– Николай Максимович, ваше детство прошло в Тбилиси, и в этой среде мальчик, который хочет заниматься балетом, – это странно.
– Мне все задают вопрос, как вообще это произошло? Маму уговаривали все. И здесь я уверен в одном. Зная историю семьи немножко. Опять-таки я знаю только куски. Мама была невыездная, но мечтала о путешествиях. Она Советский Союз объехала вдоль и поперек.
И я уверен, когда она поняла, что у меня может быть другая биография, что я смогу увидеть мир, – она решила рискнуть. На тот момент моего дедушки уже не было в живых, но я не думаю, что дедушка был бы против. Я думаю, что он бы поддержал ее решение.
Этот момент, в который мама почувствовала, что я могу оказаться за бугром – и вдруг повезет еще и сбежать, я думаю, у нее были такие мысли. Она никогда это не произносила, но думаю, что были.
– Но это изначально это было, какое-то ваше внутреннее желание?
– Ребенок крутился все время. Мне нравился балет. Тбилисская опера, какая это красота… Конечно, мне все это очень нравилось. Мне казалось, что там какие-то эльфы живут, что это сказка. А еще странно, что оказались способности. Ведь «сумасшествие» ребенка очень часто не совпадает с тем, что в него заложено.
– И вот мальчик из интеллигентной грузинской семьи переезжает в Москву, много читающий, много знающий, как вы выживали в среде той?
– Читал. Мой одноклассник, мы с ним с детства очень дружим, он сейчас молодец, он сделал такой гигантский скачок. Он пишет книги. Он умницей стал. Он мне звонит, это было лет 9 уже назад, нам около 40 лет было. Он мне звонит и говорит: Коля, ты должен срочно прочитать эту книгу. Это такая книга на разрыв аорты. Да, как называется? Он мне говорит: «Бремя страстей человеческих».
Я ему отвечаю: Ты обалдел? Я это читал в 14 лет. И вдруг он мне говорит: откуда ты знал, что это надо читать? Я говорю: а у меня не было шанса это не читать. У меня на полке они стояли, и мама говорила – вот это. Я каждую перемену сидел во дворе, читал.
– Это очень грустная картина на самом деле.
– Да, но мне, понимаете, опять-таки, ничего специально не было. Я куда-то погружался. Я понял очень рано, что все большие артисты, кто действительно стал именем нарицательным: Смоктуновский, Демидова, Неелова, Фрейндлих, мы можем долго произносить, Стржельчик, Лебедев и так далее. Это люди, которые уходили в эту свою театральную жизнь и очень оберегали свое личное пространство. Им легче было надеть маску, чем показать себя настоящего.
Они себя показывали и показывают очень узкому кругу людей. Я когда это понял, что и у меня такая вещь, мне легче – вы хотите звезду? – я вам сыграю сейчас звезду, пожалуйста. Вы хотите ректора? Я вам сыграю ректора. Что хотите. Потому что те, кто видит меня дома, они мне все время говорят: господи, этот человек не вяжется с «кинообразом», так скажем. Но мне абсолютно безразлично, кто что думает, и так было всегда. Опять-таки если бы не было этого тбилисского снобизма...
– А у вас ведь, наверное, был тбилисский говор, когда вы приехали.
– Конечно. Во-первых, я окал, потому что украинский первый язык, няня была украинкой. Потом конечно, у грузин же нет Е. Есть Э. И я, конечно, экал: пионЭр. Я до сих пор когда себя слушаю по телевизору… Я кордЕбалет не могу сказать, кордЭбалет для меня…