Марш-афазия
Добровольцы опять не явились.
Борис Полевой “Повесть о настоящем человеке”
Папа спит. И видит – Маму.
Владимир Гиляровский “Рим” [2]
– Эй, куда вы там, Всевышний?
– Да вот, знаете ли, раб мой, заблудилсси…
Из архивов Глеба Сковородкина
– ☺ –
"Через восемьдесят кэмэ будет всё",– мнилось Булычу. Если к подошвам приставало нечто уж вовсе непристойное, вроде керамических дюбелей, объяв о пропаже картофельных глазков, спиц и лямблий, приходилось уничижать. Процедурка аннигиляции, как факт, изымала у него столько, сколько обычно отнимают у лазурноподмышечных путников процедурки подобного ракурса. Укутанный дослепу телеграфными лентами, он был неминуемо провожаем подвенечными возгласами: "Горько!", "Ату их!", "Ассо, фараоны!". Будочники лезли целоваться с поездами. Начальник всех бордюров спитонил за завтраком чудо-тухлятину и почти умер. В прочем, от А до Б вообще и к чертям-лебедям воцарилась сумятица – восторженная, ну и заплечная.
– ☻ –
Семьдесят кэмэ... Из-за гор показал антисуть антивирус.
"На кого бы китов натравить",– исступлённо заозирался герр Булыч. Старые мифы всегда голодны. Чтоб отвести от себя их ретивость, нужно бы регулярно раздавать волчьи чеки на предъявителя – под видом зачарованных предметов. Причём аксессуары есть действительно по-дебильному волшебны: "сезам" конечно, растворится, да только вот грабители приштопаны к пещере. В них угнездилась мания засады ("засадиловка") и бескорыстнейшая алибабафобия: страх неопознания геройства.
Булыч – случайный и вполне подневольный смотритель зверинца. Иногда он ругается в клеточку, лупит себя по решётке башки, грызёт трансперсональные засовы, пританцовывает в зёве резонанса: корёжат печень лавры разрушителя мостов. Но всё это не метод свободы: друзья, любовницы и псы в курсе, что если хвостатые выйдут-таки, то они должны будут «выйти куда-то», а сие чито-грито – явно то же самое, что и «куда-то войти». И это, гм... «куда-то» имеет до ужасненького чёткие широты.
– ☻ ☻ –
"Осталось шестьдесят кэмэ. Жили-были вдоль дороги плановые осьминоги. Мимо шлялся аты-батый, пошныривали блошино ушленькие маркитантки. Потом запасная упала луна и закрутила ту трассу в воронку. Осьминоги бились в комья и слоились. Правда, как не изгалялись, так позорно и остались вдольдорожными беспутными моллюсками. Они, балбесы, и поныне ждут своей дороги. И вернётся она – вместе с путником",– вспоминались байки дряхлого обходчика. Тот путеец был счастливым осьминогом: его колея от него не сбегала. Он не знал, чем кончаются грустные сказки.
– ☻ ☻ ☻ –
Фифти не на фифти. “Кэмэл” не кэмэ. Варфоломеевские гуси жгли гусят, в качестве любовных хитрых дров используя шлагбаумы. Жертвы Паниковского гробили младенчество своё в любом пасторальном знамении. Запах подпаленных крыльев унижает ангелов: в том числе и падших. И ликовать то здесь, собственно, некому.
Булыч поугрюмел: последний пассаж возомнился ему вдруг никчёмным до тошнотиков. Лучше – засада. Сподручнее, с посвистом, злее.
– ☻ ☻ ☻ ☻ –
Сорок килограмм до Бога. Мерам издревле предписано и где-то там терапевтически приятственно менять ориентацию. Фабула пикантной метафизики: если у меры с десяток полов, то кэгэ с кэмэ вполне совокупляемо. Плюс дирижаблев ригоризм: вес, он как третий: по пятницам – лишний.
– ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ –
За тридцать кэмэ до Голгофы сэнсэя пропил самый-самый деловитый. Другие одиннадцать подразобиделись. Их гвалт и буквенный скулёж как есть и приурочили наивного предпринимателя к тому (предтече ницшеанского) отшибленному древу. С той поры из осины доят всё то не по-детски запретное, хлипкое, щёлкающее в постном мраке и рождественской яви, с головками (фалло-близняшками), обмакнутыми в адское зловоние… Хрю-хрю, с той поры уси спички – иудины. [3]
“Шалом, Иудушка! Кличу тебя тучно-зычно, по-дедовски, но с ленцой. Не обессудь, картавенький, мы-с ведь с тобой не одну мамалыгу на кровавых паях спороли. Не одну – двадцать четыре. Помнишь того промокашку, что алкал выглотати нас ложбинами своими суегробными? Чай, не озабвенить такое. Так, цыц, угомонили ж и упаковали: есть таки управа на любую ненасыть. Ну, правдыть, як всплывёть во мни, шо мы с тобою та управа и есть… шероховато где-то не в теле становится мне, Иудушка. Подозрилки гнетут: уж не Линча ли мы соплемяннички, упыри сиамские, не богоягодицу ли чмокнули спросонки: ты – левую (по темпераменту толкую), а я – правенькую, стало быть. Грешное и ущербное жмёт мемуар мой о лихости нашей. Сомневание тугое, окаянное. Подсобил бы хучь глаголищем матёрым, ободрил пиздячкою, товарищ подколодный. Жду до четверга, потом рыгать подамся ко четвёртым зарослям. Без шутих!”
