"Опусы" Эдуарда Молчанова. Публикуется с разрешения автора.
Он уж было планировал развести на своей даче плантацию исключительно белых грибов. Но как только принялся за дело, его цельная жизнь прервалась и вступила в фазу бесцельной. Он мог разводить какие угодно грибы, хоть бледные поганки, но именовать их следовало красными. Неудовлетворительное усвоение им лексики второго тома словаря сделало его жизнь бесцельной. И мне за него мучительно стыдно. Повернись все иначе, назови он свои белые грибы красными, и я мог бы гордиться им, как своим современником. Спустившись с заоблачных высот на мой ничтожный уровень, он промышляет теперь у «Березки» поддельными камнями, судится с матерью за квартиру, и, главное, лишенный досуга, не участвует в созидании материальной базы. И вот, мое бедное сердце разрывается от жалости к нему, как к своему ближнему, напрасно прожигающему оставшиеся бесцельные годы вкупе со мной, и стыдливо окружает его своей добротой. Странного свойства моя доброта. Она никогда не распространяется на меня самого, а всегда порождена негативными обстоятельствами успехов ближних. У нее кружится голова и бледнеет лицо от гордости за вскарабкавшегося на недоступную мне высоту нового человека, но как только новоиспеченная личность сваливается с этой высоты, лицо моей доброты начинает краснеть, и она торопится подставить свою спину, чтобы смягчить ей, личности, ушиб. Стыдливость свойственной мне доброты феноменальна. Так, пока моя страна, серпом и молотом сплоченная, уверенно прет вперед и вверх, переполняющая меня гордость настолько обескровливает мою доброту, что последняя теряет свое лицо. Но стоит мне лишь на мгновенье допустить, что с высоты, лишившись опоры, можно сорваться, кровавые потоки стыда обнажают утерянное лицо, и оно вынуждено прятать свои глаза за собственную спину. Оказавшись там, глаза моей доброты в отчаянии обнаруживают, что ширины ее спины не достает, чтобы смягчить такое падение. И они начинают струиться слезами, которыми я умываюсь по утрам.
Я смотрю на часы. Остается мало времени до смены, и надо торопиться, а то как бы поезд не ушел без меня. Подозреваю, что мой трактат получается скачкообразным, но последовательность требует логики, а логика – дисциплина ума, в котором вы мне отказали. Надеюсь на вашу снисходительность, которую вы всегда проявляли к юродивым. Но позвольте вас слегка поправить. В краю непуганных идиотов я – идиот пуганный. Я знаю, где я идиот, а где нет, потому что никогда не считал себя умником. Умничанье – достояние крикливых. Я же – тихий сумасшедший, запуганный вашими громкими фразами. У меня на громкие фразы аллергия, даже если они едва доносятся из задавленного подушкой репродуктора. Ну что вы орете о т о м, что знаете?! По какому праву вы браните меня за то, что мне недоступно ваше знание?! Оно, может быть, и недоступно мне потому, что вы своим криком загнали меня в угол, где я, заткнувший уши, не могу проверить достоверность ваших истин. Я слабый человек, но поверьте, оперировать бранью и обвинять во всех семи грехах – не лучший способ убеждать меня. Тем более теперь, когда я сижу в углу пожарной дежурки, куда почти не доносится напрасный шум ваших лозунгов и литавр. Не трогать бы вам меня в моем пристанище, где я, заблуждаясь, постепенно привык бы не считать себя идиотом, но не стал бы раздражать вас своим признанием в этом. Оставьте меня в покое и сразу поубавится шуму на земле. Тогда здесь, в тишине, я возможно начал бы умнеть и со временем научился бы составлять фразы. И однажды, достаточно осмелев и окрепнув голосом, я выкрикнул бы из своего угла, в надежде перекричать вас, следующий монолог, который теперь приглушаю кавычками: «Вы отказываете мне в разуме, потому что я не утверждаю себя вашим способом, потому что все мои помыслы и поступки противоречат вашему здравому смыслу и не служат мне на пользу. В отличие от меня вы живете гладкой, выверенной жизнью. Но когда вы пройдете достаточно этой дорогой, оглянетесь назад и зададитесь вопросом, что же было, в сущности, стоящего в вашей жизни, то поймете: только минуты опьянения, те мгновения, в которые вы отказывались от вашего опосредованного разума и жили интуицией, душой, сердцем, внутренним порывом и вдохновением, фантазией и мечтами, внезапным озарением, охватывающим вас благодаря естественной, почти детской реакции на вещи, а не вашими лозунговыми истинами и расчетом с оглядкой на дядю и завтрашний день!». Я выкрикнул бы этот монолог грубо и скандально, и, может быть, кто-то услышал бы меня и уловил в нем нежность и любовь и, может быть, кто-то из этих услышавших понял бы меня, остановился и закрыл пасть соседу. А сосед, оглянувшись, увидел бы, как некрасиво он живет, и вспомнил бы памятью предков, что представление о красоте вырабатывалось человечеством в веках, и что никто и никогда не нуждался в ее определении, потом он вспомнил бы, что и ему самому красота оставалась доступной в ее естественном проявлении, как и представление о добре и зле, до тех пор, пока не вмешался администратор со своей посреднической идеей. И после того, как сосед дал бы администратору по морде, политика и дипломатия перестали бы проникать в частные отношения людей и отравлять их своим ядом. Тогда я вылез бы из своего угла посмотреть, как волк зализывает раны овечке. И, полюбовавшись этой пасторальной картиной, направился бы в сумасшедший дом лечить разодранное криком горло.
