Каштан

– Мама, расскажи ещё, какая она?
– Она мягкая и тёплая. Тебе понравится.
– Да?!
– Конечно. Ты ведь хочешь стать таким, как и я?
– Хочу, конечно, хочу.
– Вот, в ней становиться и начнёшь. Она будет кормить тебя…
– Как ты?
– Как я. Она будет любить тебя.
– Как ты?
– Как я.
– Поскорее бы...
– Скоро-скоро. Ты дозреешь, и я отпущу тебя. Ты и сам от меня улетишь. Станешь таким тяжёлым и самостоятельным, что я не смогу тебя удержать.
– А когда я отделюсь от тебя, долго мне придётся… Как это?.. Лететь?
– Одно мгновение. Ты даже не успеешь насладиться полётом. А он бывает только один раз в жизни. Одно мгновение, и ты встретишься с ней.
– А она меня примет?
– Непременно. Она очень гостеприимная. Она будет рада послужить тебе.
– Ах, поскорее бы!.. Ой, кажется, я от тебя отделяюсь, мама! Такое странное чувство…
– Да... Вижу… Значит, настало время.
Налетел ветерок, зелёные листья каштана зашуршали, зашевелились. Дерево на секунду охватила тревога. Так происходило всегда, несмотря на то, что ей приходилось расставаться со своими детьми-каштанами каждый год. Но тревогу заслоняло радостное предвкушение, которое она делила с сыном.
Каштан оторвался от ветки и полетел вниз. Почти в то же мгновение на нём лопнула кожура. Свет ворвался во всё существо только что открывшегося миру каштана. И он с треском упал… на асфальт. Не тёплый… Не мягкий… Не гостеприимный… Не примет.
Дерево росло на улице. Всё вокруг было уложено асфальтом и плиткой, за исключением полуметра вокруг ствола.
Каштан лежал на сером асфальте. Он не знал, что делать. Ведь всё, что мог, он уже сделал. Он ждал…
Землю, спрятанную под асфальтом, охватило волнение. Она почувствовала, что её ждут. Но что она могла?
Каштан лежал на асфальте. Светлые мечты, сложившиеся из маминых рассказов, бушевали в нём, не давая покоя. А ведь надо сосредоточиться.
Каштан лежал на асфальте и ждал, не зная, что ждало его.

* * *
«Ей уже двенадцать лет. В общем-то, уже большая. В общем?.. А в частности?.. Как ты можешь, ведь это твоя любимая Лиза! Ведь она… Любимая? Мать делает из неё невесть что. Выходит даже на неё саму непохоже. Хотя и Анна изменилась. Я ведь с ней совсем не вижусь. Когда поженились, была другой. А может, все другие, когда женишься? А потом… А может, это я виноват?.. Да нет. Кто всё время уступал? Кто молчал в спорах? Кто первый шёл мириться? Кто пытался сохранить семью, когда она уже громко трещала по швам? Нитки гнилые… Да, а кто сшивал...»
На светофоре остановился высокий мужчина лет сорока пяти, в коричневых клетчатых брюках и бежевой рубашке с коротким рукавом. Внимание мужчины привлёк красный человечек, который вот-вот должен был исчезнуть, а на смену – появиться зелёный. Мужчина торопился, поэтому ожидал зелёного с большим нетерпением. «И к Лизе стал опаздывать. Никогда раньше не опаздывал. А сегодня-то? Заканчивал перевод, давно должен был сдать, наконец, утром взялся… Но ведь сегодня к дочери. Почему не отложил? Ах, зелёный давно шагает…».

