Соседи (продолжение рассказа)
Вершинками все три ручья упирались именно в тот хребет, по которому и проходила незримая граница участка. Хребет был пологий и крепко поросший кедрачом, - завидное место для охоты. Там всегда держался соболь, хоть урожайный год, хоть не очень. В этих же вершинках и медведь часто ложился. А туда в низовья, в покоть, Санька бегал высматривать сохатых, да изюбрей. Они любили те редники и старые, заросшие чапыжником, гари.
Однако теперь, в самом разгаре собачьего сезона, охотники на зверовую охоту не отвлекались, бегали за соболем. Все понимали, что скоро, совсем скоро снега задавят и собачья охота резко оборвется, закончится. А здесь, в хребте, по вершинкам кедровых сопок, снег выпадет в первую очередь, его уже и так местами до колена, - торопиться надо охотникам, ой, торопиться, не жалеть ни ноги, ни своё, ни собачье здоровье. И носились по сопкам Санька с Кирькой, носились, как ошалелые, от темна и до темна.
Дед видел, как парни ухамаздываются, как тянут из себя надрывные жилы, как вернувшись в зимовье, уж не в силах рассказывать о прошедшем дне. Поедят мало-мало и на боковую, к завтрашнему дню силу накапливать. Видя, как надрываются напарники, Петрович всегда старался вернуться в зимовьё раньше, чтобы протопить жилуху, сварить какую-то похлебку, собакам жратву приготовить. Из всех сил старался облегчить мужикам их нелёгкий, ненормированный труд. По возможности старался взять на себя любую работу, с которой мог справиться. Он и с пушниной сидел до середины ночи, прищуриваясь возле тусклой лампы, больше по памяти обдирая добытых соболей, да белок. Прислушивался, как храпят, да вздрагивают, будто ловят кого-то во сне, уставшие охотники.
Утром, не дождавшись света, кормил добытчиков, отправлял в разные стороны. Сам торопливо готовил дрова на вечер, набивал ведра снегом, чтобы в тёплом зимовье он растаял за день и к вечеру была вода. Кряхтя и кособочась, натягивал ичиги, подпоясывался, вышагивал на свободу, на свои круговые путики. Байкал, старый-старый кобель, вылезал из кутуха и натягивал цепку. По тому, с какой силой Байкал натягивал цепку, Петрович определял желание кобеля к сегодняшней охоте. Если цепка натягивалась сильно и была прямой и ровной, он отцеплял старого охотника, старого товарища, и тот радовался, пытался прыгать кругом, но прыгучести уже не было, прыти не хватало, потом убегал по тропинке, мелко семеня старческими, больными ногами. Если же цепка натягивалась не сильно, с провисом, дед просто трепал кобеля по загривку, приговаривая: - отдыхай сегодня, вишь, снежок собирается, должно быть, ноги-то крутит? Вот и отдыхай, я скоро, скоро я.
Байкал все понимал. Он провожал грустным взглядом хозяина, и прятался от близкого снега, сворачивался клубком.
Петрович не помнил, сколько лет Байкалу, понятно, что уже много. Года три он привозит в тайгу своего старого друга просто так, зная, что охоты для того закончились. Иногда берёт его с собой на путик, на проверку капканов, и тот радуется, старчески улыбаясь в свою полностью седую морду. В основном же Байкал отдыхает, охраняет зимовье, - он заслужил этот отдых.
Снегу подваливало почти каждую ночь. Не очень много, но, как говорят охотники: уверенная пороша. А если это каждую ночь, то накапливается быстро.
Однажды Петрович вернулся с путика как обычно, раньше напарников. Насторожился сразу, еще издали заметив, что дверь в зимовьё не подперта. Ведь он уходил последним и, как обычно, привалил дверь сутунком. Для чего он это делал, и сам не знал, просто по привычке, всегда приваливал, наверное, чтобы тепло из зимовья дольше не выходило в дверные щели. Привалил, как всегда делал. А тут сутунок лежит под порогом, дверь прихлопнута не плотно, со щелью. Парни так бы не сделали. Насторожился. Остановился вдалеке, переминался, осматривался. Вроде, все как обычно, но тревожно.
Байкал высунул голову, посмотрел на хозяина мутным, старческим взглядом, но не вылез. Снежок медленно, лениво кружился и осторожно опускался. Утренние следы уже не были различимы.
Тревога окутала душу старого охотника. Он медленно стащил с плеча одностволку, долго стоял и осматривался по сторонам, прислушивался, но в тайге стояла удивительная предвечерняя тишина. Казалось, что слышен шорох от присаживающихся снежинок.
