После праздника жизнь в деревне медленно возвращалась в привычное русло.
Фрау Мюллер проснулась по обыкновению очень рано. Около четырех часов, даже не глядя на часы, предположила она – в четыре утра в понедельник в деревне было особенно шумно, потому что ко всем мужчинам, ежедневно выезжавшим на работу в Берлин, добавлялся еще и херр Ханс, владелец логистической компании и по совместительству ее бессменный и самый ревностный сотрудник, еженедельно выходивший в рейс на Испанию на своем до блеска начищенном большегрузе. До сих пор фрау Мюллер не могла ответить на вопрос – будит ли ее звук работающего мотора, льющийся на заре в распахнутые настежь окна, или лай соседского пса, приличной немецкой овчарки из хорошей немецкой семьи, сопровождающий отъезд хозяина.
Удивительным был этот лай. Пес, несмотря на старость, очень серьезно относившийся к своей службе, лаял часто, но каждый раз по разному. Особенно ожесточенно заливался он, когда мимо проходила фрау Зигфрид, сама владелица двух беспородных, но крупных псов, - его к ней нелюбовь больше всего напоминала умудренной жизнью фрау Мюллер острое проявление классовой ненависти... Обвинять пса, пусть даже и про себя, в ксенофобии она не решалась. Хотя основания для этого у нее, положа руку на сердце, были – фрау Зигфрид, хотя и была законной супругой херра Зигфрида, в действительности носила какую-то замысловатую, трудновыговариваемую фамилию и говорила с заметным русским акцентом. Собак, беспородных, но крупных, уже заметно старых, она привезла с собой. «В качестве приданного», смеясь говорила сама фрау Зигфрид, подразумевая под этим, что херр Зигфрид привнес в качестве приданного четверых детей. Как их зовут? Фрау Мюллер задумалась. Все на «К» - Курт, Кристиан, Кевин... или Клаус...
Вновь проснулась она уже в половине седьмого. Опять проспала, в спешке вскакивая с постели, ругала она себя, а ведь в ее возрасте должна бы уже начать страдать от старческой бессонницы... Ничего подобного, поспать фрау Мюллер любила. В темпе вальса пробежалась она по дому – сарафан в цветочек, корзинка, велосипед – деревенская дама была готова к первому на этой неделе официальному выходу. Главное – ничего не забыть и не перепутать, она сосредоточенно повторяла про себя те выражениея, в которых она попросит две свежие булочки и расскажет дочери булочника о предстоящем приезде херра Мюллера.
Булочник был стар и уже который год грозился уйти на пенсию, его можно было понять, к почти семидесяти годам может и надоесть вставать в два часа утра (про себя фрау Мюллер всегда называла это бесчеловечное время двумя часами ночи), но каждый раз его что-то останавливало. Был ли это гражданский долг и любовь к ближнему в лице почти шестисот соседей, которые с его уходом навсегда лишились бы свежих булочек, пирогов и славы последней деревни с собственной пекарней? Или мощное внутрисемейное лобби, представленное женой и дочерью, двумя прелесными уже немолодыми женщинами, которые не только твердо осознавали коммуникативную функцию своего заведения, но и в серьез опасались, что Марлен в свои пятьдесят новое место работы найдет с трудом.
Красавица Марлен когда-то училась в одном классе с ее мужем и даже была с ним дружна. То обстоятельство, что он стал извесным дерижером, а она сама так навсегда и осталась здесь в деревне, приговоренной к кассе, до сих пор повергало ее в недоумение, не омраченное однако ни завистью, ни злобой. Потому фрау Мюллер и была рада поделиться новостью о приезде супруга с дочкой пекаря. Но не сегодня...
