(По материалам выпусков на канале «Плохой сигнал» и книги «Родословная лжи Солженицына» https://solzhenitsyn.net).
Судя по материалам, которые собирала военная цензура, и которые хранятся в архивах ФСБ в связи с уголовным делом Солженицына, этот капитан красной армии за два неполных года пребывания на фронте написал около 400 писем. В том числе: 257 писем – жене, 64 – соучастнику по создаваемой им подпольной организации Николаю Виткевичу, десятки писем – другим единомышленникам (в т.ч. К.Симоняну, Л.Ежерец, Л.Власову, В.Пурель, Н.Владимировой). Несколько писем - матери. Плюс еще огромное количество писем, отправленных им друзьям и родственникам в период с ноября-декабря 1941 года, когда он, будучи призванным в армию, находился еще не в строевых частях, а служил то конюхом, то чернорабочим в колхозе, то проходил подготовку в Костроме – в Третьем Ленинградском артиллерийском училище. Пока не оказался в Саранске, где формировался 796 отдельный артиллерийский разведывательный дивизион...
Из книги Н. Решетовской «В споре со временем»: «Из Саранска Саня повёз с собой походные стол и стул. И вот теперь, в нескольких километрах от переднего края, среди талой воды и остатков рыхлого снега, на лесной полянке он располагается за походным столиком: пишет письма, занимается…»
В письме от 2 мая 1944 года Солженицын пишет Виткевичу: «А я – на том самом месте, где ты бросил меня в марте, выстроил себе великолепный подземный кабинет и в нем пишу, пишу, пишу. (У нас фантастически тихо!). Выяснилось, что ЛЮР I («Люби революцию. Часть первая». – Ред.) писать пока невозможно, за отсутствием достаточного материала. В конце апреля писал ЛЮР III – школьный роман, получалось неплохо, но вот уже два дня как брежу автобиографической повестью «Шестой курс». Это будет произведение в нашем с тобой духе, сэр, я напишу его в свою полную литературно-философскую силу…» «Если не уйдем из обороны, думаю написать эту повесть за май-июнь. Читаю Ленина. Конспектирую. Читаю Горького и Чехова – исключительно внимательно, слово за слово. Вообще, сэр, я чувствую, как я переродился за последний год, как я отказался, отучился, отвык от своей прежней торопливости, нервности, издерганности. Теперь мой девиз можно было бы сформулировать так: «делать только главное, но как можно основательнее». Всю свою прежнюю работу я признаю поверхностной. Нужна жесточайшая глубина даже для того, чтобы прочесть на сон грядущий чеховскую «Каштанку».
Из письма Солженицына Николаю Виткевичу: «Еще одна идея – о Чехове. Прочел (очень внимательно) сборник его избранных рассказов, повестей, пьес и поддался твоей идее, что для изучения в качестве образца после Горького должен идти разумеется Толстой, а не Чехов. Уж больно Ч. мелко плавает. Т. – тот норовит клюнуть что-нибудь со дна, со дна, из нутра вещей и событий. Целую. Ксандр».
Из книги Н. Решетовской «Солженицын и читающая Россия»: «Саня спрашивает, какие были бы мне приятней: короткие-частые или длинные-редкие? И сам же решает: если писать часто, когда же он будет работать над новым рассказом? Я успокаиваю себя: раз есть возможность так много времени уделять сочинительству, значит, жизнь спокойна и не так уж опасна...
С легкостью заправского вояки Саня пишет о водке... Впрочем, ни курение, ни водка меня не волновали. Беспокоило другое: командирская должность начинала отрицательно сказываться на характере Сани. Ведь не успевал он доесть кашу из котелка — несколько рук протягивались его помыть, а с другой стороны уже несли чай. Он мог не наклоняться за упавшей вещью».
Чем занимается боец перед боем? Патронами, гранатами, оружием, чтобы уничтожить побольше врагов. А тут у гражданина припасены походный стол и стул. Гражданин явно не собирается воевать и еще, не дай бог, проливать кровь. Поездка на войну требовалась ему зачем-то еще. Для впечатлений? Действительно, вокруг столько всего интересного, как в стереокинотеатре. Ты сидишь на стуле, жуешь попкорн, а вокруг тебя — черт знает что творится. Не иначе как закручивается какая-то история. В августе 1944 года Солженицын пишет жене: «Фронт, да еще фронт в дни взятия Орла — это что-то сверхчеловеческое... Я пробыл в Орле, я наблюдал Орел, я был участником его жизни в самые сумасшедшие, в самые исторические, в самые противоречивые, острые дни его жизни — 5 и 6 августа. Это шампанское чувство — сознавать, что вокруг тебя сию минуту делается История».
О чем думает комсомолец Солженицын? О победе? О политико-моральном состоянии личного состава? Нет. Он пописывает рассказики и шлет их на рецензию известным писателям (в т.ч.Лавреневу), чтобы те дали ему путевку в большую литературу. А в свободное время участвует в Отечественной войне советского народа. Так сказать, на досуге, как только выдается свободная минутка.
