– Но это какой-то… – Иван Иваныч недоуменно разводил руками, открывал рот, силясь что-то сказать, но все слова, у обычно бойкого на язык купца, вдруг куда-то делись. – Фридрих Густавович, отец родной, что же это? – наконец выдавил из себя Иван Иваныч.
Начало. Часть 1. Часть 2
Подумала, что выходные – самое время для легкого чтива. Поэтому в субботу или в воскресенье у меня на канале ИСТОРИЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ.
Вдруг нервно вскочил с кресла высокий, с грушевидным задом, пухлый моложавый мужчина лет 30-ти. Он начал бегать по комнате и, заламывая руки, тонко, по-бабьи, бессвязно причитать:
– Боже мой, боже мой, что же теперь будет? Что было в листочке? Мы что, все под подозрением?
– Господин почтмейстер, успокойтесь. Сядьте, – строго сказал Белогурский. – Вас никто ни в чем не обвиняет. Пока. И с чего вы вообще решили, что виновник находится в этой комнате?
Почтмейстер замолчал, и, покусывая губы, присел на краешек стула.
А Серафиму Валерьяновичу как раз и было о чем беспокоиться. Аккурат в день пропажи картины он был в этом злополучном театре. И был там, так сказать, с неофициальным визитом в одной уютной удаленной гримерке.
Занимала ее некая Авдотья Тихоновна – дама приятная во всех отношениях. 40-летняя актриса давно уже вышла из возраста героинь, инженю и субреток, но, ни в коем случае не расстроилась из-за этого. И весьма органично вписалась в амплуа гранд-кокет. Лицо ее было по-прежнему свежо и румяно, формы монументальны, а характер легок, весел и шаловлив. Все это весьма привлекало определенную породу мужчин, к коим и относился Серафим Валерьянович.
«Господи, вот ведь угораздило, именно в этот день», – метались мысли почтмейстера. «Господи, хоть бы обошлось, хоть бы обошлось… Ох, Авдотьюшка, ну как же теперь…»
Внезапно большие двухстворчатые двери отворились и в комнату гуськом начали заходить важные банщики. Их нарядные бумазейные рубахи навыпуск были подпоясаны узорчатыми поясами. Новёхонькие полосатые плисовые штаны заправлены в начищенные до зеркального блеска сапоги бутылками. Волоса, расчесанные на прямой пробор и смазанные конопляным маслом, лоснились.
Первым вышагивал, держа на вытянутых руках огромный, с медалями, самовар, старшина банной артели. За ним семенили с подносами, уставленными чашками и разнообразными яствами, остальные. Преисполненные гордости за то ответственное дело, которое им поручили, банщики при этом чувствовали некую неловкость, находясь в столь высоком обществе. Их тела, привычные к горячему пару, простыням и веникам, отчаянно потели и зудели под новой одеждой. Стараясь не замечать устремленных на них удивленных взглядов, банщики споро и ловко расставили столы, выставили на них чашки и тарелки со снедью. На отдельный столик водрузили пузатый самовар. Старшина что-то неслышно цыкнул остальным, и они моментально испарились из комнаты. Сам же остался около самовара, и вытянувшись в струну, превратился в глухонемого истукана. Но из-за полуприкрытых век зорко посвёркивало: кому чаю?!
Последним в комнату вошел Дормидонт Петрович и сразу же рысью на полусогнутых подбежал к Белогурскому.
– Адам Францевич-с распорядились, – шепотнул на ушкО. – Сами-с в соседнем кабинете-с, передали-с, чтобы не изволили-с беспокоиться. Ждут-с…
Тут Дормидонт Петрович еще больше склонился к уху Фридриха Густавовича и последнюю его фразу никто, кроме губернатора, не услышал.
– Кого-кого? – удивленно переспросил Белогурский. – А это-то каким боком?
– Не могу знать-с, велели найти-с и доставить-с, – от волнения Дормидонт совсем засловоерсничал, покраснел и умолк.
– Ну иди, голубчик, – разрешил губернатор. – Тебя ведь Адам Францевич обратно ждет?
– Точно так-с. Сказали-с, сразу к нему-с, – Дормидонт поклонился всей компании и тихо выскользнул из комнаты.
Продолжение следует…