Итак, мне исполняется год, и мой дядя Вова, забравшись на абрикосововое дерево, рвал абрикосы, а бабушка Нюра (мамина мама) кричала, что хватит! Велела ему слезать!
Его звали Вова, на тот момент ему было девятнадцать лет, у него уже появилась девушка; он с детства играл на валторне в военном оркестре, и в футбол. Все его фотографии (чёрно-белые) напоминают кадры из хорошего фильма тех лет. Сейчас это называется харизматичная личность…
Незадолго до моего дня рождения Вова неудачно поранил ногу: стекло прошло сквозь бутсу, а, недели две спустя, уже после моего дня рождения (а иначе как бы я его запомнила на дне рождения?) он умер от заражения крови. Врачи не распознали сепсис. Стоял самый разгар июля, городская больница была переполнена, и койки с больными ставили прямо во двор, к огромной радости мух.
... Бабушка не отходила от него, проводя дни и ночи там, в больничном дворе, в этой внезапной нереальной реальности. Балансирование потока мыслей на грани надежды и пропасти. Ситуация, в которой здравый смысл, как таковой, невозможен. Как это «конец», если впереди целая жизнь? Если дома Вовины вещи ждут его возвращения: мяч, валторна…
Всё будет хорошо.
Всё должно быть хорошо!..
Бабушка не верила, как не поверил бы любой любящий человек, цепляющийся за чудо… Ведь ничего не изменилось! А мир, не заметив никаких перемен, продолжал жить обычной жизнью. Виноградники всё так же давали спасительную тень, и так же округа звенела сверчками и кузнечиками.
Всё будет хорошо!.. Вот ещё пара деньков, и всё будет хорошо. Организм молодой. Справится!.. И бабушкино сердце леденело в этой жаре от предчувствий неизбежного.
Бабушка, наверное, гладила Вову по взмокшей голове, и держала его за руки, чтобы был рядом, чтобы чувствовал свою необходимость ей, чтобы не уходил никуда, а держался за её руки! За жизнь!..
Но… Не всё на земле можно удержать любовью…
Промелькнули несколько тягостных дней безвестия в обрушившемся на семью сумбуре.
Последней ночью Вова увидел вдруг вдалеке отца! Он, его покойный папа, плыл к нему на лодке из красивого-прекрасивого, диковинного сада. И сам сад словно бы приближался, заполняя собой уличное пространство между койками. Вова сказал об этом бабушке, он спросил её: «Ты видишь ЭТО?? Папа к нам плывёт на лодке!! Папа зовёт меня!! Ты посмотри только, что творится вокруг! Какой красивый сад! И эта река!!». Он успел рассказать, что отец приплыл за ним! Но, кроме него, сада никто во дворе не увидел. Утешило ли это его маму, ведь это давало надежду на будущие встречи с любимыми? Или её реальность была совсем другой? Не садом, а пылающим бредом? Тем не менее, все именно так произошло, и ничего уже никогда не изменилось. Она держала сына за руки, и гладила остывающий лоб, Вова ушёл вслед за встретившим его отцом, а бабушке пришлось шагнуть в очередную, новую страшно-навязчивую, неизбежную невероятность, что эта разлука - уже навсегда… Семья стала меньше, теперь в ней были две женщины и одна маленькая девочка. На моего папу надежд больших, видимо, никто не возлагал.
После бабушка начала свои бесконечные походы на кладбище, надеясь на чудесное Вовино воскрешение (Боже!! Как теперь мне, взрослой, это понятно: НАДЕЖДА БЕЗ НАДЕЖДЫ!!! Предел надежды и отчаяния!) Но тогда для меня это была не потеря, а всего лишь история, неотделимая от моей семьи, такая история, без которой не обходится ни одна серьёзная сказка (жизнь).