Если бы каждый из десяти миллионов советских солдат и офицеров, погибших, согласно статистике, на полях Отечественной войны, оставил после себя по четыреста писем, как Солженицын, это было бы четыре миллиарда писем.
Если бы каждый из десяти миллионов советских солдат и офицеров, погибших на полях Отечественной войны, вместо того чтобы воевать, писал эти письма, как Солженицын, война окончилась бы не у стен Рейхстага, а у стен Кремля.
А вот еще признание Сани в письме Наташе: «Ко всему человек привыкает! Так и мы: смеемся над жителями – как они трясутся при каждом выстреле, ночью слезают с печек и сидят в своих хатах, дрожат. А мы реагируем на них только, если снаряд зажужжит ближе, чем 100 метров. Вот за последние сутки, например, наши и немцы вместе выпустили тысячи три снарядов. Но близко от меня не падали – так мне все это капанье и разрывы – как дождь с громом. Сижу себе в хате и нормально пишу письма, читаю газеты, аппетитно ем, слушаю последние известия, музыку – а стекла дребезжат, как проклятые, и иногда вылетают».
А здесь слышится та же интонация, с которой за пару минут до того как быть застреленным нацистский агент Клаус в картине «Семнадцать мгновений весны» рассуждает с Штрилицем о радостях жизни: «Эх, красота, сейчас облажусь книгами и буду читать всласть. Книги помогают мне готовится к роботе. Вы любите читать. – Люблю. – Я тоже. Очень я люблю читать. Хорошая книга делает человека умнее. Почему-то все, приговоренные к смерти, с которыми мне пришлось сидеть перед казнью, любили мне исповедоваться в любви к природе. И, вы знаете, находили для этого великолепные слова. Я бы сказал, поразительные слова!»
Из письма Виткевичу от 26 февраля: «Дорогой мой Николай! Ну что там у вас? У меня эти дни – в голове бардак, над головой авиация, в ушах артиллерия. Сегодня – первый нормальный день. Итог нашего «дела» - спихнули фрицев с плацдарма и захватили себе такой же + городишко, который, впрочем, никакой ценности даже раньше из себя не представлял, а тем более теперь. Я только что по нему бродил. Жителей нет, трофеев тоже нет. Впервые в жизни такая часть, как моя, захватила пленного. Я его долго допрашивал по-немецки, а он неизменно отвечал мне по-русски».
Вот это интересно... Даже такая "диванная" воинская часть, как та, в которой служил Солженицын, смогла поймать немца. Допросы вел капитан Солженицын. Долго. А долго это сколько? Интересно, а протокол вел? А как обращался с пленным? Наверное, избивал… Не давал спать… Ведь откуда-то появились потом в его голове идеи о бесчеловечных следователях, про которых он писал позже… Иначе откуда такое богатство фактуры, которым изобилует третья глава под названием «Следствие» в первой части «Архипелага ГУЛаг». «Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в аннальное отверстие ("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого – пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, – ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом».
За полтора месяца до ареста, 12 декабря 1944 года, Солженицын пишет Виткевичу: «Пшеченко (это непосредственный командир Солженицына) уже дал согласие, а также разрешение обратиться к хозяину – Травкину. (Полковник Травкин Г.З. – командир 68-й отдельной артиллерийской бригады, в которой служил Солженицын.) Послезавтра постараюсь попасть к нему на прием. Чем чорт не шутит, старик он добрый, на меня не зол, отпуска вообще дает – скорей всего растрогается, что я рвусь повидаться со своим братом – как я называю тебя в рапорте и, сказать по правде, очень мало при этом вру. Хочу попросить дней 4 – на дорогу, 3 – на пребывание у тебя.
Уже наметил маршрут – 226 км по ломаной, первые 30 км по плохим дорогам на своей машине, остальные, 190 по шоссе на попутках.
Не знаю даже, кто раньше попадет к тебе – это письмо или я. Меня начинай ждать с 23-го числа. Сейчас же начинай готовить повестку дня, а также прикинь, где бы нам с тобой устроиться покалякать. Я думаю так: если негде, то уж по случаю приезда брата тебя отпустят на правый берег на 3 дня, махнем в любую польскую деревню, зайдем в хату, дадим хозяину 200 злотых или просто так выгоним – и все в порядке.
Мы победзим, сэр!!!" (Попытка письменно передать грузинский акцент с намеком на Сталина). Архив ФСБ России по Ростовской области. Архивное уголовное дело N П-13106.
Но иногда случались и совсем критические дни. Как этот… Из письма Виткевичу N 17 от 22 февраля 44 года:
Для поднятия боевого духа и политико-морального состояния капитану Солженицыну не оставалось ничего другого кроме как выписать к себе на фронт... жену. (Продолжение следует)
solzhenitsyn.net
"Родословная лжи Солженицына" ©