Ребёнок орёт, как резанный, когда его внезапно уводят с площадки домой, не потому что он избалованный гад, а потому что нет пока ещё никаких навыков реагирования на разочарование. Нет иммунитета на расстройство, на обиду, на отказ от приятностей.
И только чуть позже в детскую голову начинают закрадываться сомнения о причинах и следствиях происходящего. И ко мне это тоже пришло, и это совпало с переездом из Самарканда в Ленинград. И время, когда я начала задумываться «а почему?» стало неизбежно подтачивать стабильность и благополучие моего детского восприятия. Что-то такое, неведомый червячок чуть ниже груди. С возникновением вопросов любая человеческая стабильность заканчивается. Именно из-за этого совпадения – появления вопросов, и переезда в непонятное место, моё ленинградское детство ощущается мной не детством, а неким испытанием между настоящим самаркандским детством и нелёгкой порой всего остального. Моя жизнь в нашем самаркандском доме, наверное, и вспоминалась всегда периодом абсолютного простого детского счастья, перемежающегося маленькими дозами простых, конкретных детских горестей (разбитые коленки, противный суп), и этот отрезок моей жизни ещё не захлестнула волна неожиданных вопросов и открытий. Причём, все последующие приезды к бабушке на лето в Самарканд были словно продолжением детства, неким пунктиром детства в моей другой, уже не очень детской жизни.
А пока что я сидела вечерами на коврике на полу с игрушками, и мечтала: а вот бы мне уже было бы целых пять лет!!! Настолько взрослого человека, наверное, никогда уже не ругают его родители. И если мне будет пять лет, я смогу никого не слушать и лечь спать прямо в одежде в кресле, а не в постели. Не знаю уж, откуда у этого необъяснимого желания была могучая сила. Наверное, от того, что не было внятного объяснения: а для чего спать обязательно в кровати на простынях?? Конечно, кому-то это покажется странным, но однажды, мне было двадцать четыре года, я осталась дома одна на пару-тройку дней, без детей, родителей и мужа. Я развела в квартире художественный бардак, который отвечал моим детским представлениям о настоящем взрослом уюте. Пол оказался самой востребованной зоной комфорта, и был заставлен чашками, книгами, и прочими атрибутами взрослой независимой творческой личности, свободной от родительских указов о том, как надо и положено. Среди всего этого живописного пейзажа, соответствующего шутливым словам отчима обо мне «Богема!», путанно вился длинный телефонный провод. А вечером, вернувшись с праздного шатания по магазинам, сбылась моя нелепая мечта: я легла спать на диване прямо в одежде. Видимо, чтобы повзрослеть по-настоящему, мне нужно было пройти некоторые вольности, не разрешаемые ребёнку.
В детстве, и позже я задавалась понятием «Родины». Пока мы жили в Самарканде, вопросов с Родиной не возникало: где родился, там и родина. Но потом оказалось, что люди могут менять одну родину на другую, уезжая с обжитых мест в более желаемые. Поскольку переезд в Ленинград для меня совпал с периодом «знаний, приумножающих скорби», родиной я его ощущать так и не научилась. И тушевалась, отвечая на чьи-то вопросы о родине. Мне нравилась песня «С чего начинается родина», нравилась до слёз, и я рада была бы чувствовать родину как о ней пелось, но мой опыт был совершенно другим.
Всю жизнь, независимо от течения времени, проходя все положенные мне по сюжету судьбы переделки, я мысленно, и во снах возвращаюсь в наш самаркандский дом, и наш двор с вишнёвыми и абрикосовыми деревьями, с зарослями хрена, с собачьей будкой, с сараями, и с моими качелями, висящими на сильной ветке старой урючины. И в этих снах я, и все дорогие мне люди (и живые, и те, кого в этой жизни уже нет, и те, кто отродясь не видел Самарканда) – мы все там встречаемся. Мы все продолжаем быть там вместе. Только во снах я могу приводить туда своих питерских и не питерских близких, даже с фотоаппаратами, чтобы фотографировать всё там, каждое дерево на память, ведь когда ещё попадёшь в такое странное место, которого уже не существует в реальности. Некоторым из гостей во снах я с восторгом показывала свои детские качели и соседскую собачку. Раньше родня частенько собиралась во дворе под виноградником, усаживались на топчане, ужинали, пели. В моих снах эта жизнь никогда не прекращалась, хотя сам дом давно снесён. Но он никогда не переставал существовать в моём сознании, и там мне всегда хорошо. Если бы теперь я вдруг узнала, что попаду туда после смерти, то, наверное, моя жизнь наполнилась бы неким новым более конкретным смыслом, и новыми размышлениями: а чего я хочу на самом деле. Хочу ли я вернуться туда навсегда. Возможно, я перестала бы идеализировать это место, к которому время, словно поезд, приближало бы меня. Когда я пытаюсь представить себе такой вот исход, то память моя чрезвычайно обостряется! Я вдруг так отчётливо начинаю видеть этот белый одноэтажный домик, протянувшийся вдоль оврага, с крашенными голубыми рамами окошек, белыми занавесочками, протянутыми на верёвочку, забавными антеннами наверху, словно на детском рисунке. Мне очень легко представить пальцами на ощупь его белые неровные шершавые стены, по которым разбросаны мелкие бежевые пятнышки плотных паутинок неведомых паучков, а на всех шероховатостях стен рельефно оседали пылинки такого же цвета. Я очень чётко вдруг вижу многообразие оттенков зелёного, глядя на сорняки, что растут возле дома, вдоль всего спуска в неглубокий овраг: тонкий голубоватый спорыш, дымчатая лебеда с нежными листьями и мучнистыми соцветиями, ажурная полынь с нервущимися побегами… И я с каких-то пор смирилась, приняла мысль о том, что это и есть моя родина. Мой дом, где прошли детские годы без разрушающих знаний о мире и жизни, где всё, что бы ни происходило, воспринималось, как единственно возможное. Но моя Родина – это не только место. Да, это и дом моего детства, но, так же и близкие мне люди, где бы и когда бы они ни жили, и ни находились. Моя Родина в моей голове. И я со своей Родиной не расстаюсь никогда, где бы я ни была, куда бы не уезжала. Куда я – туда и моя Родина.
Я часто фантазирую, что мне доступен тайный портал в этот уголок, и я на самом деле смогу там появляться. Причём, время в этих фантазиях работает таким образом, что моё отсутствие в реальном мире не сильно заметно. Пара-тройка дней, проведённых там, занимает столько же времени, как прогулка здесь по магазинам!
Я представляю, что стоит взять мне отсюда туда, из этой жизни, а что – наоборот, оттуда. Туда – современную душевую кабину, оттуда – забавного старого узбека в тюбетейке на отполированной голове, в галифе и кирзовых сапогах, с глазами-семечками. Он работал на какой-то маленькой автобазе за решётчатыми воротами, ещё дальше нашего дома вниз по оврагу, завершающая точка в постройках фабричного городка. Он заходил к бабушке, и они вели чинные диалоги, и иногда она угощала его чаем. Возможно, когда-то он был знаком и с моим дедом. Его почти всегда сопровождала собака, боксёр. Сейчас мне кажется большой загадкой появление такой собаки в Самарканде. О собачьих породах, было, конечно, некое представление: все с более или менее стоячими ушами и подпалым окрасом – овчарки. С висящими брылями – бульдожки. Этот был бульдожкой.
