Зимнее солнце еще только-только выкатило свой румяный, дымящийся бок из-под сонного, туманного одеяла, а Шоркина Глафира Андреевна, купчиха второй гильдии, чей муж, Царствие ему Небесное, много лет назад внес в городскую казну целых двадцать тысяч рублей (виданное ли дело, откуда столько денег у этого человека взялось!...) и стал лихо заправлять продажей кураги, чернослива да изюма к столам городских богачей, женился на красавице Глаше, жил, жил, а потом помер, оставив дело жене, так вот, эта женщина, раздобревшая, в пышной юбке и кофте яркого, оранжевого цвета, набросив на полные, покатые плечи большую, цветастую, всю в пионах да красных розах, шаль, стояла у окошка и крестилась, глядя на горящие золотым пламенем купола церкви.
-Как факелы! Как есть, факелы Суда Божьего! – шептала она, осеняя себя крестным знаменем, потом обернулась и, глядя на дверь, крикнула:
-Дашка! Да, где ты там! Подь сюды!- Глафира поправила на голове повойник, смешно топорщившийся надо лбом пузатенькими кончиками - лепестками. – Тесто ставить пора! Потом пироги по церквям разнесешь, как я велела! Да в богадельню три больших, с повидлом.
Дарья, худенькая, вся изворотливая, подвижная в плечах, словно по ней ползают мелкие, назойливые тараканы, женщина, кланяясь, вбежала в комнату, закивала, запричитала и выскочила вон.
А на кухне уже собрались женщины, засучили рукава и, затянув длинные, бесконечной лентой уходящие куда-то в воздушный эфир песни, принялись за работу.
Дом медленно, ворочаясь половицами и скрипя дверьми, просыпался, сбрасывая наметенный с ночи снег. Основательный, солидный, доставшийся Шоркину после разорившегося дворянина, дом стоял как раз напротив красивой, из белого камня церкви. Глафира считала себя чуть ли не покровительницей этой святой обители, ходила туда на службы, одаривала юродивых подарками да вкусной едой.
Каждый день, особенно летом, купчиха ездила в контору, следила, как идут продажи, навещала загородную усадьбу, где хранился товар, где летом, по самой жаре, рассыпали на простынях ароматную, медово-янтарную на просвет курагу, лоснящийся, темный, с фиолетово- сиреневым отливом, чернослив и изюм, скукоженный, весь в бороздках, из лучшего винограда... И плыл по душному, разгоряченному воздуху сладкий, терпкий аромат, смешиваясь с яблоневым гомоном и речным, илистым звоном реки...
Здесь, под Москвой, в бревенчатом, с высоким, глухим забором, доме кипела жизнь – солили рыбу и мясо на зиму, мочили яблоки и сливы, собирали мед.
Городская же усадьба была своего рода достоянием, свидетельством богатства. Здесь принимали гостей, обговаривали сделки.
В приказчиках у строгой купчихи был Андрей Моленцов, смекалистый, красивый парень. Его взял «в дело» еще Глашин муж, но после ее долгих уговоров.
Моленцов, еще совсем мальчишка, стоял тогда у лавки, зазывая покупателей. Ему не велено было ни присесть, ни забежать внутрь, чтобы согреться, если торговля шла зимой, да и по затылку иногда ему попадало, что называлось у купцов «учить добру»... Заработной платы Андрею не полагалось, лишь по праздникам перепадало мальчонке десять-пятнадцать копеек. Зато от хозяина шли харчи – суп, гречневая каша, чай и хлеб с колбасой.
Расторопный и сообразительный, умеющий польстить хозяйке и умаслить хозяина рассказом о толпах довольных покупателей, скоро Андрей стал чуть ли не правой рукой Шоркина, ему было назначено жалование, а по выходным парня отпускали, велев вернуться вечером, перед тем, как закроют засовы на воротах и выпустят цепных собак охранять усадьбу...
