О том, как можно загнать человека в гроб
С небольшим театриком мы делали перформансы во дворах и парках, на улицах, в музеях, в разных ДК и, естественно, в театрах.
Однажды я должна была играть полуимпровизированный спектакль по «Панночке» Николая Васильевича Гоголя в помещении одного из музеев.
Полуимпровизированный – это когда свои действия знаешь лишь в общих чертах. То есть Гоголя, разумеется, все читали, и не по одному разу, мизансцену приблизительно представляешь. Знаешь, откуда выйдет философ Хома Брут, куда он направится, откуда начнет читать и на какой фразе я могу, как это и приличествует нормальной нечистой силе, выбираться из гроба. А дальше уже полутанец-полубой до финальной точки в фонограмме, когда кричит петух и поверженный философ падает мертвым.
Спектакль начинается сразу же с первой ночи у гроба, причем, вот незадача, согласно режиссерскому решению панночка уже должна была находиться в гробу, где ее находят Хома и зрители, которые вошли в музей, а попали… в общем, попали.
И как раз с этим-то и были сложности, потому что зрителей запускали сразу же после открытия и у меня не было ни единого шанса забраться в гроб незамеченной.
Ну что тут будешь делать?!
Оставалось очевидное я должна была провести ночь в гробу.
Поначалу задача показалась мне не такой уж и страшной. Гроб бутафорский, музей под охраной. Кто меня там тронет? Поэтому, загримировавшись с вечера и, разумеется, не предупредив охрану (они бы мне такого в жизни не позволили), я заняла исходную позицию.
Поначалу все шло более-менее спокойно.
Меня не закрыли крышкой, так что я могла выбраться в любую секунду. Всегда мечтала переночевать в музее. Во сне видела много раз, но в реале это был первый опыт.
Гулко звучали в пустых залах шаги охранников, свет мигнул пару раз и заметно убавился, сделавшись желтоватым.
Когда все стихло, я действительно выбралась из гроба и, стараясь не создавать шума, танцевала какое-то время для смотрящих на меня во все глаза африканских масок и псевдоегипетских статуй.
Время шло, отчаянно хотелось чая. У меня с собой была только бутылка воды, но ее следовало экономить до утра.
Я побродила немного по музею, представляя себя то хозяйкой этого призрачного дворца, то пробравшейся внутрь воровкой.
И тут мне стало по-настоящему страшно: ведь если меня обнаружит охрана, меня обвинят именно в попытке воровства. И никакие пусть даже очень смелые и новаторские режиссерские решения тут не помогут.
Обливаясь холодным потом, я заторопилась к своему ставшему уже родным гробу, как вдруг услышала впереди дробящиеся эхом голоса, шаги и хлопанье дверями.
Этого еще не хватало!
Быть может, в музей действительно забрались воры?
Не доходя до площадки, на которой завтра должна была импровизировать, я спряталась за колонну.
Вокруг моего гроба стояли и о чем-то спорили аж три охранника.
Я застыла на месте, пытаясь угадать, что именно их так заинтересовало. Неужели обнаружили бутылку с водой?
Впрочем, скорее следовало плакать по поводу того, чего они там как раз и не обнаружили. То есть меня!
И скорее всего получилось следующее: кто-то запомнил, что гроб должен быть пустым, а кто-то, что в гробу лежало нечто.
С моего места было видно, как обеспокоенные охранники бестолково оглядывали огромную экспозицию. Впрочем, если они искали меня, сиречь бутафорский труп, то здесь его просто некуда было бы засунуть.
«Сейчас вызовут милицию и все», – тряслась я, стоя за массивной колонной.
Однако вскоре все закончилось само по себе. Охранники разошлись, так и не решив, что делать, я же сидела на корточках, ощущая, как холод мраморной колонны проникает в мою спину. По всему телу бегали здоровенные мурашки, ко всему прочему отчаянно хотелось спать, а еще – в туалет.
На музейных часах было полтретьего.
Понимая, что у меня теперь всего два шанса – либо сдаться, либо ложиться в гроб, я никак не могла выбрать наилучший вариант.
С одной стороны, сдавшись охранникам, я могла надеяться уговорить их не вызывать милицию, а заодно, глядишь, и погреться чайком. Тем не менее, я решила еще какое-то время потрепыхаться и все-таки сыграть свой перформанс.
Я спустилась на цокольный этаж в туалет и, поскольку никого из охранников не было видно, вернулась на свое место.
Тело приятно расслабилось в уютном гробике, спина устала и начинала ныть.
Я попробовала подложить под голову руку – локоть уперся в деревянную стенку, лечь на бок – еще хуже.
В музее сделалось еще холоднее, должно быть, где-то открыто окно или дверь. Но разве можно открывать дверь ночью?
Вдруг мне показалось, что кто-то коснулся моей руки. Я открыла глаза и чуть не закричала от ужаса. Из-за стенки гроба на меня с любопытством глазела серая крыса.