- Твою ж ты мать, - забыв все заученные немецкие фразы, на русском, почти без акцента и вслух выругалась фрау Мюллер. Ну конечно, в понедельник закрыты и булочная, и мясник, только в малеником магазинчике Тети Эммы можно купить сегодня хлеб и мясной паштет. Вечно она забывает, постоянно. Фрау Мюллер уже прикидывала, кто бы мог ее видеть на пути к пекарю. Вроде бы никто... Значит, свидетелей ее позора не было. Воровато оглядываясь она потащила велосипед через лес, чтобы возникнуть перед лавочкой и ее покупателями с «правильной» стороны. Утомленная этим маневром, она забыла что надо говорить и показалась как всегда нелепой.
«Тетушка Эмма», статная женщина сильно к шестидесяти, как она сама, или чуть за шестьдесят, сделала вид, что она ничего не заметила, все же фрау Мюллер была раздосадована. В следующий понедельник попробую еще раз, утешала она себя, загружая свою скромную добычу на велосипед, а завтра к пекарю.
По пути домой ей повезло больше – удалось поздороваться с фрау Пильц и херром Моором. Последний как всегда казался немного пьян, что добавляло ему легкой расхлябанности, которая так мила была фрау Мюллер, внутренне трепетавшей перед правилами и порядком как таковыми.
Именно поэтому ей так нравилось в России, она даже вздохнула, вспомнив о тех почти двадцати годах, которые они прожили в Подмосковье. Двадцать лет, ее дети выросли там и говорили по-русски даже лучше, чем на прочих, «наследственных», языках. Она сама хорошо, пусть и с акцентом, говорила по-русски, любила этот язык, его эмоциональность, многослойность, роль интонации. Любя язык, она, конечно, испытывала искреннюю симпатию к его носительнице, фрау Зигфрид. Вот она как раз пролетела со своими двумя барбосами. Их утренние и вечерние прогулки, силуэты, сопровождаемые лаем соседских мосек, спешащие раствориться в лесу, стали, как казалось фрау Мюллер, визитной карточкой деревни, наряду с пекарем и мостом в Польшу. Поговорить предсказуемо не получилось – вдвоем псы весили на пару килограмм больше, чем фрау Зигфрид и умело использавали это преимущество в своих целях. «На кофе», - только и успела крикнуть фрау Зигфрид, что было предложением встретиться около трех часов и выпить вместе чаю, фрау Мюллер кивнула.
Фрау Зигфрид была очень молода, а по меркам деревни просто неприлично молода, ей было около сорока, причем в данном случае расплывчатое понятие «около», спасшее уже ни одну красотку в возрасте, служило не занижению, а завышению реальной цифры. В подобном маневре был, конечно, свой скрытый смысл – херр Зигфрид тоже ходил в один класс с мужем фрау Мюллер и был, таким образом, лет на двенадцать старше своей жены. «Вот так случается, подумала про себя фрау Мюллер, мужья на одной школьной скамье сидели, а между женами двадцать лет разницы.» И все же между бывшими одноклассниками лежит пропасть, а они, мама с дочерью по возрасту, вполне могли бы стать подругами. Жаль, что у фрау Зигфрид почти никогда не бывает времени...
Подходя к воротам своего дома, она громко и четко попреветствовала старого херра Зигфрида, расположившегося в ожидании солнечных лучей и случайных собеседников у ворот сосднего дома. Старый херр Зигфрид был слеп, но как многие старики не хотел признавать этого факта, острый слух должно быть заменял ему утраченное зрение, он узнавал всех по голосу. Исключение составляла только она, фрау Мюллер, – ее интонаций он не понимал и не узнавал, соответственно. А может быть и не хотел узнавать – от херра Мюллера она знала, что отношения между соседями испортились еще в те незапамятные времена, когда в юного, тогда еще никому неизвестного, но уже подающего надежды и украшенного восхитительной кудрявой шевелюрой (не забывал отметить теперь уже лысый херр Мюллер), музыканта влюбилась одна из дочерей старого херра Зигфрида.