Подошел, ствол ружья просунул в щель и открыл дверь. Сумрак зимовья дохнул в лицо не теплом, как обычно, а простывшим за день помещением. Видимо дверь давно уже приоткрыта, пожалуй что, почти с самого утра. Голосом окликнул, так как углы, внутри зимовья оставались тёмными, не просматривались, - тишина.
Вошел внутрь и сразу увидел, что вся посуда, ложки, кружки, чашки, банки какие-то, все было на полу. Там же, на полу рассыпан сахар, до этого он стоял в банке на столе. Сухари, они обычно стояли на столе в большой чашке, тоже были на полу и теперь громко хрустели под ногами.
Стол был чистым, только лампа каким-то образом осталась стоять там. Да на самой середине стола возвышалась стеклянная бутылка, заткнутая крепкой, самодельной пробкой. Петрович перешагнул сброшенную на пол посуду, пробрался ближе к столу и сел на нары, уставился на бутылку.
В бутылке была какая-то жидкость. Долго сидел Петрович, разглядывая загадочную бутылку, пытался что-то сообразить, что-то придумать, но ничего не придумывалось. Ничего. Подумалось, что там, внутри, самогон, может это дедушка мороз решил нас угостить. Взял бутылку в руки и с трудом вытащил пробку, в нос ударило резким запахом, - бензин. В бутылке был бензин. Он трижды принюхивался, но каждый раз точно определял, что это бензин.
- Какой дурак бензин на стол поставил!? И вообще, причем тут бензин?
К бутылке, к донышку пристала какая-то бумажка. Петрович подслеповато присмотрелся к ней, но ничего так и не понял, бумажка оказалась крохотным обрывком карты, извилисто перечеркнутой красным карандашом наискось. Написанного на бумажке ничего не было, ни единой буквы. Снова вышел из зимовья, похрустывая сухарями на полу, прислушивался и всматривался во все стороны:
- Что за чертовщина? Если это парни пошутить решили над ним, то они ещё своё получат, шутка-то дурацкая.
Вынес бутылку под навес и поставил у столбика, в самом дальнем углу.
Парни притащились почти одновременно, когда Петрович уже снял с печки кастрюлю с разопревшим глухарём, сдобренным жменью перловки. Все вместе поели. Кирька развесил в дальнем от печки углу добытых зверьков, чтобы оттаивали, подсыхали.
Петрович рассказал о происшествии. Санька попросил принести бутылку и, вытащив пробку, долго принюхивался. Снова запечатал. Дед вспомнил о клочке карты, что прилип к бутылке, отыскал его и тоже протянул Саньке. Тот придвинул лампу и долго изучал загадочную бумажку. Кирька особого интереса к происшествию не проявил, наверное, умаялся за день, отвернулся к стене и уже сопел.
Кирька действительно уставал здорово. Он, как самый молодой, больше всех и носился по тайге, больше всех и добывал, старался парень. А тут ещё капканы поднял вдоль Чибулкана, говорит, что хорошо соболек шевелится, жалко пропускать. Обычно уже на лыжах, по глубокому снегу тот путик настраивал, а в этом году расстарался. Устаёт парнишка.
Санька заставил деда нацепить очки и, положив перед ним клочок карты, тыкал в него широким, грубым ногтем:
- Вот, смотри. Вот вершина Чибулкана. А это обе вершины Колдиньяков, вот правая, а вот левая. Понял?
- Понял, конечно. Только ничерта не понял.
- Вот, видишь, красная черта? Видишь? – Санька снова тыкал пальцем в карту, придвигал ближе лампу, совсем близко, что от неё у деда затрещали волосы, - жирная красная полоса, видишь? Я в детстве карандаш слюной мочил, чтобы ярче было. Так и здесь, - ярко нарисована полоса.
- И что? Что это значит-то?
- Должно быть, это граница нарисована. Граница участка.
- А для чего?
- А черт его знает! Я, Петрович, спать буду ложиться, что-то срубает меня.
- Ложись, Саня, ложись, укладывайся. Утро вечера мудренее.
Потушив лампу и укрывшись лоскутным таёжным одеялом, сшитым из шкур пяти никчёмных собак, Петрович хотел было тоже задремать, но сон куда-то отлетел. Лежал в полной темноте и хлопал глазами, уставившись в невидимый потолок, слушал, как трудно храпит Санька и сипло, со свистом дышит Кирька.
- Умаялись парни. Кирька уж, который день вдвое против Саньки приносит. Говорит, что подвалил соболек, хорошо набегал по всему путику. Санька собирается вниз идти, зверя искать. Тоже нужное дело, домашние заготовки почти закончились, а зима ещё вся впереди.
Не спалось деду. С боку на бок ворочался, кряхтел, прищуривался, одеяло на голову натягивал, - не спалось.
