое суток. Выиграть в тот раз у батьки жизнь никто не смог. Один раз батька сыграл честно и проиграл. Расстрелял офицера за то, что осмелился обыграть... В другой же раз, захватив отряд австрийцев, который, правда, не слишком уж настойчиво сопротивлялся (вспомним воинские настроения подданного австро-венгерской короны Иосифа Швейка), Махно пленных обезоружил, но выдал всем по пятьдесят рублей, по бутылке самогона, и отпустил...
Фигура у батьки мелкая, хлипкая. Дунь и переломится. В чём только душа держится. Но это тоже как бы хитрость, обманный батькин приём. Вся сила там, внутри. Её увидеть можно только в душу заглянув через прицельные стволы глаз. Да это мало кому удаётся.
Взгляд у батьки Махно, как у тигра, заточённого в клетку, он никогда не смотрит тебе в глаза, он видит то, что где-то там, поверх голов, далеко.
Выражение этих глаз не меняется, когда он вынужден улыбнуться или отдать приказ, самый жестокий.
Этого взгляда пугались когда-то отпетые урки в Орловском централе, в каторге Акатуя. Теперь невыносим он для тех, в ком угадал, в ком чует он не ошибающимся чернозёмным крестьянским нутром своим врага.
Странным образом каторжный его псевдоним, сохранившийся за ним до конца, был — Скромный. Говорят, что он вполне соответствовал внутреннему облику Махно. Он был совершенно бескорыстным человеком, честным, и будто бы даже лишённым всяческого властолюбия. Кстати сказать, грозный по всем признакам атаман был подкаблучником у своей жены. Началось это сразу же после знакомства. А произошло оно так. Галина Кузьменко служила в учительницах в Гуляй-Поле, махновской столице. Она симпатизировала, как и все здесь, идеям анархизма.
Однажды в школьное помещение и вошёл батька Махно. Вошёл не один, с членами своего штаба. Сделалось тесно. Девушка нечаянно столкнула со стола какие-то листовки или брошюры, которые здесь хранились. Для Нестора Ивановича это была великая ценность, неловкость молодой учительницы показалась ему кощунством.
— Поднимите сейчас же, — сразу взвился до крика Махно.
Это показалось ей обидным.
— Не подниму...
— Подними, это написано кровью!..
Нервничая, батька выхватил пистолет. Девушка смотрела на него бесстрашно, и поднимать драгоценные бумаги не собиралась даже под дулом маузера. Через секунду батька устыдился своего порыва. Он мелко засуетился, извинился и вышел. Потом прислал через ординарца букет голубых васильков. А ещё через день Махно привёл её к директору школы Алексею Корпусенко:
— Вот, это будет моя жена... И только...
С тех пор и пошло.
— Вообще-то батька никогда много не пил, как это о нём показывают в кино, — рассказывала она много позже, уже после лагерной отсидки в казахстанском Акмолинске, теперь ставшем Астаной. — Помню, правда, он как-то крепко выпил, даже шатался пьяный по селу, его хлопцы привели домой, я его потом сильно ругала, а он стыдился...
Одна свидетельница французской жизни Махно утверждала, что даже на людях жена часто была излишне резкой с Махно, и создавалось впечатление, что она никогда не любила его.
Тем не менее, батька всегда оставался верным мужем. Нежнейшей любовью любил дочь. И, если в сердцах ему приходилось шлёпнуть её ладошкой, он весь остальной день чувствовал себя больным. Вот таким и оставался бы батька Махно, если бы жизнь не поставила его в крутые обстоятельства, где всё управлялось совсем иными качествами...
И кровь, и жизнь человеческая, мало чего стоят, конечно, в глазах Махно, но достоинство и поступок он ценит. Вот опять случай. Правая рука его, ужасный Кийко, страдающий болезненными припадками ярости, рубит безоружных пленных стражников. Они жалки теперь до ужаса, жмутся, как овцы. Но один вдруг изворачивается отчаянным ударом и палач падает. Удар так страшен, что Кийко долго не может прийти в себя. Махно молчит некоторое время, пораженный этой картиной, потом говорит:
— Вот так и надо драться за жизнь, освободить его!.. И только...
И даже то, что отважный стражник отказывается служить у него, не меняет настроения Махно. Он его отпускает, а чтобы тот не попался опять в партизанские руки, даёт ему «бессрочный» пропуск: «Пропустить Охрименку, как хорошего человека. Объявляю. Всякий, кто тому не поверит — подлец. Батька Махно».
Но снаряд, удачно разворотивший городской квартал, доставляет ему болезненное наслаждение. Ни кровь на улице города, ни женский истошный вопль, ни даже детская слеза его не тронут. Из города исходит для него смертная, угроза. Город мерзок и страшен ему.
Одно время пошёл, было, батька Махно за красными.