Влюбилась настолько, что не побоялась залезть через окно в его спальную. Честь херра Мюллера, тогда еще просто Пауля, спасло то прискорбное обстоятельство, что в семье его родителей, слесаря и прачки, не было ни рояля, ни веры в талант сын – перед поступлением в консрваторию он был вынужден заниматься там, где было и то, и другое – в музыкальной школе соседнего городка и не всегда успевал на последний автобус. Тот вечер был как раз из тех, когда он не успел... Не застав возлюбленного, юная Зигфрид сначала упала духом, а потом и с дерева. Это падение и послужило началом разногласий между соседями.
- А как было бы хорошо, если бы в тот вечер ты все же был дома, - говорила в редкие минуты великодушия и любви к ближнему фрау Мюллер.
- Тогда бы она точно меня окольцевала и сразу двойню бы родила, чтоб наверняка, - с ужасом возражал херр Мюллер. – Зигфриды плодовитые как кошки, у старого Зигфрида восемь детей и у каждого из них не меньше трех, мне математических навыков не хватает, чтобы предположить, сколько всего Зигфридов в округе живет.
- И ты бы стал Зигфридом. Можно же взять фамилию жены? Так романтично бы звучало, Пауль Зигфрид.
- Ага, и пошел бы этот Пауль Зигфрид как миленький помощником слесаря как папа Мюллер или помощником столяра как папа Зигфрид, а не в консерваторию. Как тебе больше нравится – слесарь Зигфрид или дирежер Мюллер?
- Если рассматривать переспективу смены фамилии под таким углом, то кончно к лучшему, что ты остался Мюллером, - примирительно заключала фрау Мюллер.
Вот и в этот раз старый херр Зигфрид сделал вид, что не заметил приветствия своей новой соседки. Фрау Мюллер не обижалась.
Она уже закатила велосипед на свой двор и спешила за молоком для осиротевшего еще прошлой осенью кота. Старушка из дома напротив ушла тихо, о ее смерти возвестило только то обстоятельство, что сиделка по вторникам и четвергам посещавшая сначала ее, а потом престарелую чету Зигфридов, стала освобожаться на час раньше. Наследники появились только однажды. Вынесли из дома хлам, предназначавшийся для мусоровоза, и попытались забрать кота. Попытка провалилась из-за открытого в машине окна – сцена котовьего бегства вспоминалась теперь всякий раз, когда оказывалась исчерпана тема погоды. С тех пор в доме старушки появлялись только потенциальные покупатели, но они все как один не заинтересовались ни домом, ни его последним обитателем.
Так безымянный кот стал бомжом. Кормили его по очереди фрау Мюллер и фрау Зигфрид, скрывался он в саду фрау Пильц. Всех, кроме фрау Моор, к которой он приходил только для отправления естественных потребностей, с чутьем истенного эстета выбрав для этих целей ее сад камней, сложившаяся ситуация устраивала.
Покормив кота, фрау Мюллер решила позавтракать – чай, пара тостов с маслом и из собственных ягод джем (она еще в России варить научилась, а научившись привыкла, в России это, правда, называлось вареньем, тут, в Германии, именовалось желе, но для нее по-прежнему оставалось джемом). В одиночестве она ограничивалась самыми простыми, не затратными ни по времени, ни по силам, блюдами. Еще в детстве она отличалась плохим аппетитом и ни одной бабушке не удалось переломить ситуацию. В этом вопросе она, вероятно, была в маму, женщину деловую, практичную, ценившую шумные семейные вечера за их коммуникативную составляющую и готовая только ради этого часами колдовать у плиты, но в повседневной жизни придерживавшейся принципа здорового минимализма.
Тогда, во времена ее детства, это было не так просто. Грех жаловаться, конец 50-х, да и начало 60- х были в Штатах временем сытым, целая армия бытовых помощников была к услугам каждой домохозяйки. Трудность была в том, что мама не была домохозяйкой, она была старшим научным сотрудником в отделе современного искусства нью-йоркской картинной галлереи. Что по этому поводу думал папа, вдруг задалась вопросом фрау Мюллер, но не успела обдумать ответ – в дверь позвонили.
