Я впрыгнула в кафе с улицы и сразу же почувствовала себя громадным мокрым сенбернаром, который, придя с прогулки, сразу же посмел разлечься на парадном белоснежном диване.
Людей было немного: жуткая осенняя гроза, разгулявшаяся к вечеру, не располагала к прогулкам; несколько парочек, две красивые дамы, увлеченные разговором, да еще две официантки и бармен – вот и все обитатели заведения. Все сияло чистотой, мягкий приглушенный свет успокаивал – и я решила переждать грозу здесь, тем более, что идти мне было совсем некуда.
Несмотря на укоряющий и разочарованный взгляд официантки, я заказала только кофе (и так настоящее расточительство!) и села к окну-витрине, через которое была видна вся улица. Дождь все так же хлестал по тротуару и асфальту (так, что на наших несовершенных дорогах мгновенно образовались моря-океаны), ветер завывал и даже молнии периодически прорывались сквозь раскаты грома и грозовые тучи – в общем, идеальная декорация для экранизации романа Агаты Кристи!
Я с изумлением заметила на улице прямо перед кафе под небольшим козырьком мужчину, прижавшегося к стене дома и таким образом пытавшегося хоть как-то уберечься от дождя. Он был хорошо одет, имел благородную осанку и как-то не очень вписывался в образ бездомного пса, который не может где-нибудь спрятаться.
Мужчина повернулся на мгновение, и я поняла, почему он там – в его руках была длинная-предлинная желтая роза, наподобие тех, которые дразнят воображение одиноких дам… Ну, конечно же, он просто ждал кого-то…
А этот кто-то не пришел… Жаль, не видно его лица: как будто кто-то смутно
знакомый. Наверно, симпатичный. И романтичный. Хотя я-то не выношу розы.
Вдруг мне стало грустно – я вспомнила о себе.
Если бы выдавали призы в области неудач, я бы обязательно получила гран-при в двух номинациях (это минимум): во-первых, за разнообразие глупостей в личной жизни, совершенных мною к моим тридцати годам; во-вторых, за особую находчивость в области завязывания бесперспективных отношений с эгоистами, страдающими крайней степенью нарциссизма… Да и вообще, все было у меня по-дурацки…
Первой моей космической глупостью стало то, что еще студенткой я влюбилась в Максима. Ничего нового в этой истории, естественно, не было: он – молодой
врач (красавец, профессионал, центр вселенной), я – студентка (молоденькая, романтичная, с кучей иллюзий и непропорциональной долей здравого смысла) в толпе таких же студенток мединститута, проходящих практику в его больнице… Самое смешное, что мне даже и вспомнить нечего – не было ни его увлечения мной, ни каких-нибудь отношений, ни обещаний. Ничего. Он привык к женскому вниманию и поэтому очередная пара-тройка влюбленных девчонок для него ничего ровным счетом не значили, а нас – малолеток – он вообще-то за женщин и не почитал.
Кажется, Максим Андреевич даже не запоминал наши имена; поэтому, когда приходилось к нам обращаться, отделывался «малышкой», «деткой», что многих приводило в восторг. С присущим мне максимализмом я прошла полную программу несчастной любви: плакала на плече у подруги, посылала ему анонимные открытки, думала о нем днем и ночью, ненавидела всех женщин, с которыми он хотя бы говорил… Я добилась того, чтобы проходить практику только в этой больнице все годы обучения – и жила по-настоящему только летом, во время этой практики.
Я обожала его, как кумира, а каждый его случайный взгляд толковался мной, как проявление интереса. Но мое обожание причудливым образом сочеталось во мне с какими-то архаичными, привитые мне мамой представлениями о достоинстве и гордости, по которым я не должна была показывать свои чувства – поэтому не то, что ему, а вообще никому, кроме лучшей подруги, не суждено было узнать о моей страсти.
На последнем курсе я даже вообразила, что нравлюсь ему! Но однажды он прошел мимо по коридору, даже не увидев меня – и тогда только до меня дошло, что я для него вообще не существую. Жаль, что поздно: я потеряла пять лет своей жизни на бесплотные мечты.
Впрочем, мне есть чем гордиться в этой истории: несмотря на свою болезненную страсть к Максиму, мне хватило сил намеренно отказаться от работы в этой больнице и выбрать при распределении другую.
Я взяла себя в руки и считала, что выиграла войну, проиграв в сражении. Но хуже всего то, что этот период все-таки дал о себе знать – я потеряла много времени, много возможностей и моя личная жизнь как-то не заладилась. Я металась от воинствующего феминизма к открытию «охоты на мужчин», и после всего этого себя просто ненавидела. Так пролетело еще несколько лет.
Я чувствовала, что мои годы утекают, как песок сквозь пальцы; какая-то безысходность и пустота поселились во мне… и в какой-то момент я даже перестала надеяться. Сидела вечерами дома, грызла пирожные и халву, убеждала себя, что «с понедельника» начну новую жизнь, похудею, возьмусь за себя…
Приходил понедельник, я плелась на работу, принимала больных, пила с подружками кофе, обсуждала с ними же их мужей, детей, любовников, раздавала советы насчет их семейной и личной жизни (самое забавное, к ним всерьез прислушивались), а сама я как бы потерялась.
То решение пришло ко мне внезапно… Вообще, моя мама всегда говорила, что я все решаю, как Ньютон, только когда меня «долбанет в темечко». Так и с этим.