Посмотрела, посмотрела и куда-то сгинула.
Все оставшееся до спектакля время я бодрствовала, слушая, как мой гроб подгрызают снизу, и ожидая, что проклятая тварь вот-вот прожрет доску подо мной и тогда я провалюсь в обоих смыслах этого слова.
Но ничего такого не произошло и утром. К стыду своему, я была разбужена не крысой и даже не обнаружившей меня охраной, а не на шутку перепуганным моим упорным нежеланием восставать из гроба философом Хомой Брутом. Оттарабанив свой текст и так и не дождавшись моей реакции, тот был вынужден приблизиться к гробу, где и узрел созданный гением нашего визажиста покойницкий грим. И не нашел ничего лучшего, как трясти меня, требуя, чтобы я немедленно открыла глаза и поговорила с ним.
Николай Васильевич Гоголь, наверное, порадовался бы на новый и столь удачный финал своего произведения. Хома Брут воскресил-таки нечаянно убиенную им панночку, благодаря чему и сам счастливо избежал заслуженной кары!
Особенности восприятия
Я уже писала об особенности восприятия людей творческих, когда рассказывала о том, как сломавшая себе на перформансе ногу танцовщица решала, как можно теперь использовать невольное приобретение – длинный, во всю ногу, белый гипс.
Однажды разболелся зуб, я была вынуждена спешно обращаться в поликлинику, и – о ужас! – меня тут же отправили на операцию. Киста – гадость еще та. Но я вовремя взяла себя в руки. Операция при местном наркозе – это ведь такой жизненный опыт! Опыт, который может как-то помочь в дальнейшем, вдруг придется описывать это в каком-нибудь рассказе.
Да уж, «опыт, сын ошибок трудных». Ошибкой было уже мое отношение к таинствам производимой операции. Но все ли тайны следует раскрывать? Ой, не все!!!
Сделав необходимые уколы, меня посадили в стоматологическое кресло в операционной, накрыли сверху белоснежной простыней, а другую поменьше положили на лицо.
– Это еще зачем?! – я тряхнула головой, так что простынка съехала на лоб. – Хочу видеть, что будет происходить. Мне надо.
Ой, лучше бы я этого не говорила!
Первое, что я увидела и вида чего мне хватило на всю оставшуюся жизнь, была круглая, противно визжащая костная пила: трудясь над моей десной, она издавала мерзкие визжащие звуки, голова при этом тряслась так, что медсестре пришлось ее держать.
Не знаю как, но я умудрилась как-то спрятать глаза под спасительную тряпочку, зажмурившись и слушая адский вой распиливающей меня хреновины.
На лицо брызнуло горячим. Я затарабанила про себя молитву Богородице, уже не ожидая, что выберусь живой.
Потом, когда уже были наложены швы, сердобольные медсестры, прикрыв мне глаза руками, вытерли мою окровавленную моську, сменили загаженные кровью и гноем простыни на чистые и только после этого разрешили мне открыть глаза.
Да, «не все йогурты одинаково полезны», не во всякий жизненный опыт следовало вникать.
После злополучной операции я с месяц могла читать только об инквизиции, продолжая внутренне содрогаться от засевшего в сознании звука пилы. Работала над историческим романом «Палач, сын палача».
Впрочем, далеко не у всех тяжелые моменты жизни вызывают столь же тягостные ассоциации. Например, отличный писатель и мой друг Сергей Арно[1], работавший то могильщиком на Богословском кладбище, то старшим санитаром в психиатрической больнице на Пряжке, имеет настолько необычное восприятие, что порой диву даешься, как это у него получается. Как можно находить смешное в похоронах, вскрытии или сценах убийства? А меж тем читаешь «Квадрат для покойников» или «Живодерню» и в отдельных местах просто животик надрываешь от смеха.
Например, сцена с расчлененными трупами, которые приходится собирать, точно какой-то странный конструктор: эта ножка к этой тушке, эта ручка к той. Ой, почему у одного жмура сразу две левые руки, а у этого вместо рук две пары ног…
Должно быть страшно – а тут смешно. И ничего с этим не поделать.
– Расскажи что-нибудь интересное для моей книги, – обращаюсь я к Сергею.
– Что я могу рассказать? – пытается он уйти от ответа.
– Ну, смешное что-нибудь.
– Смешное? – Сергей задумывается, чешет бороду. – Да что тут смешного? Хоронили писателя Валерия Сурова[2]… – начинает он, так что я чуть не роняю от неожиданности диктофон. Впрочем, что называется, сама напросилась.
А рассказ вот он, я в нем ни слова не изменила. Страшно, больно и смешно одновременно…
Рассказ Сергея Арно
Хоронили писателя Валерия Сурова на Волковском кладбище. Литераторы и родственники собрались в местной церкви, гроб посреди церкви – все торжественно. Печальные коллеги по цеху кладут в гроб цветочки, скорбят, вздыхают. Мне жена шепотом на ухо говорит:
– А это вроде не Суров.
