Склоняя название родного города, Игорь Владимирович Абрамов делает ударение на последнем слоге – так говорят все харбинцы. Более полувека он прослужил актером в омском ТЮЗе, создал архив театра, продолжает активно участвовать в делах организации «Омские харбинцы». В беседе с «Русским миром.ru» Игорь Владимирович вспоминает о русском Харбине.
Беседовала Елена Мачульская, фото: Александр Бурый
– Игорь Владимирович, как ваши родители оказались в Харбине?
– Отец моей матери, Максимилиан Терешкевич, дворянин из Бреста, приехал на строительство КВЖД в 1907 году. Он работал на станции Мяньдухэ, где и встретил свою будущую жену, Анастасию Костину. Ее родители были переселенцами из Екатеринославской губернии. Архип Костин служил подпрапорщиком в 1-м железнодорожном батальоне Заамурской пограничной стражи. Он перевез семью в Китай и остался крестьянствовать на станции Мяньдухэ. В 1911 году Терешкевича перевели в Харбин – бухгалтером в Центральное управление железной дороги. И моя мама, Людмила Максимилиановна Терешкевич, родилась в 1913 году в Харбине.
А отец, Владимир Семенович Абрамов, эмигрировал в Харбин из СССР. Он родился в 1899 году в Москве в купеческой семье, его отец, Семен Абрамов, был личным почетным гражданином города. После революции семья перебралась в Томск. В 1917-м отец окончил гимназию с серебряной медалью и поступил в Томский технологический университет. В 1919 году он добровольцем вступил в армию Колчака. Был контужен, попал в плен. По-моему, полтора года отсидел в тюрьме, по амнистии по случаю пятилетия Октябрьской революции был освобожден и мобилизован в Красную армию. Но через несколько месяцев был, так сказать, отслежен и изгнан из армии чекистами. Поняв, что в Советском Союзе с его биографией делать нечего, эмигрировал в Харбин. В 1934 году он женился на моей маме, в 1935-м родился я.
– Чем ваш отец занимался в Харбине?
– Да много чем занимался. Он был членом харбинского Русского клуба, был знаком со многими известными эмигрантами. В основном перебивался случайными заработками, пока не было создано Бюро по делам российских эмигрантов. Отец стал работать там в отделе по связям с японской администрацией, успел выучить японский язык, ездил в командировки в Японию. В итоге стал агентом для поручений при начальнике Главного бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи.
У нас в доме бывали видные деятели белого Харбина: генералы Бакшеев, Власьевский, Кислицын. Генерал Кислицын был на дне рождения у отца, кажется, в 1943 году. Я сидел у него на коленях и требовал, чтобы мне налили из той бутылки, из которой они все пили за столом. Отец сказал: «Налейте ему генеральскую рюмку, может, генералом станет». Мне налили немного, я выпил, очень обиделся на всех и ушел к себе в комнату
– Как в Харбине жила русская диаспора?
– До того как пришла Красная армия – кто как. Были и очень зажиточные люди – коммерсанты, адвокаты. Актеры, как всегда, перебивались с хлеба на квас. Мы вот жили неплохо: у отца была зарплата или, как тогда говорили, наградные, причем приличные. Тем не менее мы не могли позволить себе жить в центре города. Мы поселились в Сунгарийском городке, в просторечии именуемом Нахаловкой (поскольку это был нахально возведенный самострой). На 2-й Псковской улице, которую китайцы называли «Андаотзе», мы снимали трехкомнатную квартиру в одноэтажном кирпичном доме на два крыльца. В соседней квартире жили хозяева-китайцы. Перпендикулярно нашему стоял еще один дом – там жили родственники хозяина, а также одинокая русская вдова и две японские семьи. Одна семья гражданская, муж все время был в разъездах. Глава второй японской семьи был самураем. Он ходил с мечом, с горделиво-отсутствующим видом. Однажды во время дождя его жена выставила на улицу фикус, и наша коза, каким-то образом сорвавшаяся с привязи, его обглодала. Самурай был взбешен. Он выскочил из дома с мечом, размахивая им, носился по двору и что-то выкрикивал. Но все окончилось благополучно. Самурай никого не убил, даже козу не тронул. Покричав, успокоился и ушел в дом.
Наш район в основном был заселен русскими семьями и небольшим числом китайцев. В Харбине был отдельный китайский район – Фудзядян.