..Андрей, поклонившись, всегда заходил к Глафире в назначенное время, желал доброго утра, выдерживал допрос о том, как идут дела, а потом, улыбаясь, женщина кивала и отпускала его.
-Ступай, Андрюша. Пора тебе. Я попозже приеду, сегодня праздник большой, надо в церковь сходить...
Пока Глафира, накинув на голову платок и ступая по рыхлому, черному от проехавшей только что телеги с кулями угля, снегу, шла в Божий дом замаливать грехи, Андрей, вскочив на рысака, стройного, черноокого, с широко раздувающимися ноздрями и прядущего острыми, мягкими ушами, ехал в лавку.
-Ну, извиняйте, матушка, - усмехаясь, говорил парень, открывая заведение и повязывая на поясе белый, грубой ткани, фартук. – И мне нужно как-то жить...
Молодой работник ловко обвешивал покупателей, но так было принято практически во всех торговых делах. Хочешь отрез ткани на семнадцать аршин, проси двадцать, иначе, все равно, приехав домой, обнаружишь недомер; кураги и чернослива не докладывали, но ровно на столько, чтобы не прослыть лжецом. Сами купцы, в том числе и Шоркин, закрывали глаза на мелкие хитрости своих работников, а те, день за днем, сколачивали в шкатулках да сундучках свое состояние, а некоторые, как Петька, знакомый Андрея, вскоре, сам заплатив взнос, стал купцом, зажил отдельной, не богатой, но зато свободной жизнью.
Андрей тоже так хотел, да пока не выходило.
-Ты, Андрюша, не спеши, настанет и твой черед. Только не высовывайся до поры, пусть Глафира твоя думает, что ягненка на груди пригрела.
Андрей кивал и помалкивал...
С кончиной хозяина и воцарением Глафиры Андреевны над всем делом мужа, парень выбился из обычных, почти бесправных «молодцов» в приказчики. Теперь он получал жалование, мог жить отдельно, обзаведясь квартирой, женой, расширяя капитал.
Но Глафира Андрея от себя не отпускала, отдав ему комнату в своем городском доме, велев Дашке кормить и заботиться о мальчике. Купчиха как будто вцепилась в него, боясь отпустить в вольную жизнь, потерять его из виду.
Она подолгу беседовала с молодым человеком вечерами, восседая в уютном, с вытертым бархатом на подлокотниках, кресле, оставшимся в качестве довеска при покупке усадьбы Расписанный купидонами потолок нависал над купчихой и ее скромным приказчиком, облака все летели и летели куда-то... Может, в прошлое, где Глаша, совсем еще юная, готовится к «смотринам» в театре. Она, конечно, страшно возмущалась таким манером сватовства, скандалила, отказываясь ехать на спектакль, но слово отца стало последним, как впрочем, и всегда. Тогда еще слишком сильно было «самодержавие» главы семейства...
Маменька долго обсуждала что-то со свахой, составлялись какие-то списки – приданое, отнюдь не пустячное, достаток жениха, его манеры и образ жизни... За Глашей давали и шубы-салопы-пальто, и платья всех возможных фасонов да материй, мебель для обстановки спальни, а уж украшений золотых да серебряных, да еще икон штук пять...
Смотрины в театре прошли хорошо, На следующий день Шоркин Евгений явился в дом невесты собственной персоной, познакомиться. А на Красную Горку молодых повенчали. К счастью ли, к беде ли? Любила ли Глаша молодого супруга?
Разговора об этом и не было, просто жили, как принято было среди купеческого клана, обособленно и строго, вели хозяйство, раз в месяц устраивали большую стирку с тазом на плите в прачечной, с гомоном и хихиканьем работниц; солили огурцы в больших бочках и рубили капусту, выстроив всю прислугу в ряд...
Вот только гостей в их доме не было, не пускал молодой муж к Глаше на вечерние посиделки подруг с рукоделием.
А потом и вовсе Глафиру выслали за город, в деревню, где она провела пять месяцев, практически не выходя из дома...