Однако, Боже мой, до какого безумия можно дойти в темном углу – до сочинительства сказок о всеобщей любви, зная, что вас легко объединить только ненавистью. Избавиться от свидетельства вашей жизни нельзя, не избавившись от самой жизни. Бог, которого я чту в душе своей! Если ты и сотворил человечество, то давно потерял контроль над ним. Допускаю, что земная жизнь отражает Твое единоборство с Сатаной. Но, Бог мой, насколько слаб Ты, если Сатане удалось привести людей к уровню цивилизации нашего века, к почти всеобщему отрицанию Тебя. А ведь Ты имеешь среди нас свои официальные институты, тогда как единственное средство Сатаны – соблазн. Человек давно не поет осанну своему Создателю. Он работает на Сатану. Неужели в этом смысл? Нет, добрый Бог, Ты заблуждаешься. В этом только полсмысла. Ты провел человечество сквозь медные трубы. Теперь время провести его через огонь. И тогда человеческое существование приобретет полный смысл. Я уполномачиваю себя в качестве Твоего администратора, чтобы помочь в осуществлении этого мероприятьица. Иначе сам Ты опять чего-нибудь напутаешь. Прежде всего необходимо реконструировать Твой ад. Его следует упростить. Перед Гееной огненной устраивается довольно пространства, которое заполняется Твоими отпавшими рабами по мере их поступления. В кипящую смолу насильственно их никто не сталкивает. С увеличением тесноты в отведенном пространстве они сами бы сваливались в кипящий океан. Мой способ предполагает экономию минимальных расходов и исключает для людей, согласно Твоей и моей доброте, необходимость приспосабливаться к новым условиям: все было бы похоже на земную жизнь.
Опять я слышу ваш крик. Ах, я нарушил нормы законности и приличия, навязываясь к Богу со своими идеями без вашего посредничества. Ничего я не нарушил. Я пользуюсь вашими нормами. Увы, никто из вас так и не догадался, зачем я устроился пожарным именно в театре, да еще во МХАТе. Чтобы обмануть вашу бдительность. Укрывшись в углу, я все-таки остаюсь на подмостках сцены, где вы изображаете борьбу за мир во всем мире, от которой на земле скоро не останется камня на камне. Тайно наблюдая за вами, я совершенствовался в искусстве актерской игры, до поры до времени гася ваши небрежные окурки. Но пробил последний звонок, пора складывать чемоданы – подошел мой поезд. Я снимаю с себя полномочия пожарного и выезжаю на гастроли в главной роли – администратора Бога.
Прежде чем швырнуть записки в урну и на прощанье махнуть вам шляпой, выполняю свое обещание. Вы меня не убедили. Это, безусловно, трактат, но, конечно, не о себе. Это – трактат о вас и Боге.
Драудэ Воначлом
От издателя
Свернувшиеся и пожелтевшие листки с текстом «Трактата о себе» были найдены следственной комиссией в тщательно обернутой куском асбеста урне, находившейся в помещении пожарной охраны сгоревшего МХАТа. Техническая причина пожара осталась невыясненной, так как театр сгорел до тла. На некоторые размышления наводят разбросанные в различных местах рукописи намеки на самоубийство или самоподжег писавшего, человека с явными психическими отклонениями. Однако никаких обугленных человеческих останков обнаружено не было. Не появлялся писавший со дня пожара и по месту жительства. Объявленный всесоюзный розыск также оказался безрезультатным.
Публикуется по решению следственной комиссии в расчете на авторское самолюбие писавшего, столь тщательно изолировавшего свои записки от огня. Помещая под публикацией вымышленную фамилию, следственная комиссия надеется, что амбициозный автор явится в редакцию с тем, чтобы отстоять авторское право и получить законно им заслуженный гонорар.
10–18 декабря 1978 г.
Эдуард Молчанов
Здесь это тоже можно почитать.