- Понятно, что кто-то чужой был. Зачем посуду на пол скинул? Сахар просыпал, сухари…. Бутылка эта с бензином.
Утром, собираясь на охоту, снова подняли эту тему. Кирька высказал предположение, что какой-то охотник заблудился, нашёл наше зимовье, поел, попил чаю, да и был таков. А бутылку с бензином просто забыл. Он, видимо, таскает с собой бензин, чтобы костер разжигать.
Санька на такую версию махнул рукой и грязно выругался, а Петрович снова задумался, загрустил даже, посмурнел.
- Это что же за охотник такой должен быть, чтобы для костра бутылку бензина с собой по тайге таскать? Что-то не сходится.
Кирька накинул на плечо ружьё и шагнул в свою сторону. Уже на ходу сказал:
- Ой, да ладно тебе, дед, нашёл над чем голову ломать. Теперь по тайге столько разных туристов шарится, что не удивительно будет, если они с собой и примус притащат.
И засмеялся. Дед, стоя возле двери, без шапки ещё, опять окликнул его, задержал:
- Киря! А ты чего же приманки-то не берёшь, коли капканы поднял?
- Так, а я это, я в ельнике жердушку срубил, приладил её между двух ёлок, пучок рябины привязал, и капканчик поставил. Каждый день рябчик попадает. Они теперь жадные до рябины-то. Вот и наживляю, как раз на пять капканов хватает. – И ушёл, бодро так, по-молодому упруго, легко выбрасывая ноги.
- Рябчик, оно конечно. Рябчик завсегда лучше приманивал, чем солёная рыба. – Уже зайдя в зимовьё, присаживаясь на нары, будто продолжал свои мысли вслух, - молодец Кирька, добрый с него охотник получился.
Прошло несколько дней. В тайге особых перемен не было, только снежок все прибывал, да прибывал, но подваливал он медленно, не напористо, казалось, что всё остаётся по-прежнему. Однако охотники уже поняли, что пора заканчивать мучить собак, надо переходить на капканы. Собаки уже не просто бегали, а прыгали по глубокому снегу, каждым своим прыжком проваливались по самые уши. Санька первым достал с чердака лыжи и придирчиво осматривал крепление.
- Потерпит ещё. Но ремешок в запас надо с собой таскать.
Кирька пока бродил, не спешил становиться на лыжи. Петрович тоже вытянул свои старые, лёгонькие лыжки, но ещё не ходил на них, посмотрит, погладит по камасу и снова к стенке прислонит. Тропки на коротких путиках натоптаны, можно пока и без лыж обходиться.
В это утро Санька со своим Валеткой ушли вниз по Колдиньяку, на старые гари, пошли искать зверя. Кирька тоже убежал, ещё по темноте, раньше всех. Дед собирался на ближний круг, но что-то остановило его, будто лень какая-то навалилась, или немощь лёгкая. Присел на нары, потом прилёг, не раздеваясь, прямо в куртке, в ичигах, вытянулся поверх постели, поверх собачьего одеяла.
Сколько так пролежал, Петрович и не понял, не почувствовал, видимо, задремал. Очнулся от того, что Байкал заворчал, заворчал, потом даже гавкнул сиплым, старческим голосом. За дверью кто-то громко хрустел снегом, тяжело, увесисто скрипел, потом приблизился к двери, шумнул на Байкала и тот послушно смолк, слышно было, как он утянул цепку к себе в кутух и притих там.
Петрович сел. В зимовье сумрачно, хоть и день уже. Спохватился, что ружьё снаружи, да ещё не здесь, не под рукой, а с другой стороны двери, не поймать сразу-то. Тревога охватила, защемило где-то внутри. Понял, что за дверью чужой. Топор торчал в чурке, недалеко. За дверью стихло, никто больше не скрипел снегом, тоже прислушивались.
Дед чуть приоткрыл дверь, она предательски скрипнула. В этот самый момент снаружи так дёрнули, что дверь стремительно распахнулась, выдернув за собой Петровича. И ещё в полёте, ещё не остановившись, он больно налетел носом на огромный кулак незнакомого мужика, заросшего густой, рыжей бородой.
- О-о-хоньки-и-и… - только и успел пропеть Петрович, пока валился под ноги незнакомцу. Кровь, откуда бы ей взяться, испачкала ноздри, губы и бороду. Мужик, так и стоял, не шелохнувшись, удивленно разглядывая Петровича. Потом склонился, легко поднял его за отворот куртки и посадил на чурку, рядом с торчащим топором.
- Ты кто, дед?
Петрович зажимал разбитый нос, размазывал по лицу кровь:
- Это ты кто такой?! Я хозяин здешний, а ты кто? Нос мне изломал, как есть изломал. (Продолжение будет)