Ну, да пусть их, эти намалеванные криворуким художником облака, клубящиеся в памяти прошлые годы. Дела надо делать! Дела!...
...И вот сидят в комнате Глафира Андреевна и ее подчиненный, сметливый и юркий Андрей. Говорят « о делах», Глафира (вот странная баба!) советуется с молодым человеком, какую цену назначать в этом году, что закупать в следующий раз, стоит ли перестроить загородный дом, расширив веранду для хозяйственных нужд, жалуется на плохой урожай овощей и дожди. А Моленцов кивает, скромно потупив взгляд, поддакивает, потом, словно опомнившись, начинает горячо ругать конкурентов, придумывать способы привлечения покупателей и хранения капризных сухофруктов во влажной, смрадной атмосфере городских складов.
Глафира кивает и улыбается чему-то, ведомому ей одной.
-Ну, будет, Андрюшенька, идите спать, - накинув неизменную шаль, наконец, зевает женщина. – Жениться-то не надумал?
-Нет, не до этого мне! – как обычно, ответил парень, пожелал «покойно почивать» и, осторожно закрыв за собой дверь, ушел.
А Глаша все сидела и сидела в кресле, смотря, как теплится свеча в лампаде у иконки, как пляшут лукавые блики по стенам, и казалось ей, что горит и гостиная, и весь дом, лижут его языки пламени, губят. Женщина мотала головой, терла лоб и шептала молитвы.
Будущее, разрывая полог голубого, рисованного неба врывалось в вечернее томление странными видениями, но Глаша гнала их.
-Лишь бы с Андрюшей было все хорошо! – проносилось в голове. – Лишь бы с ним...
А между тем маячила впереди революция, волновалась страна, то тут, то там выхлестывались наружу, в толпы горожан, новые, еще не признанные идеи...
Проскакала, поскальзываясь на ледяной корке городских улиц зима, отшумели развеселые балаганы на Девичьем поле, которые купчиха, как и все представители ее «сословия», смотрела лишь издалека, проезжая мимо и не замечая в толпе ряженых прохожих Андрея, что, пьяный и веселый, приплясывал в такт гармоники. Но ведь молодость имеет право на свои ошибки, на бурный взрыв необузданного веселья, постепенно угасающего с грузом прожитых лет... Прости его, Глаша, прости своего приказчика!...
...Запела, затрепетала крыльями птенцов слезливая, богатая на белый вихрь лепестков весна. Глафира стала готовиться к отъезду в загородную усадьбу. Прислуга собирала кое-какие вещи, запрягали лошадей, хозяйка давала последние указания. Следующим утром должны ехать.
Ночью Глаша долго не могла уснуть. Все ей казалось, что звонят колокола в церкви, что ходит кто-то по дому, скрипят старые половицы, укрытые толстым ковром.
Женщина, откинув косу, осторожно, на цыпочках, подошла к двери своей спальни и приоткрыла ее.
Тонкая полоска света, упавшая на пол, как спица из вязания, выхватила из темноты чью-то фигуру.
Сердце забилось быстрее, стало вдруг жарко, хотя ночь выдалась прохладной, небо обещало дожди.
Кто-то шарил в секретере, стоящем в гостиной, смежной со спальней хозяйки комнаты.
Глаша охнула, незнакомец обернулся.
-Андрюша?! – только и сказала она. – Что ты там делаешь? Что ты ищешь?
-А ты как думала? Что там у тебя есть – серьги серебряные, серьги золотые, цепочки, перстеньки? Что ты отдала за себя, чтобы остаться «благородной»? Что отдала за меня?
Андрей, усмехаясь, вытащил из ящичков спутанные цепочки и сунул их в карман.
-Что ты такое говоришь? – растерянно прошептала Глафира. – Не кричи, ради Бога!
-Ну, как можно, хозяйка?! А разве так я должен называть тебя?
Мужчина поднял вверх вторую руку, лезвие ножа отразило свет, пропустив его через себя и бросив на стену неровным прямоугольником.
