Клетка… Западня…
Осколок кости не оставлял ни следа на коже — все равно что крепостную стену скрести. Мортис пытался изо всех сил пустить себе кровь, чтобы принести хоть какую-то жертву и просить о помощи. Но лишний раз убедился в том, что мертвее мертвого. Ни пить, ни жрать нет желания. А на ладони ни царапины, сколько костяным осколком ее ни ковыряй. От безысходности Мортису хотелось завыть. И он завыл бы, если бы не опасался потревожить тех, кто во мраке.
Тут не было ни неба, ни солнца, ни луны, ни звезд, чтобы понять, день сейчас или ночь. Казалось, узилище просто висит посреди пустоты, чернильно-черного океана, где не существует ни времени, ни пространства. Мортис не знал, сколько времени он уже провел в этой клетке, сплетенной из кроваво-красных нитей. Посреди черепов и костей. Под белым куполом из странного света, идущего из самой тьмы. Наедине с самим собой. Со своими безрадостными мыслями.
С тем, что его череп раскололи, как огромный орех, у дверей захудалой таверны в богом забытом селе, Мортис уже смирился. Но совершенно не представлял, что делать дальше. А сидеть сиднем, обрастая замогильной пылью, и ждать непонятно чего он не привык. Впрочем, и рвать пульсирующую паутину голыми руками он тоже пока не решался. Неизвестно, кто ее плел и с какой целью. А ну как паук размером с быка. Вот сейчас затаился где-то во тьме и ждет часа трапезы, пуская слюни и потирая жвалами.
Некоторое время Мортис угрюмо бродил по кругу, выискивая просвет, через который можно безопасно пролезть сквозь сеть. Но паутину вокруг узника сплели так основательно, что едва кулак просунешь, чтобы не задеть нить. Ни звука, ни ветерка, в очередной раз подумал Мортис, разглядывая кости под ногами. Уж коли остался без оружия, то надобно его чем-нибудь заменить.
Мортис выбрал кость подлиннее. Поднял ее осторожно, чтобы не шуметь. Повертел-покрутил, приложил к ноге, понимая, где она прежде на скелете покоилась, и удовлетворенно кивнул. Оружие, конечно, так себе. Но лучше, чем ничего. Если садануть по башке, мало не покажется. Осталось занять левую руку, тоскующую по кинжалу.
Искать замену кинжалу долго не пришлось. Поблизости из груды черепов и костей торчал отломанный, слегка изогнутый рог — то, что надо. Острый, в ладони лежит как влитой. Если из морока вылезет огромный паук, можно всадить ему в глаз. Мортис вздохнул, покачал головой, прикидывая, как он выглядит со стороны. А всего лишь нужно было соблюдать клятву. Сейчас бы не пришлось рыться в костях и ломать голову над тем, как отсюда (неизвестно откуда) выбраться.
Мортис вытянул руку перед собой и боязливо ткнул костью в пульсирующий узелок. Сеть колыхнулась, но ничего не произошло. Тогда Мортис размахнулся и жахнул что есть мочи. Рубанул с плеча, наискось, как если бы у него в руках был настоящий меч. Однако паутина вновь лишь шелохнулась, оставаясь целой и невридимой, словно ее сплели из стальных нитей.
Немного покачавшись от грозного удара, красная паутина замерла — на границе света и тьмы. Мортис невольно зарычал, не собираясь сдаваться. Если понадобится, будет рвать ее зубами. Он недовольно опустил кость, с надеждой посмотрел на рог и, недолго думая, ткнул им в пузырчатый, величиной с заячье сердце алый узелок. С ним случилось то же, что и с ладонью, когда по ней ездил острый, как нож, осколок. То есть ничего. Рог просто отскочил от узелка, будто от камня.
Гнев, горячий, как кипяток, метнул бесполезный рог в груду костей. И Мортис, забыв об осторожности и о тех, кто во тьме, вцепился пятерней в алый узелок, желая вырвать его из паутины, как сердце заклятого врага из груди. В ту же секунду Мортиса крутануло так резко, что он аж вскрикнул. Мир стремительно поплыл и размазался. А затем разбился, рассыпался, чтобы… собраться вновь.
Даже после всего того, что с ним стряслось с того момента, как карающий молот разбрызгал мозги по крыльцу трактира, Мортис все еще не верил собственным глазам. Поэтому стоял как молнией пораженный, недвижно наблюдая за тем, как из кулака, крепко сжатого вокруг лезвия кинжала, выжимают кровь.
