…Мама шла впереди легким шагом, изящная, стройная, в светлом платье с подкладными плечиками и широкой юбкой. Ниночка бежала сзади, сжимая в руках букетик весенних цветов. В парке играла музыка, слышался смех и кружились пары. Стоял яркий солнечный май. Такой мама осталась в памяти Ниночки навсегда.
Память девочки сохранила немногое. Но она помнила родное папино лицо и его большие сильные руки. Поцеловав ее и сказав “Прости, дочка”, он ушел. Для мамы его уход стал большим горем. Но она взяла себя в руки, ведь у нее была дочь. И вся жизнь впереди. Если бы не война... В июле начались тяжелые бои на подступах к Ленинграду, а в начале сентября вражеские войска отрезали город от страны. Сохранилась лишь тоненькая ниточка сообщения по Ладожскому озеру. Началась долгая страшная блокада. Уверенные в том, что врагу не удастся захватить город, многие не спешили уезжать. Ниночка с мамой остались в осажденном городе. Вскоре не стало электричества, отопления, водопровода. Ничего, кроме холода, голода и безысходности.
Ниночкина мама работала в детском саду. Той суровой осенью над ленинградцами навис постоянный страх смерти. На улицах рвались снаряды, но не это было самым страшным. Смертельным врагом были голод и холод. Мамино сердце рвалось от боли, когда она слышала разговоры детей о еде. Воспитатели и нянечки старались отвлекать детей от воспоминаний о довоенных домашних лакомствах. Детей в садик приходило все меньше. Ослабев, дети и взрослые уже не сопротивлялись смерти.
Мама слабела с каждым днем. Лицо стало изжелта-серым, глаза ввалились, на отекших ногах трудно стало ходить. Наступил момент, когда она не смогла приступить к работе. Не смогла даже встать с постели. Тяжело дыша, мама прошептала: “Найди папу. Он живет…”. Она назвала улицу. Прижавшись к маме, Ниночка забылась тяжелым сном. Ее разбудил холод. К холоду она привыкла, но этот холод был другим. Это был тяжелый мертвый холод. Подобно змеям, он расползался во все углы комнаты.
Едва переставляя ноги, Ниночка продиралась сквозь метель. Позже мама уже в другой ипостаси войдет в ее сердце и память, утешая и наставляя в трудный час. Но сейчас пятилетняя Ниночка еще не могла осознать, что осталась одна. Спотыкаясь и падая, сдерживая онемевшими пальцами полы летнего пальтишка, она шла, шепча название улицы.
Фигуру мужчины она заметила не сразу, мешала метель и намерзающие слезы. “Папа…” – слова таяли в морозной сини. “Папа!..” – опустившегося без сил в ледяной сугроб ребенка подхватили большие добрые руки.
Всеволод Ильич работал в Эрмитаже. Эрмитаж был частью его жизни и в прямом смысле его домом с первого дня войны. Экспонаты следовало эвакуировать. Это была огромная работа. Готовили ящики, упаковку, документы.
Сотрудники спали прямо на рабочем месте, на стульях, коврах. Всеволоду пришлось легче, чем другим, он был одинок. Жена умерла, сына эвакуировали в июле и он остался в братской могиле у села Лычково. Всеволод работал, отдыхая два-три часа в сутки. Первый эшелон, увозивший сокровища Эрмитажа, ушел через неделю, за ним второй. А третий не успел: кольцо сомкнулось. Сотрудники музея перешли дежурить на крыши. Первое время Всеволод практически не покидал крыш во время бомбардировок, туша зажигалки, ведь от этого зависела судьба музея. Начались артобстрелы, и ученый вошел в состав подразделения гражданской обороны. Возвращаясь в музейный подвал-убежище, ставший домом для преданных музею людей, он заметил на улице умирающего ребенка. Ниночка очнулась в незнакомом месте. Взглянув на сидевшего рядом мужчину, она чуть улыбнулась побелевшими губами и прошептала: “Папа…”.
Ниночка назвала свой адрес. Папа Сева забрал из квартиры ее вещи и даже игрушки. Теперь он считал ее своей дочкой.
