Всего в Беларуси было сожжено 9097 деревень.
Сестры Хатыни - деревни в которые были полностью сожжены со всем или с частью населения. Нет района в Республике Беларусь, где бы не было такой деревни.
Отредактированная версия: https://www.savehistory.by/karta/obelisk-na-bratskoy-mogile/
Я Акулич Петр Иванович. Я родился в деревне Приболовичи в 1920 году.
Всю свою жизнь я помню как спокойную и размеренную. И так было до лета 1941 года. Когда мы узнали, что началась война, то сразу словно и не поняли, что это такое. Казалось, она так далеко. Но… на третий день уже всех наших отцов призвали. Я тоже рвался на фронт, но не взяли, слишком мал. И отец велел мне заботиться о нашей семье, оберегать, пока его не будет дома.
До августа все было тихо. А после, с каждым днем все больше и больше приходили фашисты. Они наводили свой «новый порядок». Установили свою власть, поставили своих начальников.
Их приход все хорошо запомнили. В первые же дни они забрались на колокольню церкви, и стали использовать ее как наблюдательную вышку. Иногда при этом они стреляли по жителям деревни.
Даже выйти на улицу тогда было страшно. А как не выйти. На улице хозяйство, вода.
Они приходили в наши дома, копались в наших вещах. Забирали все, что им нравится, забирали еду. А если видели фото в военном форме, то семье той несдобровать. Не важно им было, кто перед ними, мужик, старик или ребенок.
Да вот только никто не мог смириться с тем, что пришли фашисты. Многие мужчины ушли в лес, стали партизанами. И не давали партизаны им жизни. Но вот только за малейшее подозрение в связи с партизанами, фашисты не просто убивали, а издевались, измывались над мирными жителями.
Мы тогда, как и многие ушли в лес. Построили себе землянку, дно которой укрывали лапником, что бы не сидеть и не спать на холодной земле. Бывало, что и неделями там жили. Так было спокойно. Да и в теплую погоду в землянке хорошо. Но вот в холод, да в дождь… Особенно сильно страдали дети, если заболеют, то только и молится оставалось, что бы выжил. Лекарств не было в деревне уже давно. Да и доктора тоже не было. Справлялись сами.
Но не смотря на голод, холод и страх люди все равно не покорялись этому «новому порядку». Этому бесчеловечному порядку, в котором человеческая жизнь ничего не стоила.
В 1942 на Лельчицкие земли пришло соединение Ковпака. Начались ожесточенные бои за освобождение наших родных деревень от немецких оккупантов. Как же мы ждали, что выгонят их.
И в декабре партизаны дрались за освобождение деревни Глушковичи. Это одна из ближайших к нам больших деревень, большая деревня. Но партизанам пришлось отступить.
Когда они отходили, это было 22 декабря, то велели уйти нам всем в лес, покинуть деревню. Говорили, что фашисты за ними идут, преследуют. Мы тогда в чем были, в том в лес и побежали. Ничего с собой и взять не успели, ни одеться толком, ни вещи забрать, ни еды взять. Все бросили и убежали в лес.
Но фашисты не пришли в тот день в деревню.
Без теплых вещей, в зимние морозы было совсем тяжело. Все ужасно мерзли в землянках. Но и возвращаться боялись.
Тогда, один из мужиков, не помню, уж кто это был, собрал собрание, да сказал, что можно возвращаться. Что помнит еще с империалистической войны, он знает, что немцы не издевались над людьми. Согласились на это человек пятнадцать. Они вернулись в свои дома.
Но многие боялись. Да и я тоже с трудом в это верил. Все помнил те выстрелы с церковной колокольни по людям без разбору.
Но быстро узнали, что немцы с теми жителями, что вернулись, действительно ничего не сделали, не причинили никакого вреда. Они обещали, что не тронут тех, кто вернется домой.
Время шло, и все больше и больше людей верило в то, что все так и будет и возвращались в свои дома.
Были и те, кто ночью шел в деревню за вещами, да одеждой, да едой и так там и оставались. Хотя говорили, что не верят в то, что фашисты вдруг добрыми стали. Их дети потом сами в дом возвращались следом за родителями.
Да и мы вернулись. Без одежды замерзли бы, или без еды с голода бы пухли. Только когда вернулись мы в деревню, то поняли, что это фашисты следили за тем, что бы в лес никто больше не уходил.
Вроде и тихо было, и спокойно. Да вот только тревога была какая-то в те дни. Возможно, оттого, что сторожили нас немцы, словно псы. Все шептались, что боятся, что к партизанам уйдем. Кто-то посмеивался над фашистами, а кто-то все же думал о том, как незаметно уйти в лес.
Но 28 декабря стало ясно, зачем нас стерегли в деревне, зачем позволили вернуться. В тот день деревню окружили отряды СС. Они перекрыли дороги.
Все сразу поняли, что ничего хорошего не будет. Бросились наутеки. Да вот только как убежит мать, у которой несколько детей? Не бросит же она детей, да не побежит одна. Как бросит ребенок своего родителя-старика? Многих, кто убегал, догоняли псы. Других догоняли фашисты.
Нас, всех кого поймали, гнали к магазину. По дороге били прикладами, ругались. Магазин тот стоял на территории церкви. Почти примыкал крышей к ней. А за тем магазином кладбище небольшое. Многие голосили, мужики ругались, кто-то молился. Я помню, что посмотрел наверх. Стоял я ближе к церкви, а там, перед входом, росли два высоких клена. Большие такие, раскидистые. А ветки их трещали в тот день. Так страшно трещали. Я подумал о том, что обычно, они шелестели. Но сегодня трещали.
Когда фашисты согнали всех, кого смогли поймать, то открыли двери магазина и приказали нам туда зайти. Никто не хотел. Все стояли, кто-то вновь попытался убежать и получил удар прикладом.
Фашисты, поняв, что сами мы никуда не пойдем, начали загонять нас. Мы вновь пытались дать отпор. Сопротивлялись, не смотря на то, что нас били, не замечая этого. Но, силы были не равны. В итоге, они всех нас загнали, словно стадо, внутрь. И закрыли.
Некоторое время была тишина. Ничего не делали фашисты. И, мы не понимали, чего нас сюда загнали. Слышали, что они говорили только что-то на своем немецком языке.
А потом, потом услышали треск, и дым, и до того, как увидели огонь, кто-то крикнул, что мы горим.
А после появился огонь.
Мужики, что есть силы, напирали на дверь. Но их уже встречала пулеметная очередь. Люди пытались вырваться через окна.
Но из этой огненной ловушки нам было уже не выбраться.
Все кричали от ужаса, от боли. Я видел, как горели мои односельчане, я слышал их крики, я видел, как горел я сам.