– Да как же? – говорю. – Должен быть Суров: писатели-то все здесь.
Поближе к гробу протискиваюсь, и точно, лежит какой-то мужик, совсем незнакомый, но все к нему относятся без подозрений как к Сурову, и вдова. А все равно не верится, что он, – не похож. Потом догадались, в чем дело. Какая-то сволочь, пользуясь его беспомощностью, сбрила Сурову усы. Он всю жизнь носил усы черные, густые, а им там в морге все пофиг – они всех под одну гребенку.
Поэтому я жене настрого завещал проследить, чтобы в морге, когда время придет, мне бороду не сбрили (пускай хоть там ночует), а то никто не поверит, что Арно похоронили.
Отпели, крышкой гроб накрыли, но сомнения в подлинности покойника все равно терзали, и не нас одних, похоже. Выносим к месту последнего пристанища. Торжественно. Впереди священник с кадилом молитву творит, за ним мы, писатели, гроб тащим: Владимир Рекшан[3], Сергей Федоров, Илья Бояшов[4] и я. Тяжелый гроб, как будто в нем двое. Сзади скорбная процессия из писателей с цветами и венками, вздыхают…
Далеко идти. Минут уже двадцать по кладбищу шествуем, священник впереди оглядывается с подозрением, в народе шумок прошел, а у нас в гробу, судя по весу уже даже не двое, а трое почти.
– А где могила-то, идти куда? – спрашивает священник, оборачиваясь.
Все только плечами пожимают. Мало того, что неизвестно кого несем, так еще и неизвестно куда.
Посылали вперед гонцов могилу искать, так они не возвращались, пропадали куда-то. Настроение у писателей уже не скорбно-торжественное, а какое-то встревоженное.
– А где распорядитель похорон? – спрашивает Володя Рекшан.
Все плечами пожимают, ну откуда ж ему взяться – распорядителю. Писатели предлагали далеко не ходить, передохнуть да закусить, пока могила не сыщется.
Нашли могилу чудом каким-то. Оказывается, ходили вокруг нее, а двое могильщиков с лопатами следили за нами и понять не могли, чего мы все покойника кругами носим, может, ритуал такой языческий.
Веселый все-таки был человек – писатель Валерий Суров.
О моем патологоанатоме
Когда умру, не хочу, чтобы меня вскрывали.
Не то чтобы я после смерти вдруг начну стыдиться своего развороченного нутра. Ни боже мой! Но как представлю себе, что какой-то уставший от самой жизни, не проспавшийся после вчерашних возлияний хмырь начнет с унылой мордой копаться в моих потрохах…
Скучное, безынтересное лицо моего патологоанатома… Вот чего мне не хотелось бы после моей смерти.
Другое дело, если он бы копался во мне с интересом, если бы в нем ощущались пламя озарения, буря восторга или просто живой человеческий или маньячный интерес.
Такое дело, как смерть, лучше подгадать на мусульманские страны или Израиль, где запрещено делать вскрытие.
Полностью книгу "Многоточие сборки" можно скачать на АвторТудей: https://author.today/work/164779
[1] Сергей Игоревич Арно. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, заместитель главного редактора газеты "Литературный курьер", почетный член семинара Б.Н. Стругацкого, член оргкомитета "АБС-премии".
[2] Валерий Петрович Суров – род. 30 июня 1946 г. в Казани, умер 30 сентября 1996 г. в Санкт-Петербурге.
Прозаик. Член Союза писателей с 1978 г. В разные годы работал на шахтах Донбасса, Норильска, возводил Надеждинский никелевый завод, КамАЗ. Выпускник факультета журналистики Казанского Государственного университета. Работал старшим редактором в журнале "Нева", председателем секции прозы в Союзе писателей Санкт-Петербурга. 5 авторских книг.
[3] Владимир Ольгердович Рекшан родился в 1949 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет Ленинградского государственного универститета. В 1970 году создал рок-группу "Санкт-Петербург"Из-за юридического недоразумения его группа вынуждена выступать под названием "Владимир Рекшан & САНКТ-ПЕТЕРБУРГ" или "Владимир Рекшан и виртуозы Санкт-Петербурга". Также Владимир активист фонда "Граждане Санкт-Петербурга". Автор романов и повестей "Время тяжелой реки", "Смерть в до мажоре" (1994), "Ересь" (1995), "Четвертая мировая война" (1996), "Царские кости" (2000).
[4] Илья Владимирович Бояшов родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет Ленин градского педагогического института имени А. И. Герцена. Работал сотрудником Центрального военно-морского музея и уже почти 20 лет преподает историю в Нахимовском училище. Первый сборник рассказов "Играй свою мелодию" вышел в 1989 году, после него были "Безумец и его сыновья", "Армада", "Путь Мури", детский путеводитель по Центральному военно-морскому музею Петербурга.