Публикуем очередной отрывок из романа Георгия Демидова «От рассвета до сумерек».
Царь идет!
Мать тоже произнесла испуганным шепотом: — Смотри, Димка, царь! — и даже приподняла меня за локти над подоконником. Особой необходимости в этом не было, я и так был уже выше этого подоконника на целых полголовы, а главное, вовсе не хотел рисковать быть замеченным рыжебородым человеком на площади. Слово «царь» я слышал часто и хорошо знал по портретам, как царь выглядит. Правда, я представлял его себе выше ростом и более внушительным внешне. В последний раз царский портрет я видел всего пару часов назад, когда шел сюда с матерью. В пышной тяжелой раме его несла толпа людей, шедших посередине мостовой и певших «Боже, царя храни».
В нашей приходской церкви, в которую мать водила меня почти каждое воскресенье и в многочисленные праздники, царю громогласно провозглашали «многая лета». Изображение царского семейства в полном составе висело в нашей квартире в качестве поддержки для отрывного календаря. Даже с швейной машинки, которая была у наших соседей, царь и царица смотрели из овальных портретов, нанесенных на корпус яркой и прочной эмалью. Однако даже я замечал у взрослых разное отношение к понятию «царь». Одни — в том числе моя мать — относились к нему с благоговейной почтительностью. Другие — совсем иначе, хотя я не мог понять толком, как именно. Главным представителем этих «других» был мой отец.
Из-за разного отношения к самодержцу между родителями происходили иногда даже стычки, впрочем, всегда довольно легкие — мать умела вовремя уступить. А вот с таким понятием, как «царская власть», я был знаком только по сказкам бабушки Пелагеи — маминой мамы, гостившей у нас прошлым летом. Царь в этих сказках был неизменно деспотичен и свиреп. Находясь всегда в дурном настроении, царь мог ни за что ни про что отрубить кому‑нибудь из окружающих голову. В редких случаях, когда царица рожала сына или случалась иная, всегда чисто личная удача, царь менял гнев на милость и жаловал приближенных кафтаном со своего плеча или красавицей невестой.
Состояние духа для царя из бабушкиных сказок было почти единственным основанием и поводом для его поведения по отношению к своим подданным. В таком же понимании прав и возможностей монарха утвердился и я. Абсолютная власть в сочетании с крутым и лютым нравом делала царя личностью не слишком симпатичной, зато жутковатой, а следовательно, и интересной. Хорошо бы и сейчас он разгневался из‑за чего‑нибудь и приказал бы отрубить кому‑нибудь голову! Только, конечно, не мне. И я, высвободившись из материнских рук, опасливо пригнулся под подоконником. Царь, однако, не проявлял никаких признаков свирепости. Он подошел к маленькому столику, одиноко стоявшему посреди громадного плаца, взял с блестящего подноса серебряную чарку и поднял ее в приветственном жесте по направлению к замершему строю гвардейцев.
— За здравие Воинства Российского государь-император чарку поднимает, — растроганно прокомментировал этот жест и неслышную отсюда речь царя седобородый старик с крестами и медалями на груди швейцарской ливреи.
Вероятно, так оно и было, потому что, когда царь запрокинул голову и выпил водку точно таким же образом, как это делали дяди в пивной и некоторые из папиных гостей, в ответ грянуло такое «ура», что дрогнули двойные рамы монументального особняка. Вот тут‑то и зазвучали команды, загремели оркестры, и началось то великолепное шествие гвардейских частей, которое сразу же затмило неяркое впечатление от царя и задвинуло его куда‑то в темный угол моей памяти.
Домой до своей Малой Охты мы добирались довольно долго. Сначала шли пешком, потом ехали на трамвае, пересаживались на конку и снова шли пешком. И почти всю дорогу я дергал мать за юбку и говорил, что когда вырасту, то тоже буду солдатиком, который скачет на лошади, надувает щеки, таращит глаза и, непрерывно размахивая саблей, воет «у-у-у…». — Будешь, будешь, — рассеянно соглашалась мать. Но раза два не обошлось и без «адивота», когда, репетируя верховую езду, я садился верхом на уличную тумбу или пускался в галоп по тротуару.