Помню китайские похороны: умер хозяин дома, в котором мы жили. Во дворе стоял большой гроб красного цвета. И были фигурки из бумаги – дом, лошадь, что-то там еще – то, что вместе с ним уходило в загробный мир, сжигалось на кладбище. Еще помню, как по дворам ходил лекарь-китаец, занимавшийся иглоукалыванием. Носил скатанную циновку, в которой, как в колчане стрелы, были иглы. Кто-то из китайцев в нашем дворе согласился на эту процедуру. Прямо на земле расстелили циновку, человек лег – натыкали иголок, как дикобраз стал... Ходил мастеровой, который чинил посуду, торговцы ходили. Вот, скажем, на Троицу у нас был обычай устилать травой полы в доме. И перед праздником приходит китайский торговец – у него коромысло, на нем две здоровые корзины, там пучки травы. Китайцы в этом плане очень предприимчивый народ. У них все было поставлено четко. Если, скажем, вечером нам хотелось попить чайку, то для этого совсем необязательно было растапливать печь. Можно было взять пустой чайник и сходить в китайскую лавку, где за символическую плату его наполняли кипятком.
– А вы все говорили по-русски?
– Мы, дети, общались на какой-то смеси языков, но вполне понимали друг друга. Китайцы знали какие-то русские слова, мы – некоторые китайские. В русской среде, разумеется, говорили на русском языке. Но заимствовали слова из китайского. Вот, например, слово «чифанить». «Чифан» – по-китайски «есть». У нас говорили: «Когда будем чифанить?» Еще – названия еды. «Тёзы» – пельмени. Водка китайская называлась «ханша». Китайский коричневый сахар – «пейтан». Китайская редька – «лоба». И, конечно, «финтёза» – лапша. Сейчас ее называют «фунчоза», но мы говорили «финтёза».
Китайский язык нам преподавали в старших классах, но... Несколько десятков иероглифов мы выучили – во всяком случае, вывески я мог читать. И на этом все закончилось.
– А что для вас в детстве было самым вкусным в Харбине?
– Обыкновенные липучки – палочки, сделанные из клейкой сладкой массы, обсыпанные кунжутом. Китайское мороженое пинго – это замороженная вода с какой-то эссенцией. Нравились танхулы – замороженные яблочки, их продавали только зимой, они были все во льду, и это было очень вкусно. Вот идет торговец, у него на палке намотано сено, из него торчат палочки, на них – эти яблочки... Пельмени китайские, конечно, любил – там мясо, капуста, черемша, чеснок, а выглядели они как вареники. Мы часто с уроков сбегали в район Фудзядян, где шли в какую-нибудь «харчевку» есть пельмени. Еще помню вкусные китайские блины – тань-бин. От русских они отличались тем, что делались из кукурузной или рисовой муки.
– Русские эмигранты воспринимали китайские традиции?
– Какой-то серьезной ассимиляции не было. Это ведь совершенно другая раса, другая религия, другие традиции. Русские семьи очень крепко держались своих традиций. Отмечали православные праздники. В Харбине было 29 русских церквей. Китайцы ничему не мешали: ни строительству церквей, ни отправлению богослужений. Религия объединяла нас. Общая молитва, причастие, Рождественская неделя, Страстной четверг – весь город в огоньках, все несут зажженные от Святого огня свечи, прикрывая их ладонями, банками, стаканами – главное, чтобы свеча не погасла.
– Чем занимались в Харбине русские, как зарабатывали?
– Многие служили на КВЖД – до того, как Хрущев подарил ее Мао Цзэдуну. На заслуженный отдых работники КВЖД уходили обеспеченными людьми. Они получали пенсию, а помимо этого им выдавалось выходное пособие, на которое можно было, к примеру, купить квартиру или построить дом. Женщины работали в основном продавщицами. В Харбине был магазин «Чурин», владельцем которого был Иван Чурин – основатель торговой империи от Забайкалья до Владивостока. В Харбине этих магазинов было три, сейчас остался один – «Чурин-гоцы», то есть «Магазин Чурин».
– Что собой представляли харбинские школы?
– В Харбине было четыре русские школы. Еще был колледж Святой Урсулы при Конвенте урсулинок. Там обучались девочки. Был русский дом-интернат для мальчиков.
До четвертого класса я занимался в частном детском саду Александры Дмитриевны Тороповой. Там мы учились читать, писать, учили японский язык, читали стихи, басни, разыгрывали довольно большие спектакли. Хорошо помню один из них – по сказке в стихах немецкого писателя Вильгельма Буша. В ней рассказывалось про двух хулиганов, начиналась она так: «Макс и Мориц шалунишки, невозможные мальчишки». Я играл одного из этих хулиганов...