Кап-кап! — под шелест бескрайнего леса падали красные капли, разбиваясь о придорожные, нагретые солнцем пыльные камни. Это была его кровь. И его прошлое, куда его, будто смерч, затянул красный узелок. Пять или шесть лет назад. Жара лютая. Третьи сутки погони. Он был измотан так, что едва держался в седле. На поиск жертвы не осталось сил, а время стало дороже золота. Пришлось резать себя, чтобы молить Акерхана о помощи. И вскоре на небе начали громоздиться тучи, а пролившийся дождь смысл следы и сбил запахи, запутав преследователей, которые дышали в затылок. Уйти удалось, воперки всему. Тогда… Но, увы, не сейчас…
Мир опять дернулся, сворачиваясь в разноцветную жижу, и Мортис ощутил, как его затягивает и крутит. Он больше не кричал, понимая, что происходит и где окажется. В проклятой реальности, во тьме, среди черепов и костей, напротив красной паутины, сотканной, как оказалось, из его… воспоминаний.
По крайней мере, она его не убила, подумал Мортис. Но что с того? Он повертел головой, прислушался. Красная сеть перед глазами разрезала непроглядный и безмолвный мрак. Вдруг мелькнула шальная мысль, что все это происходит в его голове, в остатках того, что не выбил из черепа жестокий молот.
— Что вы от меня хотите?!! Что я должен сделать, а?!! — крикнул он в пустоту и затих, ожидая ответа.
Напрасно. Тьма осталась равнодушной, продолжая молчать. Ни единого звука. Безмолвие пытало, отравляло, как коварный яд. Один из тех ядов, который долго-долго мучает жертву перед тем, как прикончить.
Мортис наугад схватился за паутину, и тут же ощутил, как его бросает в прошлое. Секунда, и он оказался посреди просторной и светлой избы.
Из лета в осень. За окном раскинулась яблоня, шурша и бросая желто-красные, как костры, листья. Ветер хватал их и, закручивая в танце, уносил прочь. Посреди дома играл пацаненок — лет восьми-десяти, кучерявый и большеглазый. Деревянные лошадки, ведомые детскими руками, отчаянно скакали туда-сюда, перепрыгивали друг через друга. Под звонкий смех.
Мортис с сомнением глядел на лошадиные скачки, пытаясь выгрести с мутного дна памяти что-то похожее. Ничего! Ни кучерявого веселого малыша, ни деревянных лошадок. Но дом и дерево… Они казались знакомыми. Когда это было? И где? Мортис не мог вспомнить, усиленно вороша прошлое. Он внимательно присмотрелся к мальчишке… Нет! Не может быть! Но… Пальцы прокатились по собственным кудрям. Неужто скрыла ребенка перед тем, как он покинул ее, умчавшись навсегда?..
В этот момент в дом вошли двое, и мальчонка, побросав лошадок, радостно побежал к ним навстречу. Мортис узнал обоих. И красавицу Айну, оставленную в слезах много-много лет назад ради лихого ремесла. И себя самого, чуток располневшего, но почему-то без пары примечательных шрамов на лице. Сердце защемило, когда стало ясно, что сейчас показывает паутина. Если бы он…
Мортис стиснул зубы, сжал кулаки, желая убраться подальше из этого светлого дома с яблоней за окном. Он хотел сбежать от чужих улыбок, от детского смеха, который холодной острой сталью безжалостно кромсал душу. Паутина показывала не только то, что происходило, но и что могло бы случиться, не будь он таким упертым ослом.
***
Кейлви припал к ковшу, жадно заливая в себя холодную влагу. Не вода, а чудо! Настоящее чудо! Он приободрился, смахнул капли с бороды. Под внимательным взглядом выцветших глаз седого, невысокого и сухонького старца.
— Отец Мерк, — назвался старик, когда миловидная жрица забрала у кузнеца пустой ковш. — Я тебе помогу и объясню, что делать. Первый раз?
— Кейлви. Мое имя Кейлви, — он закивал и вздохнул, стыдливо опустив взгляд: — Первый… Ребенка хочу…
Отец Мерк поднял ладонь, прерывая кузнеца. Сказал спокойно и тихо, без тени раздражения.
— Свою просьбу поведаешь Акерхану сам, когда наступит время. Мы, — старик глянул на жрицу, — лишь проводники, помощники, а не исполнители желаний. А теперь следуй за мной.