Пакет не вкусил адресата. Пока.
Пока лишь снова щёлканьем еблищ остервенило пестики осинок. Двое подразобернулись, да так и не подразопознав друг в дружке мясистое со-о-ответствие, продлили-с лакомо-синхронную абсорбцию в Противоположность. Они впитывались в неё словно ослепшие сопли. На каждом кушаке (в районе детородных свёрел) покачивались, взбалтываясь, компасы, упитанные мантрами и – для плезиру пущего – счётчиком жмурика Гейгера. Маятниковые свинги порабощали их, разувая загадку любого прибора: мрази нужен подручный владыка – такой, какому доверится ритм не только la vie, а и ритм запогостного круиза. Те же, кто пытаются очистить чистилище от стрелок и полуденных [4] указателей, обрекают себя на десерт. Ими подавится пьяный Вергилий.
Хотя, когда пень уступает тропину помощнику пня – это, знаете ли, желчно смахивает на репетицию Безликого Сдвига. Сыреет сыр, коровы коневеют, камыш раскрепощается по фазе, слегка эмансипируясь в пустяк (под харекришну минных наслаждений). Если ж утрировать менее, по переплёту урезонивая образностный жмых… Yes ли? Yes: пара булочек ишшо шаляй-валяй, саро-маро, смазливо, но, фьюить, пара Булычей, звиняйте уж – издержки холокоста. Гоп-отмена.
– ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ –
– Ты чё тут слоняешься? Жить, что ли, хочешь?
– Двадцатый, родненький, kill-мэтр!
– Уляля! Припомнил батьку, блудный глючек. Ку-ку, шкворень шелудивый, прилуняйся. Штакетина [5] то е? Знамо – е… Как же ты: ко мни, та биз приправы. Я как посужу-раскумекаю: за жизню недоокученную, квёлую, многопремногопрореховую перекурить-погубошлёпить всюду и со всеми надоти. В цыганка пустить бычка по экватору. А шабил я и в потоп на Арарате, и в пустынях сексаульных, и на очке-качалке, и даже в прапрадедушкином смокинге. С Ильичом в шалаше. С Чингиской-ханом в могилке. А вон она, могила неизвестного ханурика.
– Где вон она?
– Вон там она. Там вон. Пиф-паф, тра-та-та, да-да-да. Вон.
А там:
Гробозоры [6] в январских телах,
напяленных на душу кое-как,
шмонали не прах, а пра-шок:
неженский, немужиковатый.
Пытали червей-мудрецов,
опарышей-старожилов...
О том, чего знать взападло,
пронюхать меж ними решилось.
Говно или сваха говна –
похуй скопцу-геофрену: [7]
пока в спиннинге пенится мозг,
все они наши антенны
– Как тебя звали, шагалец?
– Булычем каркают. Где бы погнить?
– А ты наперёд полюбезничай, полебези. Boolыч, глаголишь… Быкович, стало быть, по-нашенски. Ху-ху, папенька то, якобы ваш, ни о ком третьего дня не справлялся. Стало быть, ху-ху: попереименуем.
– Зачем сие втемяшилось вам, дяденьки?! Мои сердца давно на антресолях…
– Warum, warum [8]: разварумкался! Канай-ка у Сашки поинтересуйся. Он у нас, падла, вежливый, обходительный. Видишь, сфинкса на вертеле маслит. Эй, Сашенька, не будьте сковородкой, тут, хлопчик умом шевельнулся. Надо плюнуть пока не усохсси…
– Слышу. Сюда! Слухай сюда. Ноздри навытяжку. Готовы? Всё. Я не желаю Вам непотребно широкой ясности. Тем паче разъяснений. Тоска по пониманию обязана крошиться, люминесцировать, мерцать, тужиться (если хотите): прилежанием. Раскопщики Тутан-Хамона, обхапавшись антракса, догнали лишь с летальным выдохом. Эдакий гносеологический щелчок под дых. Поэтому и плющит Вас это крещение каббалы гжельской расписнухой, это инфрареальное вязание подтяжек. Более я Вас, растяпыш, ничем не прищучу. И даже Ничто не скажу. Окунайтесь.