А в школу я пошел в сентябре 1945 года и заканчивал четвертый класс уже по советским программам.
– Изменилась ли жизнь в Харбине, когда Красная армия освободила Маньчжурию?
– Хорошо помню, как из Харбина исчезли японцы. Их в одну ночь словно сдуло: вчера были, а сегодня – их уже нет. И нет больше ни Маньчжоу-Го, ни императора Пу И. В городе появились советские солдаты. Отца арестовали за сотрудничество с японцами. Однажды он ушел из дома и не вернулся, и девять лет мы ничего не знали о его судьбе. Мы с мамой и бабушкой оставались в Харбине.
С 1945 по 1949 год был очень тяжелый период: пока не установилась Китайская Народная Республика, власти никакой не было. Была анархия, все выживали как могли. Мама с бабушкой пекли и сдавали в магазин выпечку. На вырученные деньги жили. Повсюду орудовали банды, вечерами опасно было выходить на улицу. По городу ходили вооруженные патрули, все мы обязаны были иметь при себе специальные удостоверения. Возвращаешься откуда-нибудь поздно, вдруг из-за угла патруль: «Хо!» Достаешь бумажку, офицер ее проверяет – и можешь идти дальше.
В 1954 году отец передал через какого-то железнодорожника записку, сообщил, что жив и через год освобождается. Я отчетливо помню этот момент. Во двор зашел человек в форме железнодорожника и спросил: «Абрамовы здесь живут? Я говорю: «Да, я Игорь Абрамов». Он спрашивает: «Мать замуж не вышла?» Я: «Нет, не вышла». «Проводи меня к ней». Он передал маме записку, которая все решила. А мы уже собирались эмигрировать в Австралию...
– А как случился ваш театральный дебют в Харбине?
– Театра как такового в Харбине не было. Все спектакли шли или в отеле «Модерн», или в Коммерческом собрании. У моего отца в «Модерне» была персональная ложа. Родители брали меня с собой на вечерние постановки, и я посмотрел много спектаклей. Особенно запомнился мне «Совет в Филях», где Кутузов и его военачальники решали судьбу страны. В углу стояла русская печь, на которой лежала девочка и слушала все, о чем говорят полководцы. И я страшно завидовал этой девочке. Мне очень хотелось оказаться на ее месте...
В городе работала частная театральная труппа или, как бы сейчас сказали, антреприза Василия Ивановича Томского. Они еженедельно давали новый спектакль. В 1947 году при Обществе граждан СССР – оно заменило Бюро по делам российских эмигрантов – создали так называемый Коллектив работников сценического искусства (КРСИ), который был призван знакомить харбинцев с советской драматургией и года полтора существовал параллельно с труппой Томского. Потом два театра объединились. При КРСИ был создан Юный драматический коллектив (ЮДК). Я тогда увлекался авиацией, а в ЮДК меня позвал друг, который там занимался. После просмотра меня утвердили на роль пионера Андрюши в пьесе Михалкова «Смех и слезы» на сюжет итальянской сказки «Любовь к трем апельсинам». Три года мы занимались в ЮДК, а после окончания школы пять человек, в том числе и я, были приняты в театр. Первая моя роль была в спектакле «Дети Ванюшина» по пьесе Найденова. Томский играл Ванюшина, а я – его сына Алексея.
– Вы росли на классической русской литературе?
– Да, я рос на Чехове, Гоголе, Толстом. При Коммерческом собрании была богатейшая библиотека. Была еще одна частная библиотека, хозяин выдавал книги за небольшую плату. Кроме того, он вырезал из журналов романы и повести с продолжением, переплетал их и тоже выдавал – это было едва ли не самое увлекательное чтение. Я читал запоем. В Харбине издавались и книги местных авторов. Был, к примеру, натуралист Арсений Байков, он описывал природу Маньчжурии. У папы были его книги с дарственными надписями, но мы их не смогли взять, когда уезжали в Советский Союз.
– Что вы смогли взять с собой и что запрещали везти в СССР?
– Разрешали брать литературу, не запрещенную в СССР. Пластинки не разрешали брать, но люди их провозили. Досмотр был поверхностный. Животных брать с собой не разрешали, но в вагоне, в котором мы ехали, был породистый красавец-сеттер. Перед досмотром на границе мы передвинули вещи и спрятали пса за ними. Когда пограничник вошел и стал осматривать чемоданы, пес выглянул из-за них. И вот они смотрят друг на друга: собака – на пограничника, пограничник – на собаку. Все замерли. Пограничник улыбнулся и сделал вид, что ничего не заметил.