От них он даже поимел боевой высший орден Красного Знамени.
Командовать четвёртой украинской советской армией к лету 1919 года назначен был матрос Дыбенко. Чехов придумал когда-то матросскую фамилию Кошкодавленко. Дыбенко тоже хорошая для революционного матроса фамилия.
Первым делом Дыбенко потребовал к себе в ставку Нестора Махно. Вручил ему пачку советских приказов.
— Это для чего, — не понял Махно.
— Выполнять, — кратко сказал Дыбенко. — А если что непонятно, я, товарищ, — прищурил он в недоброй матросской своей усмешке глаз, — уже послал вам спецов... До свидания.
— До свидания… И только...
Спецов всех Махно для начала, посадил в казематку, оборотившуюся ею из простого коровьего база. Потом допросил каждого. Из всех ему понравился только бывший капитан царского генерального штаба Васильев. Он не дурак был выпить, а, кроме того, замечательно показал себя в практической стрельбе из наличной у батьки Махно артиллерии. Васильев остался в гуляйпольской армии начальником штаба.
Остальные предполагавшиеся чины штаба и политические надсмотрщики, после недельного ареста, были пешком отправлены в Симферополь с суровым приказом больше никогда не возвращаться под страхом смерти. Так неоднозначно началось сотрудничество Махно с красными...
Четыре самых отчаянных в той русской истории года воевал он против всех. Против немцев, против гетмана, против Петлюры, против красных, против белых...
Разбирать его боевую тактику и чисто внешние проявления жестокого движения его вольницы в пространстве и времени было бы утомительно, поскольку всё это однообразно, и для участников его имело захватывающий смысл только потому, что наполнено было упоением боя. И ещё потому, что упоение это продиктовано было, как ни суди, а соображениями высокими. Мне странно, например, то, что слава батьки Махно в народе всё же менее громкая, чем, например, у Степана Разина. Возможно, голимую разбойничью дикую волю, не обременённую зерном сознания, легче понять и запомнить.
Нестор Махно должен войти в историю как человек, поднявший значительные массы народа на третью русскую революцию. Революцию, каковая окончиться должна была той справедливостью, которой не было ни у большевиков, ни у белогвардейцев, ни у царя. Февральская революция была такой, как её представляла прекраснодушная русская либеральная интеллигенция. Октябрьская, ей в противовес, и по участникам и по последствиям принадлежала тем, кого Горький со свирепым реализмом изобразил в собирательном типе Челкаша, босяка с затаившимся, вместо души, зверем.
Народное повстанческое движение на Украине, которое и сами махновцы называли «махновщиной», по преимуществу крестьянское, всею остротой своей направлено было против всякой формы возникающей власти и с некоторого времени, особо, против большевистской. Как и стихи Есенина, представления о справедливой власти в «стране Махновии», можно, кажется, только чуять, слышать сердцем. Переводить их в сухие параграфы законов и конституций бессмысленно. Что такое, например, вольные советы, которые должны были регламентировать в высшей степени осмысленную жизнь махновской коммунии?
Это должно было быть народное самоуправление без всякого партийного влияния. Мы только теперь в полной мере начинаем понимать всю справедливость этого, на много лет опередившего своё время замечательного тезиса.
Не к этому ли только теперь пытаются призвать нашу, в который раз ушибленную партийными вывертами власть, люди наиболее честного и ясного ума.
Была у Махно попытка наладить такую власть. Может быть, она когда-нибудь будет возведена в ранг самого высокого и отчаянного порыва той третьей махновской революции — освободить советы и власть вообще от партийных шор, вернуть ей изначальное достоинство подлинно народного способа собственной защиты и благоденствия.
Тогда Нестор Махно отвоевал у красных крупный в стратегическом отношении центр — город Александровск. Тотчас была издана листовка: «Ваш город занят революционной повстанческой армией махновцев. Эта армия не служит никакой политической партии, никакой власти, никакой диктатуре. Напротив, она стремится освободить район от всякой политической власти, от всякой диктатуры. Её задача охранять свободу действий, свободную жизнь трудящихся от всякого неравенства и эксплуатации».
Началась подготовка съезда вольных советов. Всякая предвыборная агитация при этом была запрещена. Это Махно толкует в сторону крупнейшей своей победы и достоинства выборов. Всякая избирательная кампания, уверен он, способ околпачить народ, выдать партийных выдвиженцев за народных избранников. Задача организаторов съезда только оповестить о том, что будут выборы. Остальное — дело народа. Выберут на съезд своего брата, лапотного крестьянина — хорошо. Выберут эсера, большевика, анархиста — ещё лучше, значит, и они пользуются доверием. Недаром за батькой сохранился его каторжный псевдоним — Скромный. В этих своих политических взглядах он опять представляется детски наивным. Но ведь наивность — это только другое название чистоты. Утратив одно, мы неизбежно теряем другое. Политика становится грязным делом, если в ней не остаётся места наивной вере в то, что правда лучше выгоды. Беда наша в том, что в какое-то время утратили мы свой шанс. Самое печальное в пашей истории и есть это сожаление о несостоявшейся благодати. Сколько имён и событий могли стать счастливыми и не стали. Сколько роковых могли ими не быть, а случились.
