Гл-4 Алёшка
- Тома, а это кто у тебя гостит? - поинтересовался я в другой раз, заметив на её дворе незнакомого мужика. Тот выглянул из-за поленницы и тут же исчез, будто растворился - был и нету!
Тома только руками всплеснула:
- Ой, и не говори, Михалыч. Гостит, как есть, гостит. Везёт мне на гостей моих блаженных. Куда бы не заявилась, обязательно мне кавалера сосватают. Бабёнки, подружки мои, все стараются, не успокоятся. Мы ведь друг с дружкой столь лет знаемые, помогаем, чем можем. Таки же, как и я, фермерши-одиночки. Прости меня, Господи. Спросишь, где мужики наши? Были мужики да вышли все. Надорвались раньше времени. Вот и выкручиваемся теперь по одиночке правдами-неправдами. Без мужика в хозяйстве сам понимать должен, - беда как несподручно. Пропадёшь без мужика, с тоски завоешь. Самого завалящего не прогоним, главное, чтоб сволочью не оказался. Мы и приноровились этих бедолаг бездомных: кого из кювета, другого из канавы поднимем, - отмоем, обогреем, - и сватаем дуг за дружку. Смех и грех с женихами нашими.
Тома грустно усмехнулась: это ж надо тако придумать – «по кюветам да канавам». Хотя, какой уж тут смех - беда сплошна, а не веселье. Не все приживаются, попадаются такие, которые совсем одичали. Те среди бомжей приспособились жизнь коротать. Каких только судеб не повстречала за последние годы. Таки рассказы пересказывают … – волосы под косынкой шевелятся. Мы мужиков тех (бездомных) бережно, как горшки глиняные, из рук в руки передаём. Кому нужней – тому в первую очередь. Не подумай чего такого, Михалыч. Я имею в виду, чтоб он не заместо гуся лапчатого по двору шатался, а толк с него был как с работника. Ты и сам видишь, сколь у меня работы. Тут не то, что о женихах мечтать, захворать некогда. Придётся здоровой свой век доживать. А этот, Алёшка, прижился у меня мужичонка. Не мужик – золото! – подфартило мне с работником. Как от таких деревня отказыватца? Они ж без земли, что рыба без воды, не жильцы. Задыхаются в городской суматохе. В городе таки, как Алёшка, если один из сотни приживётся - и то удача. В городе они в самое натуральное рабство попадают. Наивные. Верят каждому слову. Как говорит мой Серёга: осталось последнее, осталось извести под корень генофонд русский. Потом ни армии, ни флота, ни авиации, ни той же милиции не останется. Не из кого выбирать будет. Да и сама Россия вымрет без мужика русского. Потравится заграничной кенгурятиной. Тьфу ты: – пропастину эту жрать. До чего народ довели. Да и нам, бабам, что прикажешь без мужика делать? То-то и оно: посоветать нече!?
Если тебе пересказать Алёшкину историю, кровь в жилах захолодет. Этих пару годов, как он в городе очутился, кому и на две жизни многовато будет. Он и женат-то никогда не был. Так и прожил пол века со своим трактором в обнимку. Родом из Алтарика, Аларского района. С детских лет на земле. Одна запись в трудовой: тракторист! Столь дел мне по хозяйству переделал, сколь мои работнички за все года не осмелились. А он, считай, за зиму управился. А началось всё со смерти его матери. Пришла беда - отворяй ворота. Так и с ним. Сестрёнка уговорила дом родительский в деревне продать. Она в городе живёт, тут рядом, в Усолье. Семья большая: трое деток, да мужик на шее. С работой ты и сам в курсе - хреново у нас с работой. Чо её винить? Каждый как может с нищетой воюет. Она свой шанс по-своему разумению потратила. Бог ей судья. Остался Алёшка без крыши над головой. Приехал к ней, - потыркался, потыркался, - нету работы по его специальности, а мужику без работы одна беда. На глазах высыхат мужик. Сестра кое-как устроила на оптовый рынок. Там кавказцы заправляют. Алёшку приняли грузчиком - фуры водой загружать. Как-то ночью свалился он с самого верха и головой в асфальт воткнулся. Он непьющий, а ребята нерусские ушлые, в беспамятстве влили в него стакан водки, и в больницу. Хирург, когда голову осмотрел, рукой только махнул: «С такими ранами не живут». Так и сказал: «не живут»!
Алёшка выжил. Чо-то, наверно, растерял из головы, но ему и того, что осталось хватат с лихвой. Очухался малость и пошёл гроши сшибать: то одно подлатат, то друго исправит, руки то золотые. Я уж полуживого его из гаража забирала. Сторожил там кого-то. Зима на дворе, мороз за сорок, а он без печки, без обогревателя в сторожке корчится. Шпана местная все растащила. Чайник и тот спёрли. Ни стыда, ни совести. О жалости я и не вспоминаю. Изверги каки-то, а ни дети.
Мне бабёнки так и объявили: «Забирай его, Тома, или закоченет мужик вконец. Безобидный он, на блаженного похожий».