Кейлви немного огорчился, узнав, что сопровождать его будет на юная молчаливая жрица, а старый говорливый жнец, судя по виду, давно стоящий одной ногой в могиле. Но делать было нечего: пришлось идти за Мерком. Кто же станет спрашивать обыкновенного кузнеца?
Красный свет, белый свет. И снова красный.
Жертвенные храмы Акерхана были другими не только снаружи, но и внутри. Они больше походили на канцелярию, чем на место, где люди толпятся со скорбными лицами, ожидая, что их услышит кровавый бог. Длинные и хорошо освещенные коридоры с высокими потолками. Никаких благовоний, никакого шепота молитв. Жнецы, старые и молодые, женщины и мужчины, выходят из дверей и заходят в двери, цепляясь пальцами за круглые алые ручки. Без суеты, каждый занят своим делом.
Никто не обращал внимания на широкоплечего чернобородого кузнеца, который, как привязанный, плелся за стариком. И Кейлви это нравилось. Он вдруг заметил, что перестал дергаться, перестал бояться. Напряжение сгинуло, будто его и не было.
К удивлению кузнеца, старик шагал бодро, не сутулился под грузом прожитого, дышал ровно, словно подумывал топтать землю еще не один десяток лет. У Кейлви позвякивали монеты в кошеле, у старика — ключи на связке.
— Внизу жертвеница, — начал пояснять отец Мерк, когда они стали спускаться. — Сейчас в ней пять человек. Ты можешь выбрать любого из них. Все просто: молодые дороже, старые дешевле.
Кейлви тяжко задышал, сбавляя шаг; забилось сердце, накатила тошнота; воздух, казалось, потяжелел; тревога просочилась в грудь и в голову. Отец Мерк вдруг остановился, словно у него на затылке были глаза, и, сообразив, что происходит, взял взволнованного кузнеца под руку. Сказал, чтобы успокоить:
— Не бойся. Это нормально. С теми, кто приносит жертву в первый раз, часто такое случается. И тошнит, и рвет, бывает, и в обморок падают. Особенно девы. Но ты вроде не дева, а?
Кузнец отчаянно замотал головой, хотя ему страсть как захотелось сейчас исчезнуть из коридора, ведущего к жертвенице. Подальше от вцепившегося в него клещом противного старика. Подальше от пяти человек, одного из которых следовало выбрать. Мерк дернул его, увлекая за собой. Кейлви вновь подивился: откуда только в этом старикашке такая сила? Не иначе сам Акерхан ею это дряхлое тело и наполнил.
— Случается, что прямо у алтаря падают, — продолжал отец Мерк. — Даже настойка не спасает.
— Настойка? — не понял Кейлви.
— Дополнительная услуга. Проясняет голову, придает храбрости, чтобы рука не дрогнула. Будешь спокойным, как море во время штиля. И холодным, как лед.
— Как лед, — тихо повторил Кейлви. — Думаю, мне нужно.
Они пошли быстрее.
— Еще можно сопричастника заказать. С ним в первый раз тоже проще.
Кейлви ничего не ведал ни про чудесную настойку, ни про таинственного сопричастника. Но понимал, что согласится на все, что угодно, лишь бы и вправду не грохнуться в обморок, словно испуганная до полусмерти девица.
Они уперлись в дверь. Старик вставил ключ в замочную скважину. Но не провернул, а, с хитрецой посмотрев на Кейлви, спросил:
— Так как — нужен тебе сопричастник?
У двери было темновато. И то ли из-за полумрака, то ли еще по какой причине бледное лицо старика казалось зловещим. Глаза… и те словно налились мраком да звездным блеском покрылись. Попробуй откажи.
— Наверное, — засомневался Кейлви. — А что он делает?
— Постоит с тобой рядом. Успокоит, добрым словом поможет, руку направит, если нужно. Могу Балхию к тебе приставить. Ту девушку, которая тебя в храм привела. Вижу, приглянулась она тебе. Да и ей надобно опыта набираться.
— Было бы неплохо.
— Еще можем говоруна приставить. За отдельную плату, разумеется, — сказал отец Мерк и, не дожидаясь ожидаемого вопроса, пояснил: — Будет за тебя все молитвы и прошения читать.
Кейлви кивнул, припоминая, что, кажется, старик несколько минут назад говорил о том, что просить кровавого бога кузнец должен сам.
— Верное решение. Тогда говоруна, сопричастника и настойку я внесу в договор, — сказал повеселевший отец Мерк и наконец-то провернул ключ.