Батьку Махно называют гениальным партизаном и мстителем. Но не был ли он так же и неоценённым пророком справедливейшей власти?
Не были ли его вольные советы тем единственным шансом для России, который она перешагнула, не заметив, в своей гибельной и поспешной поступи? Не знаю ответа. Не спешу отвергать.
И ещё. Четыре года борьбы батьки Махно, этого «тягательства живой силы с железной», могут показаться напрасными. Тем грустным эпизодом в истории, который только саднит сердце, но зримого следа в ней не оставляет. Как бег того жеребёнка за бездушной махиной поезда. Однако и тут не так. Та «государственная пустота», в громадном диаметре до шестисот километров, на которой происходила драма махновщины, всё-таки утомила и железо. Прогнулась несгибаемая дотоле большевистская власть. Ленин первый почуял — если теперь не дать народу передышки, авторитет его власти, настоянный на большой крови, может обернуться прахом. Нестор Махно и ещё многие главари крестьянских восстаний по всей России, такие, например, как Антонов на Тамбовщине, главные из тех, кто вырвали у Ленина НЭП, дав тем самым новый поворот и жизни так ненавидимых батькой Махно городов. История осторожно, как бы зажмурившись, нащупывала иные пути...
И главные взлёты его, и окончательное падение связаны со службой у большевиков. Из боевых заслуг Нестора Махно перед революцией стоит отметить такие. Нестор Иванович получил, как говорилось, один из первых орденов Боевого Красного Знамени (№4, если быть точным) за его знаменитый рейд по тылам Белых армий, что дало красным возможность собрать силы и перейти в осеннее контрнаступление 1919 года. Деникин бросал в бой против Махно своих лучших генералов, но, увы, безуспешно. Генерал Яков Слащёв, талантливый военачальник, (прототип генерала Хлудова в пьесе М.Булгакова «Бег») признавался своим соратникам, что его мечта — воевать как Махно. Именно конница Махно помогала Фрунзе штурмовать при смертном конце белого движения Крым, за что потом и поплатилась. К уничтожению махновской вольницы приложил свою нелёгкую руку красный генералиссимус Лев Троцкий. Именно за то, что в 1920 году Нестор Махно не допустил сбора продналога на Украине. «С анархо-кулацким развратом пора кончать», — заявил Лев Давидович. При взятии Перекопа войска Махно (продолжавшие ещё сражаться на стороне Красной Армии) были брошены на самый тяжёлый участок и выбиты почти полностью (они брали «в лоб» Турецкий вал). Им, подозрительным красному командованию бойцам Батьки Махно, этот участок был отдан с заведомою целью — положить их там как можно больше. Около пяти тысяч бойцов, оставшихся в живых, были тут же расстреляны по приказу того же Л. Троцкого.
Снова о железе. Один из последних эпизодов махновщины. Мстителей оставалось уже совсем немного. Тут красный командующий Эйдеман решил поменять тактику их истребления. Он ввёл в дело исключительно бронетехнику и автомобили. Неделю без передышки семь бронеавтомобилей, два грузовика с красноармейцами и две разведывательные мотоциклетки гонялись за остатками грозного когда-то отряда повстанцев. Вконец измотали их. Загнали, наконец, в сухую балку на реке Ольховка. Балка была глубока и бесконечно длинна. Тут, казалось бы, загнанным в мыло махновцам можно бы и передохнуть. Соваться в крутой овраг машинами было невозможно. Но броневики три часа беспрерывно поливают балку из пулеметов. Пули не достают, но жуткое нервное напряжение не оставляет обречённых. И вот, вероятно просто из дерзкого озорства, экипаж одного из броневиков подгоняет его к краю оврага и, выпустив осветительную ракету, включает сирену. Этого махновцы уже не выдерживают. В приступе жестокой паники бросаются они из оврага в чистое поле, под кинжальный огонь пулеметов...
Сам батька уцелел. Он умер от гриппа, усугубившего застарелый туберкулёз и общее истощение, в парижском лазарете для неимущих. Перед смертью попросил вывести себя в глухой уголок сада. Дышал там в последний раз вольным воздухом, напрягая остатки изъеденных болезнью лёгких, и думал о чём-то. Может быть, навсегда прощался с мечтой о вольной стране Махновии. Где эта страна теперь? Вспоминает ли, сирота, батьку своего?..