Женщина долго терпит, но если уж её терпение начинает плескаться через край, обидчику грозит очень суровое наказание. Пример тому история татарочки Фирузы и её мужа-молдаванина, которые остались в памяти нашей деревни, хотя Фируза здесь давно уже не живёт. Но могила её мужа, заросшая чертополохом, без памятника, в самом углу кладбища, всякий раз напоминает о том, что чаша женского терпения однажды может переполниться.
Деревенское милосердие
Они приехали в нашу деревню осенью. Одетые не по сезону, с небольшой сумкой в руках, эти новожилы сразу вызвали жалость сердобольного сельского населения. В старый заброшенный домишко с окнами без стёкол, куда поселил их председатель, тут же потянулись люди.
Сначала, конечно, одели девчушку, худенькую, смуглую, всю какую-то измождённую, как две капли воды похожую на свою мать. Одежды натащили столько, что ей до школы было не износить. Поделились и мебелью, кто диван, отслуживший свой срок отдал, кто стул или табуретку. Я отдала детскую софу, у меня не только дети, но и внуки выросли, некому стало спать на этой софе. Одеял, подушек тоже дали, даже палас, чтобы не дуло из щелястого пола. Стёкла в окна вставили, печку подремонтировали свои же мужики, те, что порукастее и посердобольнее. Глава нашей деревни пошла последняя и вынесла вердикт: жить можно!
Они и жили, бедствовали, конечно, сильно бедствовали, но жили. Девочка пошла в садик, там ей было и тепло, и сытно, через месяц-другой у неё уже и щёчки заалели, хорошенькая девочка оказалась, хохотушка и затейница. А вот матери её, Фирузе, меньше повезло, её определили на ферму, где не было почти никакой механизации, если не считать дойку. Наши-то женщины и те из последних сил выбивались, так это наши, деревенские, которые шли на работу от чугунка с горячими щами, в которых плавал оковалок мяса чуть не с кулак. А она? И так-то была слаба, будто из концлагеря вернулась, да своего в подполе ничего нет, всё из магазина, а зарплаты в колхозе велики ли? Слёзы, а не зарплаты. Ослабела бабёнка совсем. Носили ей, конечно, бабы то капусты банку, то кусок пирога, да только это всё было не спасение.
Соберутся, бывало, в красном уголке чей-нибудь день рождения отметить, пододвигают ей то, что из дома принесут, ешь, мол, ешь, а она застесняется, рот ладошкой закроет, отодвинется да так и просидит, знать, стеснялась шибко своей нищеты. Тихая, незаметная, как мышка, о себе ничего не рассказывала, ни на что не жаловалась.
А какое-то время спустя бабы и совсем плохое замечать стали, придёт на работу вся в синяках, скрывает, ничего никому не говорит, не жалуется, спросят, говорит, что упала. А потом и часто что-то стала падать, нажаловались наши бабы председателю, он её мужа в кабинет вызвал, пропесочил, как следует, сказал, что ещё раз тронет жену, засадит его в тюрьму. Но лучше бы он этого и не говорил, мы уж потом узнали, что муженёк-то её большой срок в тюрьме отсидел за то, что поджёг дом, в котором были жена и ребёнок, не сгорели и то хорошо, но ребёнок ожоги серьёзные получил, за это садист и сидел. А как уж потом бессловесную Фирузу выцепил, так и осталось тайной.
«Мама, я кушать хочу…»
Были как раз праздничные дни, девчушка была дома, садик не работал, а и дома ребёнка кормить было нечем, совсем отчаялась Фируза да и задумала неладное. После утренней дойки домой не зашла, прямо с фермы метнулась в сарай. Чурбак подставила и начала петлю ладить, шпагат-то в кармане с фермы принесла, им рулоны вяжут, крепкий, не только её, птичку-невеличку, а и мужика бы её здорового выдержал.
