Актёры Мариупольского драмтеатра, уезжая, дали «КИ» расширенное интервью
Мы приехали, что называется, под занавес. Актёры Мариупольского русского драматического театра, гастролировавшего в Крыму (Симферополь, Ялта, Севастополь), в последний раз вышли на поклон. Зрители, провожая теперь уже своих соотечественников, аплодировали так, что у меня мурашки побежали по телу. Кричали: «Браво!», «Спасибо», «Мы вместе!». Многие не сдерживали слёз. Эту встречу я запланировала именно в Севастополе — в день заключительного спектакля, чтобы получить полную картину впечатлений.
— Фантастический приём! Люди здесь замечательные. Плюс природа, погода. Попали в рай. Обо всём плохом забыли. Даже уезжать не хочется, — услышала от актёров.
— Вдохнули глоток мира! Наконец-то есть зритель! Наконец-то есть творчество! Играли взахлёб. Что называется, душу подлечили. По большому счёту в каждом из нас теперь сидит осколок войны. Но жалости не надо. А вот за гостеприимство и понимание благодарим.
Мариупольцы показали спектакль, собранный из небольших шуточных пьес-миниатюр — чеховские водевили. Часть была поставлена ещё до войны. Остальное дорабатывали после, можно сказать, на руинах. Когда город освободили, все, кто благополучно выбрался, не сговариваясь, пришли к театру, вернее, к тому месту, где он был. Произошедшее не укладывалось в голове. Словно нечто чудовищное пронеслось, снося всё на своём пути. Где жить, где работать? Вопросы жгли мозг. И вместе с тем, как зелёный росток сквозь обгоревшую землю, пробивалась радость — выжили, увидели друг друга. Кто-то со стороны заснял эту волнующую встречу и выложил в Интернет: «Они танцуют на костях!». Перетерпели. Больно, но не смертельно.
Именно по этой причине, дабы не навредить (у актёров родные и близкие — по всей Украине, у кого-то дети учатся в киевских вузах), не буду называть имён. Только два — режиссёра и директора театра. Игорь Соломин возглавил труппу недавно. Сам из Донецка, там сегодня под обстрелами гибнут люди, и ему давно уже ничего не страшно. «Спрашивайте! Мы с крымчанами — один народ. Понимаем друг друга с полувзгляда». И Сергей Мусиенко, актёр и режиссёр, не возражал: «Я уже ко всему привыкший».
Спектакль посмотрела дважды. Филигранная работа. Каждое слово, каждое движение точно выверены. Классику играть вообще сложно. Ни осовременивать, ни подминать под себя нельзя — можно скатиться в пошлость.
И при этом в нерв сегодняшнего дня попасть всё-таки желательно. Думаю, это достигается особым творческим чутьём и долгими репетициями. Как это сделали мариупольцы почти в военно-полевых условиях — загадка.
— Ездили по городу, искали здание, где работать, — рассказал С. Мусиенко. — Более или менее уцелел Дворец пионеров. Попадание сверху, в фасад, выбиты окна. Затянули их плёнкой и начали. Единственное — сквозняки. С этим пока ничего нельзя сделать. И отопления нет. Вот думаем, как зимовать.
— Работа — как спасение? — попыталась понять.
— Именно. Полёт, отдушина, немного другая жизнь. Окунуться в эту стихию, чтобы отвлечься. А потом опять — те же проблемы. Неустроенность. Многие лишились всего.
— Могу представить, каким чудом стала для вас поездка в Крым.
— К счастью, не можете. Это больше, чем восторг и изумление. Люди гуляют по улицам, ходят в театры, радуются, наслаждаются. И на контрасте — Мариуполь. Я удивился этой войне. Её даже сравнить ни с чем нельзя. Люди завывали и выкрикивали молитвы. Гул, свист и с одной, и с другой стороны. Наша улица начала исчезать, и мы спрятались в подвале — все, кого знал и не знал. Жили коммуной, одной семьёй. Вместе горевали и надеялись. Муж соседки ушёл за водой (на это решались самые отважные) и не вернулся. Когда через месяц вроде бы стихло, выбрались на свет, побрели наобум. А дальше увидели танки. И туда, откуда вышли, полетело. Что-то такое нас отвело. Может, судьба?
— Вы как режиссёр наверняка замечали детали?
— Профессиональная наблюдательность срабатывала, конечно. Но анализировать начал уже потом: поведение и реакции людей, как всё менялось. Осадок, внутренняя боль и этот накопленный багаж остались. Кого-то война сломала, а кого-то, наоборот, сделала сильнее, даже если заплатил жизнью. Но спектакль на эту тему делать не буду. Не хочу возвращаться к страданиям. Если только намёком. Планирую поставить трагикомедию Петра Гладилина «Мотылёк». Как раз военная тематика. И только в конце закольцевать сюжет с пережитым. Произнести: «В связи со спецоперацией погибли...». Думаю, пока достаточно.
— Сочувствую херсонцам, — помолчав, добавил Сергей. (Похоже, сегодня у нас у всех одна боль и одна тревога). — И город Херсон очень люблю. Но военные действия — это особая арифметика. Просчитывать надо. Правильная тактика решает всё! Там дамба. Её могут взорвать. Остаться российской армии на двух берегах — массовая бессмысленная гибель.