Однажды Кейлви страшно не повезло, и ему пришлось посетить городскую темницу. Хвала Акерхану, лишь как свидетелю. Нужно было указать на одного бедолагу. Но Кейлви до сих пор помнил невыносимую, жгучую вонь, от которой горели ноздри, а желудок выворачивался наизнанку. Поэтому, когда дверь в жертвеницу распахнулась, кузнец даже задержал дыхание, опасаясь окунуться в кромешный смрад нечистот, немытых месяцами тел и гниющей плоти. Однако оказалось, что жертвеница отличается от городского узилища так же, как комната в лучшем столичном трактире от сточной канавы. Дышалось легко, полной грудью, и вскоре Кейлви понял причину.
Жертвеницу выложили с умом. Слева и справа она продувалась сквозь круглые, высоко поставленные оконца. И света хватало — мимо ведра ничего не пронесешь и не промахнешься. Места не сказать, что в избытке, но для пяти-семи человек, наверное, достаточно. Да и по всему видно, что не били здесь узников и не морили голодом, а следили за ними исправно, как за породистыми псами. На людей вон похожи, не на мертвецов.
Томились жертвы в трех просторных клетках, распложенных вдоль стены на расстоянии чуть больше вытянутой руки. И от вида этих клеток Кейлви начала покусывать зависть. А потом и грызть — да так, что он даже позабыл, с какой целью сюда притопал и что должен сотворить. Ох, и чудные то были клетки — с решетками из серебристых серпов. Ни шва, ни зазора, ни заусенца, словно каждую клетку целиком из металла отлили. Ну хоть сам в такой селись! Искусная работа, что и говорить. Уж он-то в ковке знал толк. Почитай, полжизни в кузнях провел, обдаваемый жаром раскаленного горнила и звоном тяжелого молота.
— Предвижу твои вопросы, — слова отца Мерка вернули кузнеца в реальность. — На прошлое их плюй с высокой колокольни. Как и на то, кто перед тобой, муж или дева. Акерхану все равно, кого ему поднесут. Выбор за тобой. Не в моей власти тебя наставлять. Но помни: чем моложе, тем дороже.
Кейлви вновь стало не по себе. К ногам словно оковы приделали. Пару шагов едва-едва одолел. Прежде-то он смотрел на узников издали, да и видел только вязь отшлифованных серпов, словно перевернулось что-то в голове и отсекло от взора мучников за решеткой, размазало их лица, их серые хламиды. Он с трудом сделал еще несколько шагов, будто увязая в трясине, и остановился. Ничего, и отсюда их разглядит.
— Да ты не робей, — бормотал Мерк-зараза. — Ближе, ближе подходи. Они не кусаются.
Кузнец шагнул в сторону клеток и вновь замер, стыдливо поднимая глаза на узников.
— Кто красным крестом помечен, те сами пришли. Продали себя, чтобы недуг прервать, долг свой покрыть или грехи перед Акерханом искупить. У которых желтые кресты на одежде, тех наши жнецы у работорговцев выкупили. А с белыми — убийцы, насильники и конокрады, их нам на казнь привозят. Решай сам. Выбирай сам. Этот выбор можешь сделать только ты. И никто больше.
Выбирай сам… Слова будто не сорвались с мягких губ, а вышли с гремящим звоном из-под молота и наковальни. Кузнец впервые оглядел мучеников, желая провалиться сквозь землю. В очередной раз попомнил мясника недобрым словом, а затем и себя обложил крепкой бранью.
Мысли ворочались, как ржавый механизм. Туго-туго и со скрипом. Красные кресты, желтые кресты, белые кресты. Настойки и сопричастники. Голова пошла кругом.
Из правой клетки на него с надеждой глядела безобидная старушка с длинными седыми волосами, тощая, как сама смерть, кожа да кости. С ней рядом сидел крепкий бородатый мужик, очень похожий на самого Кейлви. У каждого на хламиде по красному кресту. В срединной клетке, прижавшись друг к другу в углу, ютились двое рабов, смуглые и короткостриженые, словно брат с сестрой — совсем еще дети. Выглядели затравленно, смотрели испуганно, хлопая темными глазами. Из последней клетки с очевидным отвращением в его сторону таращился рыжеволосый одноглазый верзила лет тридцати, со шрамами на лице и руках. Сразу видно: лиходей. Этого и краской метить не надо.