Приладила, только бы голову всунуть да чурбак оттолкнуть, а тут девчушка в сарай и вбегает. Ангелы её разбудили, не иначе. Обхватила мать за ноги, заплакала: «Мама, я кушать хочу…» Спустилась Фируза к дочке, не решилась ребёнка испугать. Обняла её, а как сказать, что нет в доме маковой крошки, не знает. А девочка сползла с её коленей и потянула за руку: «Пойдём к бабе Анне, она добрая, она всегда мне хлеба чёрного с солью даёт, маслом помажет, вкусно…»
Фируза поднялась и безвольно пошла за девочкой. Одинокая бабка Анна, которая жила на краю деревни, даже обрадовалась приходу незваных гостей. Тут же поставила чайник на плиту, а на стол собрала нехитрую деревенскую еду. Главным украшением стола была чашка липового мёда. «Ешьте, милые, ешьте, не жалейте, это мне внучок привёз, у него пасека, он мне ещё привезёт… А вот и варенье, сливовое и яблочное… Хлеб только у меня сегодня чёрный, пирогов не испекла, заленилась да и не для кого печь стало…»
Фируза слушала воркование бабушки и уплывала мыслями в пору своего детства, когда были ещё живы родители, и она с отцом ездила в село, где у деда тоже была пасека. Ей было так хорошо и уютно в домике бабки Анны, что никакого пирога было не надо, только бы сидеть и слушать её воркование, возвращаясь мыслями в пору своего счастливого детства, когда были живы и родители, и братья, и они все любили друг друга.
У бабки Анны они с дочкой просидели до вечера, а под вечер, собираясь на ферму, Фируза попросила:
- Можно она у вас останется ночевать? Завтра в садик, я её утром и заберу…
- Да пусть остаётся, мне поваднее, всё живой человек в доме, мальчишки вон играют на улице, и она сходит, а потом прибежит, я печурку протоплю, оладушков нажарю. И ты приходи, милая, приходи, всем места хватит…
- Спасибо, но я домой, а то муж хватится, сюда придёт…
И она ушла. На ферме бабы сказали, что муж искал её, аж белый от злости. Она понимала, что её ждёт, и всё-таки пошла домой. Это была ночь её страданий. Озверевший муж издевался всю ночь, он то хватал её, по-медвежьи скручивал, закрывал одеялом и бил по голове, чтобы на теле не оставалось синяков. Потом безжалостно, изощрённо насиловал, бросал на кровать и сам падал рядом. Отдохнув, все повторял сначала. В один из промежутков, оскалив остатки своих гнилых зубов, пригрозил: «Если уйдёшь, поймаю, свяжу и дом подожгу. И змеёныша твоего найду и в огонь брошу, не сомневайся, я так и сделаю». Фируза молчала, она ни капли не сомневалась, что муж не пощадит и её, и свою дочку, которую иначе, чем змеёнышем никогда не называл.
Казнь
В окна начал вползать тяжёлый холодный рассвет, услышав петуха, кукарекнувшего чуть ли не по соседству, Фируза вздрогнула, представив, как её мучитель вот-вот проснётся и все её страдания повторятся в ещё более жестокой форме. Решившись, она сползла вниз и, как кошка, перемахнула через спинку кровати. В её голове была одна-единственная мысль: «Бежать к бабушке Анне, схватить дочку и успеть сесть на автобус, чтобы ехать и ехать, ещё не зная куда».
На выходе из дома, уже собираясь запереть калитку, она споткнулась взглядом о колун, которым тремя днями раньше тюкала сырые осиновые дрова. И в этот миг будто что-то щёлкнуло в её голове, она увидела совсем другой выход из сложившейся ситуации. Подняла с пола колун и шагнула обратно в избу, увидела в предрассветных сумерках мужа, лежавшего на спине и издававшего мощный храп. Размахнулась и со всей силы ударила прямо в лоб. Брезгливо отёрла брызги крови со своего лица и начала бить снова и снова. Когда голова превратилась в месиво, она поняла, что мучитель её больше не поднимется. Накрыла его одеялом, умылась, переодела чистую одежду и пошла на автобус. В полиции написала чистосердечное признание.
Судили её прямо в деревне, народ за неё стоял горой, все проказы её мужа всплыли наружу, всё его подлое прошлое сыграло ей на руку. Срок дали небольшой. Она была на удивление спокойна, только вид дочки, прижавшейся к бабушке Анне, вызывал слёзы. Но бабушка Анна успокоила ее:
- Ты, милая, за девочку не переживай. Внучок мой оформит над ней опекунство, у него жена хорошая и девочка твоей ровесница, я с ними уже всё обсудила. Зимой мы у них обе будем жить, а летом они у нас в деревне, у них и дом здесь свой, как привезут в деревню пасеку, так оба с женой и будут жить здесь. Всё с твоей девочкой хорошо будет, ты не переживай.
Дорогие читатели! Буду благодарна за лайки, комментарии и репосты!