А на том самом абрикосовом дереве, с которого бабушка велела Вове слезать, мне потом повесили качели. И, если время, как кто-то сказал из умных, движется по спирали (как это – мне совершенно не понятно), то, возможно, где-то и сейчас, на красивом завитке этой самой спирали растёт моё любимое абрикосовое дерево, Вова рвёт на нём абрикосы, а я качаюсь на своих любимых качелях под мирное курлыканье горлиц, живущих в жарком томлении густого виноградника, что растёт поблизости…
Позже мы с бабушкой ходили на кладбище вместе, «полить могилку», очень-очень часто. Находилось оно где-то невероятно далеко, никакой городской транспорт туда не ездил, кроме одного трамвая под номером 1. И то, после трамвая приходилось долго плестись до кладбища по изнуряющей жаре. Пыльная дорога под палящим солнцем, и до самого конца по обе стороны дувалы, и пыльные деревья. Ни одного места, чтобы в жару напиться воды. Нищие с кружками для подаяния возле самого кладбища. Но вскоре единственный трамвай №1 отменили, и добираться стало ещё сложнее и дольше. Может быть, администрация города считала, что такое положение вещей отобьёт у людей желание тратить впустую время на посещение могил своих утраченных любимых и близких, и, таким образом, скорее излечит их от горя? В конце концов, страну после недавней войны надо поднимать, а не по кладбищам разгуливать. И вообще, работа – лучший целитель. Если верить русской пословице, то "у занятой пчелы нет времени для скорби".
Бабушка поливала Вовину могилку, поила все невысокие цветочки на ней, которые она называла ковриком. Таскала ведра с водой из единственного на кладбище водоема, находящегося совсем не близко, и почему-то именуемым не то хаусом, не то хаосом. И лишь у этого водоёма, играющего жёлто-коричневой глубиной, была тень, потому что рядом росли деревья. Верхушки деревьев пеклись на солнце, и деревьям хотелось выпить всю воду. И поэтому воды в хаусе/хаосе много никогда не было. Я, тем временем, играла на могилке, целовала Вовин портретик на памятнике, как родного, любимого родственника, ведь он был НАШ, и у меня никогда не возникало вопроса, зачем мы все это делаем. Это было «так надо», это было частью нашей жизни, и все тут. Правда, уже очень поздно, будучи взрослой, до меня дошло, в какой, должно быть, скорби находилась в те годы бабушка, и насколько я сама была далека от понятия степени её горя. Я судила обо всём сообразно своему возрасту, и мне казалось, что смерть Вовы случилась в те незапамятные времена, когда мне всего лишь исполнился год. Это ведь невероятно долгий срок, размером с целую мою жизнь. И дело это слишком давнее, чтобы быть чьей-то болью. Ничего странного и необычного, просто присутствовал в нашей жизни определённый порядок, стабильность, некие действия, которые должны выполняться, и всё тут, без всяких «почему». Как легенда. Ещё одна непреложная традиция, данность, вроде смены дня и ночи, прогулки, бани, обеда, и маков весной. А для бабушки из года в год утрата Вовы ощущалась, как произошедшая сегодня или вчера. Не далее. Ведь она знала и помнила его с момента рождения, а ребёнок, родившийся и выросший У ЧЕЛОВЕКА, это жизнь, бывшая всегда! Я воспринимала Вову, как ещё одного члена нашей семьи, живущего в другом месте, в другом образе, такого… немного особенного, который есть, остался, не исчез никуда, но его теперь стало не видно. И встречаться с невидимым Вовой теперь можно было только на кладбище. Кроме Вовы были ещё два невидимых бабушкиных сына, они оба родились перед войной, но умерли, едва дожив до года, и поэтому о них я мало, что знала. И был невидимый дедушка, любимый бабушкин муж, мамин папа. Дед раньше был кондитером. Добрая профессия доброго человека. Дошёл в войну до Берлина. Он присылал бабушке с фронта свои фотографии, и, подписывая их, всегда просил поцеловать за него дочку. Сын Вова родился у них уже после войны. Умер дед позже, дома. Внезапно. Ждали гостей. И вдруг он упал… Сердце.
Сейчас его дочери, единственной, оставшихся в живых, уже под восемьдесят. И она до сих пор вспоминает, каким ласковым, каким нежным был её папа. Как он любил целовать Аннушку – свою жену, и детей – Клару и Вову. Мой дед умер от инфаркта. И бабушка осталась одна с детьми. В связи с этой бедой все родственники и друзья принесли в поддержку осиротевшим родным кто что мог: еду, деньги. Но лишь раз. Бабушка, конечно же не могла рассчитывать на чью-то помощь, кроме своей. Жизнь ни для кого не была лёгкой.
И вот, когда дети выросли, когда старшая дочь уже работала в университете, и сын тоже отучился и пошёл работать, и жизнь стала налаживаться, неожиданная смерть Вовы опять перевернула её мир. Три вещи в этой жизни всегда приходят неожиданно, независимо от того, ждёшь ты их или нет: Смерть, Любовь, и Рождение.