— Меня, меня возьми! — неожиданно затрещала старуха, вцепившись руками в клетку. — Больная снизу доверху. Каждый день как пытка. Сил больше нет по земле ходить. Я тебе только спасибо скажу.
— Да на кой Акерхану эта старая кляча! — оттолкнув старушку, вдруг оживился бородатый мужик, похожий на Кейлви. — Меня выбирай. Кровь-то у меня еще горячая, а из нее только песок и сыпется. Ни кола у нее, ни двора. Ни сестры, ни брата. Ни внука, ни правнука. А моим деткам еще жить да жить. А с долгами какая жизнь, не жизнь, а мука.
— Тихо! — прикрикнул на них отец Мерк.
Кейлви стало трудно дышать. Казалось, все это безумие происходит не с ним, а с кем-то другим, тенью или отражением. Его опять замутило, когда он подумал о выборе. Страх подступал, сковывал, толкал ком из желудка к горлу. Несколько клеток с решетками из серпов…. Люди, запертые, словно дикие звери…
Рабы молчали, продолжая жаться друг к дружке как щенки, оставленные матерью. Лиходей тоже молчал, без намека на страх взирая в сторону своего возможного палача.
— Мне нужно подумать, — сипло произнес Кейлви, чувствуя на себе цепкий требовательно-подгоняющий взгляд старого жнеца.
***
Когда бесчеловечная пытка оборвалась, рассыпавшись вместе с уютным мирком, Мортис понял, что радуется виду собственной клетки, висевшей посреди безмолвного мрака. Осколок прошлого — несбывшегося прошлого! — расшевелил старые раны, заставил их кровоточить, да еще и солью посыпал.
Айна… Прошлое опять выпустило щупальца, потянуло, словно чудище из морских глубин. Ведь он много раз думал о том, куда потекла бы его волчья жизнь, если бы тогда он остался там. Чем бы жил? С кем бы дружил? Каким бы… отцом стал?
— Так! Хватит! — твердо сказал он, едва не отвесив самому себе отрезвляющую оплеуху.
Мортис вновь осмотрел коварную паутину, понимая, что она — ключ к свободе, просто неизвестно, куда его вставить и в какую сторону повернуть. Взгляд ожег злополучную нить, способную превратить сурового мужа в настоящую размазню. Что сделано, то сделано! Прошлого не воротишь, не изменишь. Отсеченная нога обратно не прирастет, как ты ее ни крепи.
Только сейчас, изучая паутину чутко, — так, как бывалый купец не изучает товар на рынке, Мортис заметил, что не все нити одинаково красные, как кровь. Та, что он ухватил последней, выглядела бледнее идущих рядом. Вот еще одна такая. И еще! Кроваво-красные нити перемежались с бледно-розовыми то здесь, то там. Сходились и расходились, как узор трещин на ледяной глыбе. Их точно трогать не стоит. Потому что это еще один капкан, еще один кошмар, сплетенный из грез, припорошенных пеплом давно минувших дней.
Одна из нитей у него над головой отличалась от прочих. Сверкала так, словно в кровь залили жидкого золота. Пальцы так и потянулись к ней, но Мортис вовремя спохватился. Либо это был ключ, отпирающий клетку, либо что-то пострашнее недавнего кошмара. С этой мыслью Мортис медленно пошел по кругу, высматривая сверкающие нити. Под ногами с тихим стуком перекатывались кости, за красной паутиной по-прежнему простирался беззвучный мрак.
Красные, розовые и почти белые нити сплетались везде, куда падал внимательный взгляд. Но другой сияющей нити, похоже, не было. В конце концов, он все равно уже мертв, а двум смертям, как известно, не бывать, — невесело подумал Мортис и боязливо протянул руку к единственной нити, которая отчего-то завлекала и манила так, как не завлекают и не манят самые искусные портовые шлюхи.
Мир кромешной черноты, кроваво-красной паутины, черепов и костей снесло и разметало в мгновенье ока. Но, увы, один кошмар сменился другим. Худшим из возможных. Потому что эти воспоминания хотелось выжечь каленым железом. Вырвать с корнем, как гнилой, ноющий зуб. Растоптать, разорвать. Стереть из памяти навсегда!
***
Горемычных рабов Кейлви отверг сразу. Они же не по своей воле. Поймали, продали, запихали в клетку. Пусть и в оковах, а жить-то хочется все равно. Юные опять же, а молодость стоит дорого. Его Мерк и так за говоруна, сопричастника и настойку ободрал до нитки, едва хватило ритуал оплатить.