-Откуда ты узнал? – Глаша, ссутулившись, как-то сразу постарев, перебирала кончики жиденькой косицы.
-Земля полна добрых людей, тайна живет только до тех пор, пока это кому-то выгодно. Ладно, я тут взял, что мне причиталось, а за сим откланяюсь. Ищите себе нового мальчика на побегушках. Будь ты проклята! – крикнул он на прощание и, раскрыв окно, выпрыгнул на улицу.
Собаки, трепавшие цепь и хрипящие от скуки, не тронули его. Андрей был «свой», настолько «свой», что они даже никогда не рычали на него. И настолько чужой, что никогда не приказывал никому в этом доме, хотя мог бы стать его владельцем...
Глафира Андреевна так и стояла в дверном проеме, глядя на распахнутое окно, пока Дарья, услышав ее бормотание, не пришла проверить, все ли в порядке.
-Вы что это? На холодном полу! – Идите ложиться, ночь на дворе! И секретер свой пооткрывали, знамо ли дело, по ночам драгоценности перебирать, нечистому на радость,,.
Глаша послушно легла, отвернулась к стенке и затихла.
Андрей все знает, он проклял ее, ушел, обокрав.
-Нет, он взял то, что ты бы ему все равно отдала, ты это знаешь! – голос внутри успокаивал, словно гладил по больной голове. – Пусть идет. Грядет что-то, что-то закипает в огромной стране, пусть мальчик найдет себя, отпусти!
И она отпустила. Насовсем. Она нашла себе нового приказчика, велела забить дверь в комнату Андрея досками и больше не говорила о нем.
А страну лихорадило, набат вершащихся перемен гудел в ушах, заставляя зажмуриваться.
Глаша старела, выпадали из рук бразды управления «делом», стало тяжело, лениво что-то решать, хотелось уйти на покой, но не было того, кому передать ладную, торговую машину. А потом и некогда стало. Очередной всплеск революции заставил богатых людей ежиться от каждого стука в дверь. Не звонили больше колокола в церкви, не пекли в Глашином доме пироги для юродивых и убогих, не стояла она чуть поодаль от толпы прихожан под высокими сводами храма, чувствуя, как прохладный ветерок из узеньких окошек скользит по лицу...
...В ее дом пришли однажды осенью, уже под вечер. Даша, испуганная, верещащая, впустила в дом сердитых мужчин и все причитала, что хозяйка, мол, держит ее в «черном теле», что и крошки хлеба не дает, что богачка совсем выжила из ума, а она, Даша, ждет не дождется освобождения от проклятого рабства.
-Даша! Что ты такое говоришь, Даша! – Глафира Андреевна всплеснула руками, а гости смело шарили по углам, открывали шкафы, сундуки, выпрастывая на пол бережно сложенное старушечье приданое...
Под шумок Даша, пятясь и вертясь всем телом, как ужаленная, выскочила из дома через «черный ход» и припустила по пустой улице, держа платок, чтоб не слетел с головы. В кармане безрукавки лежало хозяйкино кольцо, красивое, с рубином. Оно понравилось прислуге еще давно, и вот теперь, наконец, когда «бедные стали богатыми», Даша урвала кусок своего счастья, оставив хозяйку на суд сильного...
-Ладно, ребята! – сказал мужчина в длинном пальто и кепке. – Закругляемся. Собирайся, мамаша.
-Куда? – Глафира села на стул, сжимая ладони.
-На природу поедешь, - усмехнулись ей в ответ. – Теплое возьми, как бы ни простудиться!
-Хватит! – оборвал гогот мужчина. – Выйти всем, ждать меня во дворе. Проверьте остальные постройки, живо!
Он дождался, пока подчиненные выйдут, и вдруг подошел к Глаше, схватил ее за руки и быстро заговорил:
-Не бойся, они ничего не сделают. Сейчас ты сядешь в телегу, тебя отвезут к поезду. Ты должна уехать, просто уехать отсюда, и все. Ты понимаешь меня? Собери вещи, я подожду.