Маму похоронили. Так, как хоронили ленинградцев той страшной зимой. Их могила – Пискаревское кладбище. Братская могила тех, кто там похоронен, и тех, кто там не похоронен.
Теперь Всеволоду снова было для кого жить. Он проводил с Ниночкой каждую свободную минуту, кормил и согревал ее. Судьба девочки никого не оставила равнодушным. Она ожила, стала улыбаться. Папа Сева лечил не только тело, но и душу дочки: читал ей, рассказывал об искусстве, убеждал, что беда пройдет и все будет хорошо, как прежде. Но стало ясно - ей не прожить долго, останься она в городе. Дистрофия почти достигла степени необратимой. Массовая эвакуация возобновилась только в середине зимы следующего года – по Дороге жизни. Усилиями папы Севы и других взрослых Ниночке удалось дожить до дня отъезда. Прощаясь, папа Сева уверял ее в скорой встрече, но больше он говорил это для себя.
Новосибирск дал приют ленинградцам. Сюда привезли и Ниночку. Для нее нашлись ампулы с глюкозой, питание и, главное, любовь и забота. Она выжила и окрепла. Все дети были заняты делом. Они работали по хозяйству, ухаживали за ранеными в больнице. Ниночка стирала бинты, разносила еду, и решила, когда вырастет, посвятить жизнь помощи людям. Окончив школу, выучилась на медсестру и навсегда связала жизнь с медициной. В середине пятидесятых двадцатилетняя Ниночка вышла замуж и переехала в Москву. Ее приняли на работу в Шереметевскую больницу, носящую имя Склифосовского.
Однажды в больницу доставили девушку после травмы с большой кровопотерей. В предоперационной суете Ниночка не сразу поняла, за что зацепился ее взгляд. Пока искали доноров, она предложила свою кровь. Кровь подошла идеально, и ее озарило: сходство. Черты лица пациентки были словно списаны с нее самой.
Был ли рад встрече отец? Во всяком случае, он был благодарен Ниночке за спасение младшей дочки. Сестры привязались друг к другу, Ниночка стала частой гостьей в их доме, и однажды она решилась.
Она мечтала найти папу Севу, чтобы никогда больше не расставаться, ведь он был для нее родным. Взрослые, а потом и сама Ниночка отправляли запросы. Ответ администрации Эрмитажа был краток: данный гражданин здесь не работает. Молодая женщина обратилась к отцу с просьбой узнать. Тот не отказал. И через месяц предоставил дочери информацию.
В дни блокады дисциплина в Эрмитаже была жесточайшая. Увольняли за малейшую провинность. Даже за опоздание. Так распорядился директор музея. Однажды Всеволод допустил оплошность. Опоздал или неверно подобрал ящик для картины… И был мгновенно уволен. Справедливо ли это? Не знаю. Милосердно? Нет. Идти ему было некуда. Но до прорыва блокады оставалось совсем немного, ему удалось перебраться на окраину города и устроиться во вновь отстроенную школу.
Взяв отпуск, Ниночка с мужем собрались в Ленинград. Накануне отъезда они ночевали на даче: так было ближе к вокзалу. Теплая летняя ночь, напоенная ароматом сирени, сподвигла супругов устроиться на веранде. Со стола, стоявшего рядом с диваном, после ремонта не успели убрать старые газеты. Уголок пожелтевшей от времени газеты, съехав со стола, оказался напротив глаз Ниночки. Ее внимание привлек некролог в черной рамке. Сообщалось о смерти директора школы N Всеволода Ильича Зотова. Газета была шестилетней давности.
…Яркий теплый март. Солнечные блики, искрясь, прыгают по тающему льду. Постаревшая Ниночка держит в руке чашку с горячим кофе. Кофейный сервиз с синей кобальтовой сеткой им с мужем подарили на тридцатилетие свадьбы. В памяти женщины встает замерзшая Нева, разбитые дома с провалами окон. Мама... И все то, что замысел художницы отразил в дивном кобальтовом узоре. Заклеенные крест-накрест окна домов и перекрестье лучей прожекторов в ленинградском небе. Белый лед Невы, который разбивали, чтобы достать воду. Невская вода в синих трещинках льдин. И апофеозом - золотые солнечные блики на льду, как знак грядущей победы и жизни