Мужчина подошёл к подъезду, достал телефон, увидел цифры на светящемся зелёном экране: пятнадцать минут первого. «Опоздал. А с другой стороны, она сама в прошлую субботу предложила вместо одиннадцати встречаться в двенадцать. А ещё раньше – вместо десяти в одиннадцать. А когда-то…. Может, я ей не нужен?»
Мысли спугнул громкий звонок. «Дочка» – представил телефон звонившего. «Дочка!» – тепло отозвалось не в голове, а в груди.
– Алло, я здесь. Выходи.
Пока она спускалась, успел обрадоваться, что позвонила сама. Значит, ждёт. Успел обрадоваться и огорчиться из-за того, что должен ей сегодня сказать. Вроде всё уже решено, а он сомневается.
Она вышла из подъезда, не торопясь. Оглянулась вокруг, не смотря на него. А он – только на её лицо. Родное. «Похожа до сих пор. Теперь, наверное, навсегда. Особенно глаза, точные мои, такие же густо-карие». Наконец её взгляд упал на него. И в первую очередь – на костюм, потом на лицо.
– Привет, пап. Ты снова опоздал.
– Извини.
Они пошли рядом. Она давно перестала целовать его при встрече. Хотя прошлой осенью ещё целовала. Значит, не больше года назад. А ему казалось, что прошло несколько лет с тех пор, как она радостно бежала, обнимала его обеими руками так крепко, будто могла задушить, и сладко чмокала в щёку. Теперь обнимает только после долгой разлуки. Он даже думал, хорошо бы почаще расставаться, чтобы чувствовать её, родную, рядом. А вот скоро как раз будет разлука. Он вспомнил о том, что должен был ей сказать.
– Как твои дела?
– Плохо, – она засмеялась. – Хотя нет. Завтра воскресенье. Значит, хорошо.
– А-а, – он краем мысли отметил, что суббота и встреча с ним – это ещё плохо. – А что будешь делать?
– Пап, не приставай.
– Да я просто спросил.
– Спроси о чём-нибудь другом. Неужели я должна рассказывать тебе, что буду делать в воскресенье?
– Да, я просто. Я ведь…
«Надо же о чём-то говорить», – произнёс он про себя.
Они пошли молча. Он чувствовал, что весь его настрой, который он с таким трудом выращивал утром, перед работой, испарился. Утром он в очередной раз убеждал себя в том, что должен построить с ней общение так, чтобы удалось поговорить о чём-нибудь серьёзном. Ведь столько важных вещей нужно ей объяснить. О любви, о добре, о жизни, о смысле этой чёртовой жизни, наконец. Но у него ничего не получается. Вот уже которую субботу не получается не то что поговорить, затронуть, попытаться раскрыть… не удаётся вообще разговаривать. Она как молодой телёнок бодается на всё. И никакой это не переходный возраст. Просто они уже не отец и дочь, они чужие друг другу. Ещё бы, видеться только раз в неделю. Ещё с такой матерью – полной его противоположностью. Шесть дней Лиза живёт с включённым круглые сутки телевизором, слышит от матери наставления о необходимом будущем: работе с хорошей зарплатой, муже состоятельном и послушном. И только один день он пытается рассказать ей о книгах, о литературе, о его любимой лингвистике. Хочет, но не рассказывает. Даже этот один день.
Они молча ехали в троллейбусе в кинотеатр. Единственное место, куда она согласна ходить с ним. И единственная тема, на которую потом удаётся говорить – это просмотренный вместе фильм.
Он сидел около окна. И всё ещё терзался тем вопросом: как, как хоть что-то ей передать? Вспомнил, какая была Лиза до их развода с женой. В пять лет они уже читали друг другу книжки. Она не ходила в сад, потому что он работал дома – переводил с испанского художественную литературу. А Анна ходила на работу. Он предлагал ей быть дома, он смог бы их содержать, конечно, без излишеств, но смог бы. Но отказаться от места главного бухгалтера в администрации города жена не могла и не стала ни от чего отказываться, и когда Лизе было шесть месяцев, вышла на работу.
А папа с дочерью были неразлучны. Не было, наверное, ни дня без прогулки. Ох, какие это были вылазки. Он всегда старался придумать что-нибудь новенькое. Куда они только не забирались! Вечером Лиза в упоении рассказывала маме, но не всё: мама за многое ругала, поэтому Лиза инстинктивно научилась выбирать, что можно говорить, а что нельзя.
Они, наверное, никогда не ссорились с дочкой. Просто любили друг друга и прощали, ещё не успев поссориться.
Но Лиза никогда не сказала бы, что любит папу больше, чем маму. Потому что он никогда не отделял их с дочкой от матери. И обо всём, что ей давал, говорил так, словно давали они оба. Интересно, а что теперь ей говорит мама? Почему теперь Лиза не рассказывает ничего? Почему не вспоминает о том замечательном и интересном времени? О времени, полном любви?
Какое это теперь имеет значение, когда он уезжает?..

Она снова выбрала боевик. Несмотря на то, что его единственное условие похода в кино – не смотреть такие фильмы. Выбрала, наверное, самый отвратительный.
Он отворачивался от экрана. А она, словно, специально громким шёпотом комментировала происходящее и одобряла самые жестокие сцены. Бесполезно отворачиваться от экрана. Отвернуться бы ещё от этих проблем с дочерью. Он почувствовал себя страшно уставшим. Хотя он, в общем-то, ещё молод. Но, может, там, в Испании, он снова наберётся сил. Там он будет учителем. Деньги небольшие, но в сравнении с Россией… Хотя и не в деньгах дело. Там он будет нужен. Там он что-то сможет дать детям, своим будущим ученикам…
Здесь, в кинотеатре, в этом тёмном заполненном криками зале, он решился. До сих пор сомневался, теперь всё. Он больше ничего не может сделать для этой девочки. Мать сделала её другой, вредной и высокомерной, такой же, как теперь, наверное, она сама. Он не может сломить эту стену. Только сам сломается. И уже никому никогда от него не будет никакой пользы. Он едет…

