Павел Радимов (1887—1967). Выступление В.И. Ленина на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году. 1926
100 лет назад, 13 ноября 1922 года, состоялось одно из последних выступлений Владимира Ильича Ульянова-Ленина (1870—1924). Он произнёс доклад «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции» на IV конгрессе Коминтерна. Речь длилась более часа.
Большевик Александр Аросев (1890—1938) вспоминал об этом выступлении:
«Быстрыми шагами, пальто внакидку, на голове шапка, у которой уши на макушке чёрным бантом завязаны, шёл Ленин, а с ним обе сестры, жена и итальянец Бордига. С итальянцем он о чем-то говорил по-французски. Раза два поклонился кому-то.
Он, он самый, прежний: татарские усы и борода, очень живые глаза, которые издали кажутся раскосыми, а поближе словно переливчатые самоцветы; и густые брови — кончиками острые, как сорванные колосья. Маленькие дети любят такими бровями играть... А лицо, всё сечённое морщинами, словно кусок, выбитый из каменоломни.
Ленин сбросил на стул пальто и шапку и поспешно встал у кафедры, так что никто из членов президиума не поспел сесть за стол и открыть заседание. И только когда порывисто заплескались сотни рук, когда ни один из присутствующих ничего не мог вымолвить и сквозь радостную пелену влаги, окутавшую глаза, только хлопал и хлопал в ладоши, когда даже красноармеец, стоявший на пропусках, в радостной растерянности пропустил двух-трёх, не спросив с них мандата, из комнаты справа к столу один по одному поспешно собрались члены президиума.
Ленин был очень смущён. Чтобы чем-нибудь заняться у кафедры, он стал перебирать листочки. Потом попробовал откашляться, чтобы говорить. Тогда хлопки полетели с удвоенной силой. Ленин, порывшись в карманах, достал носовой платок и стал сморкаться. Потом опять крякнул, предвещая своё слово, но тут хлопки вдруг оборвались, и грянул на разных языках, но стройно, и мощно, и гулко Интернационал.
Ленин склонил несколько направо голову, слегка набок, и уставился неподвижно в правый край своего пюпитра. Глаза его вдруг стали большими и очень ясными. По глазам этим я понял, что это был один из тех, почти никому не известных моментов, когда Ленин всегда тихо и с постоянным присутствием своей острой мысли переживает что-нибудь серьёзное, большое.
Последние раскаты Интернационала укатились куда-то под подоконник огромного окна.
Ленин быстрым и властным движением провёл вправо-влево по своим рыжим усам и начал свою речь по-немецки.
Сначала осторожно: видно, жалел себя, соразмерял свои силы. Потом проснулся в нём старый, сильный, пламенный революционер. Он загорячился. Забыв немецкие слова, пощёлкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.
— Что делается, совсем прежний Ильич!
— Да, да! — подтвердил я.
— А ведь ему усиленно телефонировали с того света, — сказал мне кто-то сбоку в ухо, — и поэтому я думаю, не рано ли ему выступать?
Должно быть, так же змий посеял сомнение в душу человеческую о её безгрешности. Что же, змий был прав...
В середине речи у Ленина наступил какой-то перелом: он, видимо, стал уставать. Голос становился глуше, и реже он пощёлкивал пальцами, — должно быть, не мог уже так заострять свою мысль.
После доклада он опять накинул пальто, надел шапку и хотел идти. Но вокруг него суетились товарищи и просили его сняться со всеми вместе.
— Опять сняться? — спросил Ленин.— А где же фотограф?
— Сейчас, сейчас, — отвечали суетившиеся товарищи. Кто-то звонил по телефону, вызывая фотографа.
Кто-то негодовал на то, что кто-то ещё не сдержал обещания, кому-то данного.
А Ленину все говорили:
— Сейчас, Владимир Ильич, сейчас, погодите.
И ещё ждал Владимир Ильич. Потом прищурил глаз и весело заметил:
— Вы только тумашитесь, а фотографа-то нет!
Что-то ещё сказал такое веселое, что все смеялись, и пошел к выходу из зала, пробиваясь правым плечом из толпы.
И когда на другой день приехавший провинциал меня спросил: «Ну, что, как Ильич?» — я не только с радостью рассказал ему, что сам его слышал, но стал излагать теорию международного нэпа, с точки зрения которого понятно всё, что мы теперь переживаем, и уверял, что унынию и сомнению места нет».
А это из воспоминаний Григория Зиновьева (1883—1936):
«Мы все помним его небольшую речь на немецком языке на IV всемирном конгрессе Коминтерна. Когда он кончил, он едва держался на ногах: до того он устал. Он был весь мокрый от пота. И всё же он не хотел отказаться от выступления перед конгрессом. Он хотел, хоть в нескольких словах, сказать рабочим всего мира, что у нас, в Советской России, дело идёт вперед, что Нэп нас не загубит, и что мы останемся коммунистической партией; он с гордостью говорил конгрессу, что мы уже заработали на Нэп'е восемь миллионов рублей золотом и, как бы показывая это золото представителям международного пролетариата, он говорил, что мы употребим эти деньги на электрификацию России, на поднятие нашей социалистической промышленности. Он говорил делегатам конгресса: «Мы вас поддержим, надейтесь на нас, у нас крепкие плечи; готовьтесь солиднее, не принимайте боя слишком рано; копите силы, бейте буржуазию наотмашь, разите её прямо в грудь, но только тогда, когда вы будете уверены в том, что победите её». Таков был смысл его речи на IV конгрессе, речи, ставшей его лебединой песнью».
Такие дела...