Крепкого бородатого мужичка тоже резать, как барана, не хотелось. Проигрался или не у тех в долг взял — дело понятное, так себе грешок. Дух ни из кого не вышибал, никого не снасильничал, монет не крал. Детишкам-то помощь, конечно. Но… Тоже ведь не по своей воле, обстоятельства в угол загнали. Просто прижало так, что деваться некуда, только и осталось, что свою кровь над алтарем разбрызгать.
Старуха… С ней пришлось помучиться. Вроде и доброе дело можно сотворить: избавить ее от мучений, по всему видно, лютых, если сюда сама приковыляла. К тому же и дешевле, чем все иные жертвы. Но, с другой стороны, вдруг прав ее сосед по несчастью: для какой нужды она Акерхану? Да кровавый бог только рассмеется, когда ее перед своими очами узрит. И ладно если расхохочется, может ведь и осерчать, проклиная за ущербное подношение. Тогда не то что о детках надо будет сокрушаться. А о том, как бы самому следом за старой клячей не отправиться.
Вот не будь в жертвенице одноглазого лиходея… К его-то шее не так совестно серп подносить. Нагрешил, поди, на несколько жизней, пора и ответ держать за дела свои темные. И цена разумная, в два раза дешевле любого из рабов.
Эти мысли крутились в голове кузнеца по кругу, как жернова, перемалывая уже и без того перетертые в пыль доводы. Но Кейлви все еще сомневался, несмотря на то, что указал на жертву, пошептался с говоруном о своей просьбе, расплатился, опустошив кошель, и приложил к договору собственный палец, оставив на желтоватой бумаге красное пятно собственной крови.
Его остановили у дверей, ведущих на задний двор, где, по словам отца Мерка, все уже было готово для того, чтобы провести ритуал.
— А где сопричастник и говорун? — забеспокоился кузнец.
Отец Мерк указал взглядом на дверь. После чего откупорил пузатую бутыль из темного стекла, наполнил кубок и поднес Кейлви, который тут же поморщился, почуяв горький травянистый запах. Но настойку внесли в договор, и недовольный кузнец выпил зелье до капли, сокрушаясь о напрасно потраченных деньгах. Рот словно болотной мутью прополоскали.
— Ну как? Полегчало? — поинтересовался отец Мерк. — Обычно быстро действует.
Кейлви прислушался к себе. Хотел уже было покачать головой. Но тут ощутил, как тягостные мысли уносятся прочь, словно бешеные скакуны. Чудилось, что из головы невидимые, но ловкие руки вынимают мозги. Башка стала как пустой барабан. Знай себе долби по растянутой коже, ему нипочем.
— Вроде бы, — наконец ответил кузнец, и отец Мерк распахнул дверь.
В ушах у кузнеца немного пошумело, а спустя три шага по заднему двору с души внезапно схлынул мучительно-тяжкий груз. Сделалось легко-легко, будто и жирок сошел. Кейлви вдруг ощутил, что готов сжать серп и полоснуть им по горлу ублюдка.
Нагая жертва стояла на коленях, в оковах, с опущенной над алтарем головой. Отец Мерк не соврал: рядом с алтарем, похожим на огромный бледный пень, их дожидались говорун и сопричастница. Оставалось только приблизиться к жертве, схватить ее за нечесаную гриву волос, запрокинуть голову и провести жертвенным серпом по шее, чтобы оросить горячей кровью алтарь.
За шаг до жертвы мир немного поплыл, а слова и звуки стали долетать обрывками. Но решимость, поднятая ядреной настойкой, не иссякала. Ритуал будто протекал в полусне. В приятном полусне, где не было места горестным думам. Все вокруг вдруг стало таким простым и ясным. Как голубое небо над храмом, как бегущая в роднике вода, как тлеющие в горниле угли. Только и надо, что подмахнуть серпом под бормотания говоруна.
Отец Мерк подвел кузнеца к жертве, а Балхия подала сверкающий на солнце серп. Ритуал, оплаченный бесконечными муками совести, полным кошелем монет и каплей собственной крови, начался.
Слова долетали до Кейлви частями. Или звучали так, словно неслись из глубокой пещеры: «Кр… Кровью… Кровью… Перед взором… Во славу Акерхана… теля смерти…». И снова: «Кро… Кро… Кровью». А вскоре бормотание говоруна слилось в один шумный, неразборчивый поток, будто на задний двор ронял свои бело-голубые ленты свирепый водопад.