Сегодня, как ни странно, она не говорила охотно про фильм. Они молча шли по аллее, заросшей каштанами. Он боялся, что она в любую секунду скажет: пора домой. Молчит – даёт понять, что ей с ним неинтересно. Значит, надо начинать. Но как?.. Он поднял взгляд от серой плитки на неё и встретил серьёзные печальные устремлённые на него карие глаза дочери. Она тут же опустила взгляд, быстро придала лицу сердитое выражение: «Ничего не подумай. Мне всё равно». А у него застучало сердце. Что значит этот взгляд? Неужели она всё ещё его любит? Он снова потерял решимость говорить об отъезде.
Они всё шли и шли. Молча вдоль каштанов. Погода впервые за две недели наладилась, выглянуло солнце. Как ему хотелось порадоваться этому вслух! Но он молчал.
Она тоже ничего не говорила. И ему показалось, зачем-то специально замедляла шаг.
Вдруг она остановилась.
– В чём дело? – спросил он.
– Ни в чём.
Она нагнулась и взяла с земли каштан.
– Отнесёшь домой? – он старался говорить как можно более безразлично, чтобы не сочла за «приставание». До того старался, что выходило смешно, ему показалось, она улыбнулась.
– Из него можно что-нибудь смастерить, – решился он продолжить. – Например, ёжика, если облепить пластилином и приклеить тонкие макаронины. Можно ещё…
– Папа, что за глупости? Я посажу его.
– Куда?
– В землю.
– Зачем?
– Как зачем? – спросила она удивлённо. – Чтобы рос.
– Но ведь здесь полно каштанов. Вполне достаточно.
Она остановилась и серьёзно с недоумением уставилась на него:
– А этот тогда куда?
– Как куда? Никуда.
– А зачем тогда он родился?
Он замялся. Опустил глаза:
– Не знаю.
– А я знаю. Я посажу его. И он будет расти. И вырастет в большое-большое дерево. И на нём будет много зелёных листьев, которые будут шелестеть и радоваться, что живут на этой чёртовой земле.
Он вскинул глаза, ему показалось, у неё задрожал голос. Но она уже стремительно шла вперёд. Он заторопился следом.
– И где ты посадишь его? – спрашивал он настойчиво. И внимательно ждал ответа, будто этот каштан имел хоть какое-то значение. Особенно сейчас, когда между ними и так никакого взаимопонимания.
– В парке.
– Там тоже полно деревьев.
– Для одного каштана место найдётся.
– И что дальше?
– Что дальше? – она остановилась и жаждущими чего-то глазами уставилась на него.
– Что ты будешь делать со всеми остальными каштанами, которые падают на землю каждый день, которые подметают, сжигают или выбрасывают на свалку дворники?
Она смотрела на него, широко раскрыв глаза. И вдруг в глазах он увидел слёзы. Она зарыдала, закрыв ладонями лицо. Большая двенадцатилетняя, с уже начавшей обозначаться фигурой. В обтягивающих брюках и со вкусом подобранной ярко-красной футболке, она плакала. Эта была ещё его девочка. Та девочка, которая никогда не могла смотреть передачи про хищных животных – как те охотятся на оленей и косуль, которая хотела взять домой каждого встречного облезлого котёнка. Которая жалела даже тараканов, убеждая рассерженную мать, что от них в общем-то нет вреда. Эта была его девочка. Она стояла и плакала по гибнущим каштанам.
Потом отняла руки от лица, на котором вспыхнула злость, и швырнула коричневый неровный шарик.
– Нет! – крикнул папа и бросился вперёд, туда, где об асфальт ударился каштан. Прохожие удивлённо скосились на мужчину, который, согнувшись вдвоё, что-то искал и не мог найти.
– Вот он. Вот, – подбежала Лиза, пальцем указывая на находку.
Папа схватил первым.
– Пойдём, – решительно сказал он.
Взял её за руку и стремительным шагом пошёл вперёд. Она не отдёрнула руку, даже не заметила то необычное, что он держит её за руку.
Они вошли в парк, быстро сошли с дорожки и зашагали прямо по зелёной блестящей траве.
– Здесь, – провозгласил отец, отпустил дочь, и в то же мгновение и он, и она почувствовали неловкость, Лиза отвела глаза, а папа оглянулся вокруг. Огромные старые полные своего растительного достоинства деревья, словно что-то празднуя, поднимали пышные ветки к ровной голубой лазури.
– Тут как раз место для него. Пустое. Довольно-таки.
– А чем копать? – спросила Лиза. У неё до сих пор был печальный от слёз голос.
– Да чем угодно! – входя в азарт и уже не в силах сдержать улыбку, ответил папа и стал рыться в карманах.
– О, ножик. Полезно носить с собой перочинный нож. Можно на досуге посадить каштан.
Лиза звонко засмеялась. Папа вскинул, а потом низко наклонил голову, как-то очень низко. И принялся ковырять ножом землю. Рыть было неудобно, но он старался. Девочка скинула на траву сумку и прямо руками стала выгребать лишнюю землю. Ногти, накрашенные лаком с золотыми блёстками, быстро покрылись землёй. Папа иногда останавливался, будто переводя дыхание, давал ей возможность принять участие. Хотя ямка давно была готова.
– Всё, – наконец сказал он. Вытащил из кармана брюк каштан, протянул ей. – Сажай.
Она взяла тёплый шарик и положила в землю. Вместе быстро засыпали.
– Взойдёт? – с отчаянной надеждой спросила Лиза.
– Взойдёт. Непременно. Мы ещё придём проверить через пару недель. Надо место запомнить.
Лиза вскинула удивлённый и недоверчивый взгляд. Потом ладошкой прихлопнула землю.
– Какая тёплая. Потрогай.
– Сейчас же тепло. Вот и она…
– Нет, очень тёплая. Горячая. Посмотри.
Он опустил руку на землю, рядом с её:
– И вправду.
Когда уходили из парка, Лиза несколько раз оборачивалась на него, чтобы что-то спросить, наконец:
– А что же будет с остальными?
– Что?
– С остальными каштанами?
Он помолчал, а потом:
– Я не знаю, Лиза. Но мы сделали… Ты сделала...
– Мы сделали, – поправила она.
– Да, мы, – улыбнулся он. – То, что должны были. Хоть одному... Сделали всё, что от нас зависит… А там, как Бог даст.