-Что? Я не поняла, что вы сказали? Вы что-то...
Она хотела встать, все поплыло, закачалось, перед глазами мелькали картинки из прошлой жизни, как открытки, потертые, помятые, но бережно хранимые. Вот она в деревне, здесь ее никто не знает, близится «срок». Как душно! О, Боже, как душно, сирень, жасмин, черемуха – отчего-то все расцвело разом, как бывает только во сне...Вот она, испуганная, дрожащая, родила мальчика, но его сразу отняли у нее, отдали другим людям, чтобы не «позорить мужа». Какая-то женщина учит, что делать, чтобы в груди не было молока, кто-то сидит рядом, читая молитвы. Тогда Глаша чуть не умерла, но выходили, вернули супругу, и потекла странная, как будто чужая, жизнь. Торговое дело мужа процветало, семья Шоркиных жила, как все, спрятав тайну от посторонних глаз.
Но тайна в лице умного, бойкого мальчика однажды пришла к ним сама, предложив себя в качестве прислуги.
Глафира долго уговаривала мужа не прогонять Андрея, умоляла, грозила, падала в обмороки, но добилась, чтобы мальчишка стал купеческим помощником...
Сын вернулся к ней, она участвовала в его судьбе. Со смертью мужа делать это стало легче, но потом...
Ах, что же потом!...
-Глафира Андреевна! Пора! – сын держал женщину за плечи, тряся и шепча что-то.
-Ты? Зачем ты все это делаешь? Ты же рискуешь, они узнают, что ты помогаешь мне, тебя могут уб...
-Чушь. Знаешь, я размышлял о том, что мог бы расти как твой сын, стал бы продолжателем дела, расширил бы хозяйство. Но ровно до сегодняшнего дня, а потом переехал куда-нибудь в прохладную, полную гнуса местность. Навсегда...Вместе с тобой или по отдельности, не имеет значения. Но я теперь по другую сторону, ты дала мне шанс выжить. Я им воспользовался, спасибо!
Сын быстро обнял женщину, сунул ей в руку что-то и приказал собираться...
Бывшая купчиха, а теперь просто безликая, безымянная женщина тряслась в вагоне поезда, потом сидела на палубе парохода, убегая от прошлого, от своей усадьбы, от предательницы Даши, от сына, что рос рядом, но никогда не знал ее ласки... В кармане лежал кулек с побрякушками, что отдал Андрей...
...Они увидятся через несколько лет. Это будет последняя встреча, прощальная. Глаша, в красивом, с белым воротничком, платье будет лежать, мирно сложив руки на груди, а Андрей, с сединой в густых, буро-каштановых, как у матери, волосах, проводит ее в последний путь, так и не успев сказать, что он теперь женат, что у них скоро будет ребенок, но он не знает, как это – любить свое дитя...
В городском доме купчихи Шоркиной откроют Клуб, потом санаторий, а в наше время здание выставят на продажу, набьются туда фирмы и фирмочки, «ОАО» и «ЗАО», окна заблестят пластиком, потолок, некогда с амурами и облаками, расцветится встроенными светильниками. В Глашиной спальне, выходящей окнами на церковь, будет сидеть женщина, как две капли воды, похожая на Дашу, прислугу Глафиры Андреевны. Теперь на ней строгий костюм, в характере-деловая хватка, грамоты и дипломы на стене. А на пальце кольцо с рубином, то, что выкрала Даша, убегая... Женщина будет сидеть в кабинете, глядя на экран компьютера, а потом обернется, потому что почудится ей, что кто-то смотрит на нее из уголка, где у Глаши стояла старая икона. Будет слышать женщина, как качается невидимая лампадка, скрипя цепочкой, и чей-то голос все зовет и зовет потерянного сына, не находя себе покоя. Женщина испуганно поежится, выйдет из кабинета, крутя кольцо вокруг пальца...
Старый дом поклялся вечно хранить судьбы своих владельцев, хранить их лики, запечатленные в его дряхлой душе, и он не простит предателей...