Просто однажды пришла к своему другу Володе и сказала, что хочу родить от него ребенка. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую, покрутил пальцем у виска и сказал, чтобы я пошла домой и проспалась. В течение недели я потратила на нtго весь запас красноречия и женской логики…
В конце концов он согласился: «Все равно ведь не отстанешь? Ты же сумасшедшая; нашла от кого рожать… Ну что ж делать…» Для всех это выглядело безумием, но я знала: мне нужен был этот ребенок, чтобы выжить самой (эгоистично, конечно, но кто меня осудит), к тому же Володя через месяц собирался уезжать в Германию насовсем… Идеальный вариант.
Беременность была тяжелой, я чувствовала себя динозавром, у которого удалили аппендикс – такая же злобная, некрасивая и раздражительная, я доставала всех вокруг и периодически, в моменты просветлений, молилась, чтобы моя дочь (!) не унаследовала эти качества.
А был даже момент… даже вспоминать страшно. Меня привезли в больницу ночью с вероятностью выкидыша, от боли все разрывалось внутри, пока не вкололи обезболивающее. Я молилась, чтобы на дежурстве не оказался кто-нибудь знакомый – я выглядела отвратительно и жалко… Но, конечно, по законам жанра, открыв глаза после тумана от лекарств, я медленно собрала воедино изображение по разбросанным кусочкам и ужаснулась: надо мной стоял Максим Андреевич. Я попыталась улыбнуться, а в его глазах показалось смущение – он явно не помнил, как меня зовут, но знал, что мы знакомы.
- Э… м-мм… Ирочка? Настя?
Я сжалилась над ним и прохрипела:
- Юля. – Он с облегчением вздохнул и начал сыпать профессиональными терминами, зная, что я пойму. Я смутно помнила его ласковый взгляд над собой и сочувствие в глазах. Слава богу, все обошлось; а утром меня осматривал уже другой врач. После этого меньше всего на свете я желала встретить еще раз Максима.
Я родила, Володя действительно уехал насовсем; и только тогда я почувствовала себя человеком. Самое удивительное, что я никогда особо не страдала от того, что родила ребенка и воспитываю его одна… может, потому, что это было мое решение, а не случайность? Меня жалели родственники и знакомые, даже не представляя, как я счастлива на самом деле.
Но так ведь не могло продолжаться долго – когда я встретила Сашу, то решила, что у меня наконец начинает все налаживаться, что пришел праздник и на мою улицу… Вот дурочка!
Моя «попытка №…» убедила меня и всех окружающих (кто еще сомневался), что я просто неудачница. Саша оказался (был всегда, точнее) жутким эгоистом, самовлюбленным и зацикленном только на себе; даже тот факт, что он встречается с женщиной, у которой маленький ребенок, он толковал в свою пользу: вот, дескать, какой я благородный – облагодетельствовал, кому она «такая» нужна…
А я ничего не хотела замечать и слышать, не верила обрывкам его фраз обо мне, долетавшим для меня с помощью «испорченного телефона»; и самое обидное – закрывала я глаза не потому, что его безумно любила, а потому, что боялась потерять то, что этого не стоило.
Но сегодня все закончилось: я слушала его речь относительно наших отношений, единственном смыслом которой было то, что я должна ценить такой «приз», как он (великолепный и безупречный), и то, что я абсолютно все неправильно делаю…
Я слушала, слушала… и вдруг отчетливо поняла: да что я тут делаю, зачем слушаю поучения этого павлина – ведь у меня есть дочь! Это главное. Для чего мне этот чужой человек, который ничего для меня не значит? И все. Я просто ушла под обиженным взглядом Саши, победоносно хлопнув дверью. С моей малышкой на этот вечер сидела мама, а мне не хотелось отвечать на гадкие вопросы; а тут гроза… кафе. В общем, все к лучшему.
Я отхлебнула еще глоточек кофе и взглянула в окно. Бедный! Мужчина все еще стоял на улице под хлипким козырьком со своей великолепной желтой розой и напряженно всматривался вдаль. «Какой упрямый! Ведь ясно, что уже никто не придет!»… Но он стоял. Появился огонек: он зажег сигарету, свет неясно осветил его лицо, и у меня снова появилось ощущение, что я его знаю.
Вдруг небо вспыхнуло молнией и на мгновение все вокруг залило ее ярким светом – я увидела лицо мужчины. Иногда небо помогает людям; романтичным «розоносцем» оказался никто иной, как… Максим.
На несколько минут я зажмурилась, чтобы осознать эту реальность. Нет, такое случается только со мной! Почему именно во все не столько переломные, сколько позорные моменты моей жизни я вижу перед собой именно его? Кошмар! Но постой, ведь и он сейчас явно переживает не лучшие минуты: кто-то не пришел на свидание, а по тому, как он упрямо-ожесточенно ждет, вместо того, чтобы позвонить или уйти, ясно, что…
Я не думала, что делаю (для меня это вообще характерно), просто попросила официантку налить мне горячего кофе в пластиковый стаканчик (та не возражала, видя в моих глазах безумную решительность), вышла на улицу, прямо под дождь, и направилась к Максиму.
«А он ничуть не постарел», - бросилось мне в глаза. Но было видно, что он в бешенстве. Я шагнула к нему, едва сдержавшись, чтобы не зажмуриться снова, протянула ему стаканчик с кофе и сказала как можно мягче:
- Думаю, она уже не придет!
Целый калейдоскоп – удивление, настороженность, мелькнувшая улыбка, узнавание – пронеслось в его глазах; он помолчал, внимательно смотря на меня (я чувствовала себя, словно на гинекологическом стуле, под этим пронзительным взглядом) и наконец, взял у меня стаканчик. Неожиданно он улыбнулся:
- Юля! Я помню…
Я почувствовала, как дурацкая улыбка растягивает мои губы, хотя я запретила себе вести себя, как та девчонка, влюбленная в красавца-врача; но все равно в голове пульсировало: я помню, я помню…