Снова молча ехали в троллейбусе. Но это молчание стоило всех слов, какие они когда-либо говорили друг другу.
Медленно подошли к дому. Лиза обернулась и печально посмотрела прямо в глаза. Молча спрашивала, с тоской. У него сжалось сердце.
– Я буду писать тебе. Можно? – спросила она.
– Можно. А зачем?
У неё округлились карие, густо-карие глаза. Вспыхнули злобой.
– Ой, – заторопился он, – я к тому, что ведь в одном городе живём.
– Но ведь ты уезжаешь.
Он поднял брови:
– Мама сказал?!
– Да.
Он молчал. Наконец:
– Она ошиблась. Точнее, это я. Точнее… Уже не важно. Никуда я не уезжаю. У меня знаешь, к тебе такое дело.
– Какое? – выпалила она, а в глазах тоска смывалась волной радости.
– Ко мне в понедельник домой обещал знакомый торт придти. Такой, знаешь, «Птичье молоко»?
– Знаю, – улыбнулась она, показав свои белые, влюблённые во все на свете сладости зубы.
– Вот. Я прямо один не знаю, как с ним быть. Вот если бы… ты согла….
– Силась! Согласилась!
– А мама?
– Мама отпустит. И в школу я утром от тебя поеду.
– О, здорово!
Они всё ещё стояли, молча смотрели друг на друга и улыбались.
– Ну, тогда я завтра вечером позвоню, – наконец проговорил он, не переставая улыбаться, потому что не в силах был перестать.
– Да, – также не выпуская из губ радости, ответила она. И вдруг подпрыгнула к нему, поцеловала в щёку и, не оглядываясь, вбежала в подъезд.
– Ух, – вздохнул он.
Развернулся и пошёл к остановке.
– Где же продаётся это «Птичье молоко»? Но, должен быть. Должен… Вот оно как... всё. Вот ведь. Давно уж… А я…
Прохожие с удивлением косились на мужчину, в полный голос говорящего с самим собой.

А в парке в тёплой мягкой земле начинал новую жизнь маленький каштан. В радости и задумчивости он рассуждал сам с собой: «А мама ничего не говорила об этих… О том, что до земли, ещё с кем-то встречусь и побываю в этих розовых тёплых, и мягких и, кажется, тоже любящих… Сказали, что придут ещё. Посмотрят на меня. Хорошо бы… Они мне понравились. Вообще хорошая штука жизнь. Да…Мне нравится. Очень».

22 января 2008 г.