— Для меня девятый год война не прекращается, — продолжил И. Соломин. — Сейчас из Донецка езжу на работу в Мариуполь. На выходные возвращаюсь домой. Привык, наверное, если так можно сказать. Идёшь по улице — там гремит, где-то летит. Если рядом, ложишься на землю. Грязь можно смыть, осколки — нет. Был заместителям генерального директора Донецкого цирка. Сейчас и театры, и цирк — в простое в связи с участившимися обстрелами. Хотя сказать «участились» — ничего не сказать. Позиции нацистов штурмуют — те огрызаются, пытаются навредить. Но не в разрушениях дело. Здания можно восстановить, построить, подкрасить. А вот убитых детей не вернуть.
Сколько ни говори о войне, наверное, у каждого, кто её познал, найдётся что-то ещё, «за- капсулированное» внутри. К разговору присоединились актёры (они подошли позже). Творческие люди — воспринимают глубже, замечают больше, пропускают через себя. Слушала и думала: готовый спектакль, и ставить ничего не надо. Но режиссёру, разумеется, виднее. Вот они — монологи-рассуждения, за которыми самая настоящая, невыдуманная боль:
— Всё было похоже на кадры из фильма про Апокалипсис. Не было электричества, воды, магазины разграбили. Люди лишились рассудка, тащили всё, что нужно и не нужно. Украинские войска стояли в городе до конца апреля. История театра прервалась 16 марта. То, что видели, пережили, уже не забудем. Кто-то просто прятался, а кто-то брал на себя ответственность. Такими испытаниями проверяется уровень человечности, готовность пожертвовать собой, понимание того, что в твоей помощи нуждаются. Когда рядом умирает престарелая бабушка- соседка, плачет чей-то ребёнок, делаешь выбор: помочь или остаться в стороне.
— Весна выдалась как никогда холодной, промозглой. Даже зимой, перед войной, погода была теплее градусов на десять. Это было катастрофой. Но с другой стороны — спасением. На улицах лежали убитые, их было много. И холод в определённом смысле помог. Труппы не успели разложиться до того времени, когда стало возможным их убрать.
— Летели пули, снаряды, мы, как могли, укрывались. Очень боялась за свою восьмидесятилетнюю маму и сына. Потом он сказал: «Напишу книгу на английском языке «Война, которую я видел», чтобы весь мир узнал. Сознание у молодых, кому 18+, перевернулось в глобальном смысле: ты — ровно то, что можешь дать людям. Иначе ничего не значишь. Доброта, милосердие, сострадание — только это и помогало. Моя знакомая (работала медсестрой в поликлинике) оперировала, чем было, без наркоза, буквально у себя на коленях. Надо было спасать — и спасала.
— Мы все травмированы. Кто меньше, кто больше. И ещё пока не в состоянии до конца собрать себя. До сих пор тяжело воспринимаю отдельные звуки. Сразу паника, настороженность. Пришло острое осознание элементарных жизненных ценностей: вода, свет, еда, чувство плеча рядом. В мирной жизни об этом не думаешь.
— Стреляли так, что можно было перемещаться только ползком, чтобы узнать, что происходит, какие подошли войска. Интернета нет, связи нет. Мы были в неведении, напуганные и беспомощные.
— Сегодня город оживает. Наш человек, мариупольский, приазовский, прагматичен. Если уехал, возвращается, чтобы взглянуть на то, что осталось. Нет такой привычки — бросать своё. Военные эксперты полагают, Мариупольский театр взорвали изнутри — выдавило огромные куски кровельного железа. Не порвало, не посекло осколками. В театральных подвалах укрывались сотни людей, чьё жильё пострадало. Потом оттуда выгребали матрасы, одеяла, детские игрушки. Само здание и территория вокруг, весь этот архитектурный ансамбль (построенный Бог знает когда) был гордостью нашего города. Красовался на всех открытках, брошюрах, визитках. Разрушить — всё равно что плеснуть кислотой женщине в лицо.
— Многие из наших, в том числе гримёры, костюмеры, монтировщики, лишились всего. О погибших даже не говорю. Вечная им память. Нам помогают мэрия, правительство нашей республики. Работает программа компенсации за утраченные жильё и имущество. Выдают жилищные сертификаты. Строят дома. Их пока немного, но они быстро растут. Кипит работа. Всюду баннеры с названием российских городов — кто именно отвечает за тот или иной участок. Настало время перезагрузки и возрождения.
Мы засиделись. За окном давно стемнело. Часы показывали половину одиннадцатого.
— О чём мечтают актёры Мариупольского театра? — спросила напоследок.
— О театре! — ответили в один голос.
— Надеемся на сохранение его духа в новых стенах.
— Будем ждать новой встречи с Крымом.
Мой коллега по цеху, заядлый театрал, очень точно подметил: «Даже если бы они просто вышли на сцену и молчали, зал бы рукоплескал стоя».
И я так почувствовала. То, что произошло в Мариуполе, — наша общая боль. И общая радость — что театр, несмотря ни на что, сохранился. Актёры не только выжили, вернулись и снова работают — они блистают, даже при том, что творческая группа ещё не полная, не хватает костюмов, декораций, реквизита (севастопольцы подарили мариупольским коллегам многое из того, что необходимо для чеховских водевилей). Истосковавшись, с головой погрузились в искусство, и даже непонятно: игра это или сама жизнь.
Елена ЗОРИНА
Фото автора и из архива театра