Наконец жрица взяла разомлевшего от настойки Кейлви за руку и осторожно направила ее в сторону жертвы. Кузнец грубо схватил лиходея за волосы, запрокидывая голову, и поднес серп к шее. Резко дернул, обрывая чужую жизнь.
Кровь алыми каплями брызнула на алтарь, на два скрещенных, выбитых в камне серпа, и заструилась по его стенкам, скапливаясь в темно-красную лужу у ног Кейлви. Таинство между богом и человеком свершилось!
***
Впервые Мортис пожалел о том, что не сдох окончательно, чтобы раствориться вместе со своими мыслями, желаниями и… воспоминаниями в великом ничто. Манящая и сияющая паутина затащила его в родное село, в отчий дом, в далекое детство. В наихудший из пережитых дней. В день, заставивший умываться горестными слезами. И бежать, бежать, бежать! Без оглядки, в облаке всепоглощающего страха. Стирая ноги до кровавых мозолей. Навстречу лишениям, в крепкие объятия безнадеги.
У колодца в слабых сумерках дрались двое мальчишек. Неумело, но со страстью. Боролись, катаясь по земле. Жестоко хватали друг друга за всклокоченные вихры волосы. Кусались и скалились, словно волчата. Потом, задыхаясь от жаркой схватки, поднимались и расходились. Лишь для того, чтобы вновь броситься друг на друга с кулаками. Никто не хотел уступать. Никто не хотел признавать поражение. И никто не хотел… убивать.
Одежда изорвана так, что уже, наверное, и не залатать. На чумазых лицах полно ссадин и царапин, у кого с губы стекает кровь, у кого на руке наливаются краской следы от укуса. Но глаза все еще горят…. Когда противники, вспотевшие, потрепанные и уставшие, разошлись в очередной раз, Мортис отвел глаза. Ему вновь захотелось нестерпимо сбежать, как тогда — много-много лет назад. Он знал, что сейчас произойдет. Один из мальчишек из последних сил налетит тараном на брата. А тот рухнет, затихнет и больше не поднимется.
Толчок, что-то глухо падает у колодца. Слабый детский стон. И гнетущая тишина, словно все вокруг умерло, исчезло, обратилось прахом.
— Вит. Вставай. Ну, поднимайся. Хватит дурака валять.
Но мальчишка не отзывался, устремив стеклянные глаза в серое небо. Мортис едва сдерживал крик, чувствуя, как изнутри его разъедает боль. Как ни пытался он сбежать от своего прошлого, оно все равно настигло. Отыскало и наказало. Даже после смерти.
— Эй, ты чего? Вит…
Мортис видел, как по щекам мальца катятся слезы. И чувствовал вместе с ним, как юное сердце омывает холод. Как по телу расползается подлый неудержимый страх. Как в буре неистовых страданий рождается лишь одно желание — бежать. От бездыханного тела собственного брата. От себя самого.
Он надеялся, что хотя бы сейчас паутина отпустит его, сжалится над ним и выплюнет обратно во тьму, к черепам и костям. Но ошибся. Мир не разбился на осколки, воспоминания не потускнели.
Слезы продолжали литься, срывались с подбородка и падали на землю. Мальчишка, подрагивая и всхлипывая, стоял на коленях у колодца, приподняв голову брата. Кровь запятнала камни, кровь стекала с волос, кровь размазалась на детских руках. А на оголенном плече Вита темнело красное пятно, напоминающее… серп — знак Акерхана. Отметина, дарующая ее носителю славу, власть и богатство в будущем. Но и сулящая бесконечную зависть со стороны тех, кому не суждено было родиться с божественным клеймом.
Меченные Акерханом неприкасаемы, они посланники его среди рода людского, а за их убийство наказание только одно — смерть! Эти слова, словно собственная тень, преследовали Мортиса всю жизнь, где бы он ни был, куда бы ни скакал, сколько бы ни замаливал грехи перед кровавым богом, отнимая чужие жизни только в его честь. Приговор…
Мальчишка, бездумно водя пальцем вокруг красного клейма, еще долго сидел с телом брата, словно надеялся, что тот оживет. Потом поднялся и, утирая слезы, побежал неизвестно куда. Мортис провожал его взглядом, все еще ощущая невыносимую боль, разворошенную, как улей, вспышкой воспоминаний. Через несколько дней скитаний малец наткнется на лесных разбойников. Они научат его всем темным ремеслам, какие существуют на свете, — как воровать, как пытать и как убивать.