Ходит, улыбатца, а у самого руки, как кочерыжки и фуфайка дыра на дыре и та нараспашку. Снег с ладошки ест. Всё детки растащили - постарались. Ждут, когда загнётца, а он хоть бы хны: просыпатца каждо утро живёхонький и улыбтца. Синий, худой, голодный, а поди ж ты - без злобы на свет Божий. Им же и машет кочерыжкой, тряпкой перемотанной, привечат каждого встречного. Смотреть тошно, - смертоубийство в натуральном виде.
Поехали мы с Серёгой выручать Алешку. Заходим в каморку, а в ней холодней, чем на улице. Сидит бедолага, бормочет не разберешь кого, а лицо аж голубым отливат. Ни чо не сказал, молча поднялся со скамейки и зашагал к машине. Потом обернулся и Серёге: «У тебя, паря, картечь в стволах? Если картечь, то хорошо». А по щекам слёзы бегут. У меня чуть сердце не лопнуло от горя. Он ведь подумал, что мы его добивать пришли. Не хотел подранком мучиться - мечтал дуплетом в раненую голову, чтобы к мамке поскорей. Довели мужика до ручки ...
Что же это с людьми делатца, Михалыч, а? Они ведь его на смерть обрекли, люди-то. И не одного его. Тыщи неприкаянных по дорогам бродят, за кусок хлеба, за тарелку похлёбки руки золоты, считай, даром отдают. Деревни все поголовно пустыми глазницами на свет белый смотрят. Вокруг ни леса, ни зверя, ни птицы не осталось. Все разом с ума посходили. Озлобился народ, сердца у всех поголовно окаменели. Господи, повернись к нам ликом, вразуми грешных, ополоумевших».
Мне не по себе стало. В груди тоже столько всего накопилось. Стою, бормочу да плююсь под ноги. Столько людей кануло, а сколько на очереди?..
А Тома уже с улыбкой:
- Я с Алёшкой нашим нутром отогрелась. Не уныват мужичок ни в какую. Чо-нибудь да учудит. Дня не проходит, чтоб не отчебучил чего. Смех с ним и грех, Михалыч.
Зимой-то Чернушка вспучилась сначала, из-подо льда вывернулась, а когда сверху корка схватилась, она снова под лёд спряталась. До воды не доберёсся. Я Алёшке и говорю: «Руби ступеньки во льду, - сначала в верхнем накате, потом в нижнем, - так помаленьку до воды и дотянемся». Как без воды-то? – да никак! Он, правда, ступеньки аккуратно так прорубил, потом с ведром за водой полез. А в речке напор, сам знашь, - с ног сшибат. Хорошо, я за ним попёрлась, как чуяла, щас учудит чо-нибудь. Как в воду глядела. Он на карачках-то подполз к проруби, а это всё там, внизу происходило, на последней ступеньке. Наверху только его задница и торчит. Ведро само большо выбрал. Ну, и чо ты думашь? - зачерпнул полнёхонько, а удержать не удержал. За ведром в ту прорубь и нырнул. Сам короткий, широкий, - ему и расшиперитца нечем, чтобы затормозить как-то.
Серёга сверху орёт: «Мамка, ты его за валенки, за штанину хватай. Щас под лёд утянет и пиши пропало, потонет Леха!».
Я сама раскатилась, обутки его оседлала, зацепилась кое-как. Валенки с него сразу послетали. За штанину хвать, – штанина в руках осталась, - а он на меня голым тылом светит. Тьфу ты! - срамом своим из стороны в сторону размахиват. Серёга от хохота тоже с берега покатился. А мне не до смеха. Держу его за чо попало. Потом смелости набралась, ухватила, за «чо» раскачиватца, и ведь вытянула мужичонку на верхний ярус. А куда деватца, Михалыч, когда под рукой только то и было, чо раскачиватца? - секунды решали - жить Алешке или сгинуть в проруби.
Хохочешь. А я со страху видать крепко дёрнула за это дело. Орали-то все, не разберёшь сразу, кому, чо не нарвитца. Алёшка громче нас старался. Думала со страху, а оказалось по другой причине. Материть меня взялся почём зря, штаны отбират, кричит: «Отдай штаны, вредна баба». Я, когда на берег вскарабкалась, черенок из метлы выдернула и минут пять гоняла его по ограде. Охаживала по всем его сторонам. И верхней досталось, и нижнею не забыла. Разогревалась и в воспитательных целях. Не терплю, когда при мне матерятца. Особенно, если со зла. По-доброму и сама могу узоры заплести из ярких слов. А вот, по злобе – зубы бы повыщелкала. Серёга у меня какой герой под хмельком и то, при мне ни гу-гу, чтоб матерщиной».
Тома, вдруг, подхватилась и затараторила:
- Потом доскажу, Михалыч. С минуту на минуту мамульку привезут. Ах ты, Боже мой, забыла совсем. А она у меня выдумщица та ещё, глаз да глаз за ней, сам знаешь. В заборе только успевай щели затыкай. В прошлом годе косу нашла, весь огород мне скосила. Привыкла: без косы и шагу не шагнет. Нынче девяносто годков отметим. Своей жизнью живёт мамка. Знать не знает ни о какой-такой перестройке. Она свой коммунизм достраиват. Охо-хо, мамулька моя светлая.