– Что вас поразило в СССР в первые дни?
– Всеобщий мат. В Харбине нецензурной лексики на улицах не было слышно. Мальчишки в школе знали, конечно, все подобные слова, но никогда их не употребляли. Это было неприлично. Кроме того, поразило пьянство. Мне было непонятно, как люди в обеденный перерыв выпивают стакан водки и идут дальше работать. В Харбине дед с отцом по воскресеньям за обедом по рюмочке выпивали – и все.
– А что вам до сих пор вспоминается, когда вы думаете о Харбине?
– Конечно, детство. Лапта – это была наша любимая игра. Как гоняли в футбол после уроков. У набережной Сунгари стояли лодки, на которых китайцы за небольшую плату перевозили на другой берег всех желающих. Почему-то все лодки были названы русскими именами: на бортах было написано «Наташа», «Аня», «Вася». Летом мы с мальчишками переправлялись на этих лодках к нашей любимой протоке, до вечера купались и загорали на песочке.
– Как сложилась судьба вашей семьи после возвращения в СССР?
– Мы подали заявление на выезд в СССР, в район освоения целинных и залежных земель, наш вагон был приписан к хакасскому совхозу «Абаканский». Но в вагоне ехала целая группа актеров. И, очевидно, у нашего руководителя Юрия Львовича Хороша была договоренность с советским консульством, потому что пока мы шесть часов стояли в Красноярске, нас из ведения Министерства сельского хозяйства переоформили в ведение Министерства культуры. Актеров распределили между минусинским и абаканским театрами. Меня взяли в минусинский театр, так что мы обосновались в Минусинске. В августе 1955 года отец вышел на свободу, и мы воссоединились. Он прожил еще двенадцать лет, работал бухгалтером в конторе «Заготзерно».
– Трудно было привыкать к жизни в Советском Союзе?
– Мне трудно говорить за старшее поколение. А я привык легко, потому что был молод. Все, за исключением мата и пьянства, меня устраивало. Хотя на нас, харбинцев, на улицах Минусинска смотрели как на инопланетян: мы приехали в элегантных костюмах индивидуального пошива, в красивой обуви. Присматривались с интересом. А какие именно эмоции мы вызывали у местного населения – не знаю... Нам же было удивительно видеть на улицах только русские лица. Это было непривычно, но приятно.
– Вы вернулись по семейным обстоятельствам. Как думаете, почему вернулись те, кто мог бы и не возвращаться?
– Я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Все харбинцы помнили отъезд первых групп в 1937 году, и все знали, что судьба уехавших была печальной: почти все были расстреляны. И тем не менее поехали. Наверное, потому, что у нас был культ Родины, культ России. Все харбинцы прекрасно знали русскую историю. Может быть, повлияла пропаганда, повлияло кино – ведь советские фильмы идеализировали ту жизнь...
Но в Россию вернулись не все, многие харбинцы уехали в Австралию или в Канаду. В школе я сидел за одной партой с князем Микой Мещерским. «Ваше сиятельство» я его не называл, я его называл «Мишка». У него дома висела карта мира, на которой Советский Союз был аккуратно замазан тушью. Черное пятно. Для него СССР не существовал, он жил старой Россией. После школы наши пути разошлись, как сложилась его судьба, мне неизвестно...
– Часто ли собираются омские харбинцы?
– У нас есть традиция собираться на главные церковные праздники – на Рождество и на Пасху. Отмечали свои юбилеи – 50 и 60 лет приезда в Советский Союз. Когда нас было много, отмечали очень широко. Сейчас в организации омских харбинцев числится менее сотни человек, а приходят на встречи уже человек 15–20.
– Вы бывали в нынешнем Харбине?
– Был в 2015 и в 2017 годах. Там все изменилось. Коренных харбинцев в Харбине сейчас нет – все или уехали, или умерли. Русское кладбище, к сожалению, ликвидировали, осталось только воинское захоронение. Но сохранились некоторые здания. Например, гостиница «Модерн». Правда, внутри ее реконструировали: театр и кинотеатр, которые раньше занимали первый этаж, исчезли. Дом, в котором жила наша семья, не сохранился. Из прежних русских храмов остался только Софийский собор – там сейчас находится городской музей Харбина. Восстановили Иверскую военную церковь – там в свое время на стенах были записаны имена георгиевских кавалеров...
Жаль, что русский Харбин закончился – это был своего рода феномен. Во многом он остался неизвестным: не описанным, не познанным, не переданным. Остались только старые фотографии и наши воспоминания...