Настька проснулась от холода.
В остывшей за ночь избе было темно, хоть глаз выколи. Ещё не прокричали третьи петухи, и из сонной черноты за окошком не доносилось ни звука. Сквозь полусон Настька старательно прислушалась к тишине внутри промерзшего жилища, но так и не смогла уловить знакомое материнское сопение. Стало быть, та так и не воротилась от соседей с самого вечера.
Опустив босые ноги на шершавые доски, Настька поёжилась и выдохнула облачко пара изо рта. Вчера она так и уснула на лавке, не добравшись до тёплой печи, да и та за ночь совсем остыла. Девушка надела валенки, набросила шаль поверх рубахи и проскрипела по полу до сеней. На ощупь добравшись до порожка, она шагнула за него и обомлела: дверь на улицу оказалась приоткрыта. За ночь за порог намело немало снега, и теперь в жилище вдобавок к холоду стало промозгло и сыро.
В который раз Настька разозлилась на материну непутёвость: чёрт с ней, ушла и ушла, не впервой! Но дверь-то в дом нужно за собой запирать! Ладно если заглянет кто из соседей, а если кто-то чужой? Всем известно: незваный гость хуже татарина, а гость, заявившийся до рассвета, и того хуже.
Что-то мягко коснулось её локтя, и девушка от неожиданности подскочила на месте, с трудом подавив визг. Однако это оказалась лишь Дунька – старая коза, вышедшая в сени за хозяйкой. Мотнув головой, обычно молчаливое животное разрезало предрассветную тишину громким неприятным блеянием.
- Тихо ты! – буркнула Настька, разбрасывая носком валенка сухую солому по дощатому полу. – На-ка вот, на, пожуй! За ночь не наелась, что ли?
Дунька снова мотнула головой, совсем по-человечьи, и пронзительно мекнула.
- А ну-ка! Я тебе пошумлю! – прикрикнула девушка. – Иди на место, спи! Рано ещё.
Ещё поворчав на козу порядка ради, Настька прикрыла дверь и пошла топить печь, до которой руки матери с вечера так и не дошли. Хлопоча по дому, крестьянка зажгла лучину, и по стенам и потолку заплясали причудливые, смутные тени: не то человечьи образы, не то звериные.
«Ну чисто бесовская пляска!», - мелькнуло у неё в голове. Но без толку глядеть по сторонам Настьке было некогда: края маленького избяного окошка за ночь покрылись инеем, а на остывшей печке спала маленькая сестрёнка. Ежели захворает и умрёт, мать начнёт пить ещё крепче, а этого никак нельзя было допускать. Настька зевнула со весь рот и потянулась тормошить сестру.
- Машка! Машка, спишь? Вставай давай! Мамка скоро придёт, надобно воды натаскать из колодца!
Её пальцы ощупали рогожку, в которую куталась сестричка, но наткнулись на пустоту.
- Машка!
Тишина.
- Ме! Ме-е-е!!
Крестьянка охнула. Коза снова начала блеять без остановки, затопала по избе, затрясла головой. Подбежав к Настьке, остановилась прямо перед ней, вытаращив жёлтые глазищи:
- М-ме! М-я-я-а-шка!
Девушка закричала, уставившись в жутко вытянутые зрачки животного, подхватилась и кинулась к двери. По деревянному полу за ней мелко застучали копытца, силуэты чертей на стенах затанцевали быстрее. Настька изо всех сил дёрнула дверь, за ней вторую, и как была - в одних шали с рубахой - выскочила на ледяной воздух. Снег ударил ей в лицо, и на мгновение крестьянка ослепла.
- Маша! Машка!!
- М-м-мьяшка!!
Настька, визжа, ринулась подальше от избы. Ветер проник под одежду, сдул шаль, унёс её куда-то в сугробы. Девушке было всё равно: она, вытаращив от страха глаза, с трудом продиралась по заметённой за ночь тропке. Месяц на небе заволокли тучи, и всем, что ей удавалось разглядеть, был неяркий свет из ближайшего дома.
Добравшись до соседской избы, Настька изо всех сил заколотила в двери:
- Вера, открой! Слышишь? Это я, я, Настя!
Раздались шаги, дверь открылась, и девушка увидела перед собой мать. Та оглядела её, и на заплывшем лице отобразилось недовольство. Подбоченившись, мать буркнула:
- Здрасте! И чего это ты здесь голышом делаешь, а? Постыдилась бы людей-то!
Из-за её спины удивлённо выглядывали соседи - муж и жена.
- Мама... - всхлипнула Настька. - Машка пропала! И Дунька, Дунька-то что творит! Что деется, ма...
Из избы донёсся детский плач.
Растолкав соседей, девушка под их возмущённые вопли влетела внутрь. Сестрица сидела на лавке и ревела в три ручья. Одна её рука была расцарапана, а виновница детских слёз, шипя, забралась на печку и грозно размахивала хвостом.
- Ну вот, сама виновата! - рявкнула мать на младшую дочку. - Сколько раз было говорено: не дразни кошку! А ты чего вылупилась, а? Здесь она, со мной, не видишь, что ли? Тоже мне, старшее дитё! Позорница! Разве можно в таком виде в чужой дом врываться! Ну-ка, забирай Машку с собой, и идите отсюда! И чтобы когда я воротилась, каша была готова! Ну что ты стоишь?
Настька, почти не слыша слов матери, сгребла сестрицу в охапку и пошла домой. Обе они лили слёзы: одна от боли, другая от пережитого страха.
На улице рассвело. Накормив сестру, Настька уложила её спать на пышущую жаром печку, а сама потихоньку выбралась в сени. Оттуда было слышно ворчание матери и стук ложки о днище горшка. Подойдя к Дуньке, мирно жующей сухую солому, девушка перекрестила её, пробормотала молитву и направилась обратно.
Немигающие жёлтые глаза с горизонтальными зрачками пристально глядели на девку. Дверь за нею в избу захлопнулась с глухим стуком.