Все нагвали [9] ковались под килем.
– ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ –
Червонный кэмэ. Блевотно-багряный, плазменный, эритроцитный. Группа и резус краковячат в ином прифронтовье. Они пляшут и в вас, но без вас. Как пришёптывал Фауст: “Кровь – жидкость совсем особенная”. Жмитесь, не ёрзайте, остерегайтесь.
Ухабы – сразу. И где бы ни прошлёпал Он – везде они. Грек Микробус (бывший Булыч) вцепился в собственный ум тоже, но не поэтому поводу. Ему не ухмылялось спотыкаться о какой-то там мир, пусть неровный. При аккумуляции в секторе обонятельной мили мили…, тьфу,– мусоров задроченных, окрестная шелупень сокращала их шнурами от кипятильников. Грек величал это занятьице “дорожными работами”, имея в виду, конечно, устранение экзистенциальных колдобин в узких пределах районного гомеостазиса. Мурлыкая в пах далеко не опереточный шлягер, он, сидя в позе, аплодировал душителям со своего чердачного аванпоста; те, в свой черёд, кланялись ему подобострастно, под предлогом внутренней аэробики. Шины изверги-благодетели выхлопотали пентагонные, гнать особой нужды не взыграло, брезгливое взаимоисключение предметов вокруг отчасти узурпирует: лепота, блаженное преддверие, хорошо на бочке. Так слипались недели в ириску, а тайм от тайма обыватели преподносили ему (на их зыр – потустороннему хунхузу [10]) соль для неких второстепенных потребностей. Иногда возникал врачеватель локтей. Микробус выдавливался к нему, прихрамывая на несколько организмов. Как-то раз лекарь оказал ему интерактивную услугу, изготовив трость из его же (бывшего Булыча) позвоночника. Теперь Глеб Микробус мог поместить ось персональной вселенной в по штату более надёжное местечко, чем “мясная кибитка”. А докторишка стал к нему ровнее. Сука!
Мультиперсонажистость карающе сказывается на посадочном интерьере. Протагонисты, девтерагонисты [11]… Чушь! Всех распихать, утрамбовать по шифоньерам! Читайте тумбочку, листайте табурет. Если даже патентованные девственницы столь буром, по-гайдаровски ломятся, ажно запыхтевшись, к избавлению от Целостности, то для ради какого, спрашивается, мутного рожна, её так требуют, гундя, все остальные?!
– ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ ☻ –
Нулевое кэмэ.
– Восемь бронзовых чушек, Агафьюшка…
_________
Тубсан,
2005
[1] Экстрадиция [< лат. ex из, вне + tradition передача] – выдача иностранному государству лица, нарушившего законы этого государства. Окончательный Жбан – край экзотический, замысловатый, внетерриториальный. Кроме того, он один обожает своих уголовничков. Ведь они экстрадируются в Жбан почти без посторонней помощи, в блаженстве неведения. Каждый жест их отмечен печатью переселения, каждое подмигивание – преступно. Обитают те крендели в разных широтах: сеют дрожь, шныряют, околачиваются, деградируют. И что бы тут и где бы там они не отчебучили, деяния их исподволь попирают канон Окончательности, но не её саму. Окончательный Жбан примет всех отщепенцев. Зачем они кислому миру?
[2] Текст поэмы тута приводится полностью.
[3] Иуда Искариот вздёрнулся на торчащей у обрыва одинокой невинной осинке. Библейская намагниченность подвергает мутации энерготекстуру любых материалов. Вурдалаки, кстати, тоже впадают в атаксию при упоминании об иудиных кольях.
[4] “Тени исчезают в полдень”. В аду кроме них никогошеньки нет. Значит, в 12:00 на территории дантова палисадника отмечается отсутствие даже несуществования.
[5] Штакетина – жарг. папироса под гашиш, либо уже готовый к употреблению стандарт. Как угодно-с.
[6] Гробозоръ (по В.И. Далю) – промышляющiй разоренiемъ могилъ и похищенiями изъ нихъ.
[7] Геофрения [< гр. ge земля + phrenos ум, разум] – анатомический феномен, возникающий при злоупотреблении почвенной медитацией; полная или частичная замена мозговых структур тектоническими.
[8] Warum – нем. зачем.
[9] Нагваль (по Кастанеде) – 1) самоназвание шаманов донхуановского толка; 2) та часть нас, для которой нет никакого описания (нет слов, названий, ощущений).
[10] Хунхуз – букв. “приговорённый к усечению башки”, разновидность китайских бандюг самого радикального профиля.
[11] Протагонист [< гр. protos первый + agonizomai состязаюсь] – актёр, исполнитель главной роли; девтерагонист [гр. deuteros второй + agonists борец] – второй актёр-исполнитель в древнегреческой трагедии.