Когда мальчишка почти исчез в сумерках, паутина наконец-то смилостивилась над узником, бросив его назад, в клетку. Мортис распластался на костях, широко раскинув руки. Казалось, он парит в удушливом облаке из детских воспоминаний и лихорадочных мыслей, а под ним раскаляются кости и черепа. Но ему было все равно. Плевать, что будет дальше и сможет ли он отсюда выбраться.
Чаще, чем Айну и ее светлый дом, Мортис вспоминал только брата. Тот день, когда пролилась родная кровь. И все время думал, гоняя завистливые мысли, почему Акерхан выбрал Вита, решив поставить именно на его плече клеймо. А не пометил самого Мортиса.
Он часто и подолгу размышлял, как изменилась бы его судьба, если бы проклятое клеймо досталось ему. Иногда мысль становилась столь навязчивой, что мнилось, еще немного, и он просто сойдет с ума. Иногда помогало вино, смывая зависть и злобу. Иногда добрая драка, выбивающая мрачные мысли из головы. Иногда женщины…
Мортис опять вспомнил об Айне, но тут же разум метнулся к колодцу, к оголенному братскому плечу, где краснел серп…
— Бедный-бедный преданный Мортис, — вдруг заговорила тьма. — И вправду нужно было соблюдать клятву.
Голос, мужской и уверенный, как у верховных жнецов во время службы, казалось, звучал не только из морока, но и из собственной головы. Но что-то было в этом голосе чуждое, необъяснимое, заставляющее трепетать каждую частичку тела. Мортис подумал, что все-таки спятил. Однако подскочил, схватился за кость и грозно выставил ее перед собой, шаря взглядом по тьме за красной паутиной.
— Акерхан?
Ему не ответили, будто слова вопроса запутались в красной паутине и не достигли стены мрака.
— Покажись, кто бы ты ни был! — потряхивая костью, закричал Мортис.
Тьма не стала называться и являть свой лик. Но продолжила говорить, как и прежде, спокойно, уверенно и с сочувствием. А это только подпитывало уверенность Мортиса в том, что он тронулся умом. От того, что его убили, раскроив череп, а затем загнали в западню. От оживших болезненных воспоминаний. От безысходности. От всего этого безумия.
— Убийство избранника — грех. Но ты давно смысл его кровью.
— Я… — слова застряли в глотке от растерянности.
Мортис не знал, что сказать. Да и нужно ли говорить, когда тебя не слышат и не слушают. Он опустил руки, бросил кость.
— Ты достаточно настрадался, — продолжала тьма. — И заслуживаешь достойной награды.
Мортис затаил дыхание, не зная, чего ждать от говорящей темноты. Уж наверняка не сундука, набитого монетами, или парочки знойных красоток. Но вот от кубка со сладким вином или трубки с ароматным табаком он бы сейчас точно не отказался.
— Мой бедный-бедный преданный Мортис, ты до сих пор терзаешь себя мыслями о том, почему одних избирают, а других нет. Что ж, скоро ты все узнаешь и поймешь, прожив жизнь, о которой так долго мечтал. Когда-нибудь мы снова встретимся. А теперь прощай.
Мортис хотел крикнуть тьме: «Стой! Не уходи!». Хотел спросить, как разорвать паутину, чтобы выбраться из западни. Но осознал, что не в силах произнести даже звука. Ноги и руки вдруг стали чужими, ни одним пальцем не пошевелить. И если прежде перед ним сворачивался мир, обнажая воспоминания, то теперь скручивался он сам посреди западни. Над грудой костей и черепов, окруженный кроваво-красной паутиной.
Все произошло очень быстро. За несколько ударов сердца. Вначале он ощутил себя птицей с широкими крыльями, секунду спустя — легкой, как перышко, бабочкой, а затем — яркой искрой, взметнувшейся над пламенем костра в… звездное небо.
***
Кейлви заливал за воротник весь день, успевая подпаивать всех встречных и заглядывать в молельные храмы, где не скупился на золото. Поэтому ближе к вечеру всякому в столице стало известно, что за великая радость случилась у почтенного кузнеца. Сын! Сын у него родился! Но шептались с ахами и вздохами больше не о счастливом отце, а о том, что малыш появился на свет с серповидным пятном на спине — меткой кровавого бога.
Конец
Автор: Степан Кайманов
Источник: https://litclubbs.ru/articles/42381-krasnaja-pautina.html
Содержание:
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь и ставьте лайк.
Читайте также: