Один немецкий публицист еще в начале XIX века весьма верно заметил: «В чужую страну едут только для того, чтобы найти подтверждение своим стереотипам». И действительно! Вот, что, например, британский посол в России Эдуард Финч писал в 1741 году: большая часть дворян – «закоренелые русские, и только принуждение и сила могут помешать им возвратиться к их старинным обычаям. Нет из них ни одного, который бы не желал видеть Петербурга на дне морском, а завоеванные области пошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву, где вблизи своих имений они бы могли жить с большею роскошью и с меньшими издержками. Они не хотят иметь никакого дела с Европою, ненавидят иноземцев: лишь бы ими воспользоваться на время войны, а потом избавиться от них. Им также противны морские путешествия, и для них легче быть сосланными в страшные места Сибири, чем служить на кораблях».
Или, например, весьма солидная «Gazette de France» вполне серьезно, ссылаясь на полученные якобы из России корреспонденции, живописала: зимой 1816/1817 годов в Сибири из-за теплой и малоснежной зимы появилось много бродячих медведей. «У ворот Москвы собралось несколько тысяч медведей, которые прибывали туда целыми толпами». Далее, эта уважаемая газета сообщила, что против медведей был выдвинут московский гарнизон с пушками. В произошедшем столкновении было убито более шестисот медведей, а остальные разбежались.
Нидерландский богослов Альберто Кампензе, основываясь на рассказах своего отца, брата и других купцов, живших в России в середине XVI века, писал: «Существенная же разница между их вероисповеданием и нашим состоит в немногих догматах... Во всем прочем они, кажется, лучше нас следуют учению Евангельскому. Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением; прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки; противоестественные пороки совершенно неизвестны, а о клятвопреступлении и богохульстве вовсе не слышно. Вообще они глубоко почитают Бога».
Впрочем, такие похвальные строки о русских встречаются редко. Хорошо известно, что для европейцев всё, что выходит за рамки их цивилизации, враждебно, низкосортно, дико и грязно. Поэтому средневековые европейские путешественники, побывавшие в России, не скупятся на всякого рода оскорбительные характеристики: «русские чудовищны», «мужчины вероломны», «женщины развращены», в отношениях и в быту русские находятся на уровне варваров и так далее.
В 1829 году московский журнал «Вестник Европы» написал по поводу рассказов иностранцев о России: «Что за охота господам иностранцам ездить к нам в Россию как будто нарочно для того, чтобы, ничего в ней не видевши, рассказывать после небылицы в лицах, частные случаи представлять в виде господствующих обычаев и причуды одного или двух человек приписывать всему высшему классу или даже всей нации?!».
И действительно! Понимание иностранцами в России сути происходящего перед их глазами было весьма ограничено – и прежде всего незнанием русского языка. Они видели Россию глазами своих соотечественников, живущих в нашей стране, либо русских аристократов, с которыми общались. А наша страсть поругать власти и всех подряд хорошо известна, как известно и то, что эта страсть достигает порой фантастических размеров.
Впрочем, мнение европейцев о тех, кто хоть как-то отличается от их цивилизации, всегда было стереотипно. Например, английский историк XVIII века Эдвард Гиббон, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи», видел в истории Византии некое продолжение античности, полосу исторического застоя, вполне естественно, по его мнению, завершившегося катастрофой. Сегодня историки все-таки сошлись во мнении, что Византийская империя – это особая цивилизация, отличная и от античности, и от европейского Средневековья.
Гиббон же пишет, что православие сыграло роковую роль в истории Византии, да и России тоже. Хотя большинство наших историков справедливо говорят, что именно православие помогло создать уникальную русскую государственность и культуру. И во многом благодаря церкви Россия стала могущественным государством.
Поэтому сам собою напрашивается вывод: Гиббон – типичный представитель местечковой европейской историографии. Она складывалась всегда по одной и той же схеме-идеологеме: европейские народы – это высшая цивилизация. Есть дикари, в ряды которых европейцы записали не только негров или индейцев, но и отчасти индусов и китайцев. Но есть и враги: Византия – и ее наследница Россия и арабский мир, но он актуален только по мере столкновения с ним.
Я не берусь судить, чего не хватило Гиббону: то ли таланта, то ли знания первоисточников, но его размышления о Византии сродни представлениям античных народов о Земле. Например, древнегреческий философ Фалес Милетский, живший в VI веке до нашей эры, считал, что Земля – это плоский диск, окруженный бескрайним морем, из которого каждый вечер выходят и в которое каждое утро садятся звезды. А некоторые античные народы были уверены, что земной диск еще покоится на трех громадных китах. Гиббон от них, право слово, ушел не очень далеко...
Теперь поговорим о том, как описывают Европу, ее обычаи и нравы, наши туристы. Классический пример – «Письма русского путешественника» Николая Михайловича Карамзина. Он ездил по Старому Свету в конце XVIII века. Побывал в революционном Париже, в Лондоне. В британской столице Карамзин был восхищен домами, чистотой, вежливостью людей. Но в целом, говоря о своих впечатлениях о Британии и британцах, Карамзин не скрывает разочарования. "Было время, - пишет он, - когда я, почти не видав англичан, восхищался ими, и воображал Англию самою приятнейшею для сердца моего землею... Мне казалось, что быть храбрым есть... быть англичанином - великодушным, тоже – чувствительным, тоже; истинным человеком, тоже. Романы... были главным основанием такого мнения. Теперь вижу англичан вблизи, отдаю им справедливость, хвалю их – но похвала моя так холодна, как они сами".
Далее Карамзин, развивая свою мысль, пишет: «Англичанин молчалив, равнодушен, говорит, как читает, не обнаруживая никаких быстрых душевных стремлений, которые потрясают электрически всю нашу физическую систему... Замысловатость англичан видна разве только в их карикатурах, шутливость – в народных глупых театральных фарсах, а веселости ни в чём не вижу».
Отдавая должное англичанам, Карамзин, тем не менее, замечает, что такие их качества как просвещенность, великодушие, гордость, честность и надежность являются следствием «духа торговли»: «Строгая честность не мешает им быть тонкими эгоистами».
И в заключении Карамзин пишет: "Наконец – если бы одним словом надлежало означить народное свойство англичан – я назвал бы их угрюмыми, так как французов легкомысленными, итальянцев – коварными. Видеть Англию очень приятно; обычаи народа, успехи просвещения и всех искусств достойны примечания и занимают ум ваш. Но жить здесь для удовольствий общежития, есть искать цветов на песчаной долине – в чём согласны со мною все иностранцы, с которыми удалось мне познакомиться в Лондоне и говорить о том. Я и в другой раз приехал бы с удовольствием в Англию, но выеду без сожаления".
Позднее Герцен, который много лет жил в Лондоне, а, следовательно, знавший до тонкостей Британию и ее обитателей, напишет: «Англичанину кажется неделикатным переходить некоторые пределы, касаться некоторых вопросов, и он, до педантизма строгий чтитель приличий, покоряется их условным законам. Все (англичане) стремятся прежде всего показать себя консерваторами: все двигаются спиною вперед и не хотят сознаться, что идут по новой и неразработанной почве. В мысли островитянина есть всегда что-то ограниченное: она определенна, положительна, тверда, но вместе с тем видны берега, видны пределы». Герцен называл Англию «европейским Китаем».
Литератор П.В. Анненков, вспоминая о последних годах жизни единомышленника Герцена – В.Г. Белинского, скажет: "Насколько становился Белинский снисходительнее русскому миру, настолько строже и взыскательнее относился он к заграничному. С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой"...
Позднее публицист эмиграции И.Л. Солоневич напишет о наших старых путешественниках в Европу: «Русские денежки текли во всякие Карлсбады и Мариенбады, построенные в основном за наш счёт. И — ещё за счёт наших собственных курортов. Немцы смотрят и искренне умиляются: вот это был клиент!». Но русская послереволюционная эмиграция, «очутившись в Европе не на положении богатых туристов, а на положении бедных искателей труда, может быть, и незаметно для самое себя, но категорически пересмотрела все те побасёнки о «стране святых чудес», которыми питалась вся русская интеллигенция.
Наше старое барство, ездившее в Германию, имея в кармане золотые рубли и в головах немецкую бумажную философию, — в Западной Европе не поняло ровным счётом ничего, а именно русское барство, включая сюда и Тургенева, и Чаадаева, и Плеханова и прочих, сформулировало наши взгляды на «страну святых чудес». Европу поняли мы, русская эмиграция времён советской революции. Ибо мы прибыли сюда и без денег и без философии».