О двух повестях хэйанской эпохи.
Как истинный зануда, обнаружив в книге кроме «Повести о прекрасной Отикубо» ещё и «Повесть о старике Такэтори», я прочитал обе. Последней я даже обрадовался: ведь в книге о японских мифах она упоминалась как сказка о Кагуя-химе. В переводах на английский почему-то всё без исключения называется сказками – tales. Неважно, сказка ли это (о той же Кагуя-химе), повесть (пусть и выдуманная об Отикубо), автобиографическая «Непрошеная повесть» Нидзё, или любая другая биографическая повесть-«моногатори» («Повесть о Гэндзи» и т.п.). Никаких stories и попыток разграничений по жанрам.
Несмотря на аннотацию к «Отикубо», которая описывает её в первую очередь как распространённый сказочный сюжет о злой мачехе и доброй падчерице, «Повесть о старике Такэтори» гораздо ближе к привычной нам сказке как жанру. В отличие от «Отикубо» в ней есть зачин, развитие событий, кульминация, катарсис, развязка, и все вместе эти части образуют органичное повествование (настолько органичное, что по нему можно было бы даже снимать голливудский блокбастер). Бездетный, но мечтающий о детях старик находит в стволе бамбука сказочное дитя, из которого вырастает сказочной красоты девушка, к которой сватаются разнообразные женихи, недостойные её, и каждого она выводит на чистую воду. Это перекликается с мифами о тэннинах – небесных людях, достигших совершенства: каким бы хорошим ни казался жених/человек, всё равно у него будут проскальзывать задние мысли, что только подкрепляет идею невозможности союза теннина и человека. В итоге к Кагуя-химэ приходит свататься сам император, она даже влюбляется в него (мы же помним, что все японские императоры имеют божественное происхождение?), но и ему она не может ответить, поскольку император всё-таки человек. А потом… потом начинается ахтунг: за ней приходят тэннины с Луны, потому что в прошлой жизни она сделала какое-то прегрешение (какое, нам как людям, конечно же, не сообщается), за что её отправили в качестве наказания в земной мир, а теперь срок этого наказания истёк. Вот этот поворот, возврат к истории за пределами повествования, сейчас просто безумно популярен среди сценаристов. И как ни готовились к их приходу императорские войска, против магии тэннинов они оказались бессильны. Сама Кагуя-химэ, полюбив, образом мыслей становится ближе к людям, чем к тэннинам, и рада бы остаться, но поделать ничего нельзя, все дружно заливаются слезами и история завершается печальным и прекрасным концом.
Явление тэннинов на землю описано так, будто какой-нибудь современный ненаучный фантаст описывает пришествие инопланетян. А ещё повеяло атмосферой бержераковских «Империй и государств Луны», похожих на «Повесть о Кагуя-химэ» именно непостижимой земным людям логикой людей неземных. Но Бержерак, чьи произведения так же, как и «Повесть о Кагуя-химэ», считаются предтечей научной фантастики, жил аж в XVII веке, на семь столетий позже!
В «Отикубо» же мы видим нечто совершенно противоположное. Если поначалу это и может показаться сказкой — зачин имеется, и конфликт чётко обозначен, то развитие событий уже немного затягивается. При всей подневольности Отикубо, к ней умудряется хаживать её поклонник, и не просто хаживать, — ещё и сиживать, и лёживать. Вероятно, это потребовалось автору, чтобы воочию убедить поклонника и читателей в том, до чего же мерзко поведение мачехи Отикубо. Вместе с тем возникает явное расхождение: согласно одним источникам родители сами выбирали жён сыновьям, те могли и вовсе их не знать и ни разу не видеть, а тут нас силятся убедить, что спать с девушкой до её замужества являлось в те времена абсолютной нормой. Окей, мачеха – мегера, все в этом убедились, после небольших злоключений Отикубо выкрадывают из её дома, венчают свадьбу, тут, казалось бы, и стоит завершить повесть. Но неизвестный автор почувствовал себя то ли автором сценария современных сериалов, додумывающих всё более бледные сезон за сезоном, то ли летописцем, долг которого не сказки писать, а запечатлевать ускользающие эпохи, и в результате последние две трети текста – это какое-то умопомрачительно занудное (да, даже для меня) бытописание каждой мелочи, черты, обряда, прибора, предмета одежды, зеркала, шкатулки для зеркала, волос, заколки для волос… Как это связано с предшествующей сказкой? Ах да, избранник Отикубо, ещё целеустремлённее, чем Монте-Кристо, вынашивает планы мести, а затем мстит мачехе Отикубо. При этом Отикубо настолько наивна в своей доброте и всепрощении, что должна была бы быть продуктом христианства, а не сплава буддизма с синтоизмом. Мне очень хочется почитать японские сказки, ведь что-то подсказывает мне, что они будут куда изящнее и лаконичнее, нежели эта несуразная, на куски разваливающаяся повесть. Если бы неизвестный автор её говорил начистоту, он озаглавил бы своё произведение так: «Повесть о мстительном Митиёри, или Быт хэйанской эпохи». И никто бы из читателей (и составителей аннотаций) не обманывался бы.
Оба этих произведения, будь они написаны в Европе, представляли бы куртуазный роман, однако самый смак в том, что куртуазная литература в Европе зародилась только в ХI веке – в виде поэзии трубадуров (это я ещё не начинал сравнивать с ними бесчисленные хэйанские танки по содержательности и средствам художественной выразительности). И лишь спустя два столетия тема плотской любви взяла верх над темой любви возвышенной. В Японии же этот жанр освоили гораздо раньше, причём разрыв между возвышенной любовью («Повесть о старике Такэтори», начало Х века) и любовью плотской («Повесть о прекрасной Отикубо» — напомню, что жених Отикубо изначально планировал с ней только временно поразвлечься, да и не сосчитать, сколько времени провёл в её постели до свадьбы, — конец Х века) составляет, как несложно подсчитать, меньше ста лет. И то, как обогнали японцы мировую литературу, конечно, не может не поражать.