На пороге стояла кругленькая, в каждом жесте энергичная женщина лет шестидесяти (среднестатистический возрас для нашей деревни, со вздохом подумала фрау Мюллер), одна из дочерей старого херра Зигфрида, но кажется не та, которая упала. Она хотела знать, не видела ли фрау Мюллер ее мать. Старая фрау Зигфрид, по слухам, всю свою долгую жизнь страдавшая от непредсказуемого характера мужа, нашла на старости лет оригинальный выход из ситуации и впала в старческое слабоумие. Благодаря такому маневру расстановка сил сразу изменилась – теперь от ее проделок страдал не только ослепший, но здравомыслящий муж, но и все остальные члены семьи.
А правильно ли я поступила, когда ушла от Артура? Этот вопрос всплывал иногда, где-то на границе сознания и подсознания. Тридцать лет они прожили вместе, ровно половину ее жизни. Тогда тридцать лет назад, он был удобно старше – десятилетняя разница в возрасте радовала их обоих. Ему, такому уверенному в себе и своих силах, опытному, понимающему, она родила двоих детей, сына и дочь, для нее, такой воздушной и творческой, он был готов терпеть бытовые неудобства и оплачивать фуршеты ее персональных выставок – и оба они были счастливы. А потом...
- Ах, да! В смысле нет, конечно, нет, я ее не видела, - воскликнула фрау Мюллер, когда ее гостья, буквально разрываемая своей энергией, прокричала вопрос в десятый раз.
Расстроенная подобными мыслями и неприятной сценой с соседкой, она пошла в сад. Так она называла место, которое, как условились они с Паулем, будет принадлежать только ей. На традиционный английский сад, к которым она привыкла, это место еще не походило, но из старого сарая они совместными усилиями уже сделали мастерскую. Превратить прилегающую территорию в цветочное море предстояло ей самой. Фрау Мюллер взяла себе за правило первые утренние часы проводить в саду и честно следовала этому правилу все лето, но «саду» на пользу ее усердие не шло – лето выдалось засушливым, песчаная земля утягивала в себя все настои и прикормки, которые она изобретала, и зарастала паутиной пырея и одуванчиков.
- Глупая затея, - сообщала ей каждый раз фрау Пильц, - ничего из этой земли не получится, песок он и есть песок.
Соседние участки вроде бы подтверждали ее слова – никто из соседей садоводством не увлекался. Приусадебные участки занимали грилли, детские площадки, надувные бассеины. Эстетические потребности удовлетворяли жиденькие, цветущие желтым кусты фризиции и привезенные из Польши цветы по сезону. Сама фрау Пильц держала гусей, у соседей через два дома были куры, но фрау Мюллер упорно хотела роз. Это упорство, нежелание подчиняться ни моде, ни природе поспособствовало в свое время ее более серьезному, не такому шапочному как со всеми прочими знакомству с фрау Зигфрид.
Та уже третий год упорствовала в своем стремлении получить от земли урожай.
В кратце история фрау Зигфрид была такова: три года назад она преехала в Бранденбург из России. Единственная дочь в интеллигентой семье, она получила хорошее образование и даже защитила какую-то диссертацию. Имела двух собак и кругленький красненький автомобиль, который лихо водила последние пятнадцать лет. Открыв в себе интерес к сельскому хозяйству, она разбила подопытную садово-огородную станцию на дачном участке, приобретенном для этих целей ее родителями, и вообще, судя по ее рассказам, всю свою жизнь творила исключительно то, что хотела. Только к одной сфере человеческого сообщества она не испытывала никакого интереса – к институту брака. К глубокому огорчению ее уже стареющих родителей, разумеется. Поэтому встретив лет в тридцать херра Зигфрида и решив наверстать упущенное в этом вопросе, будущая фрау Зигфрид взялась за дело также решительно как и всегда. Научная карьера была заброшена, язык выучен, собаки и вещи перевезены. И вот теперь она стояла посреди своего огорода, как всегда безразличная к мнению окружающих, в дранных джинсах времен своей молодости и с твердой решимостью собирать урожай.
В том году она даже нарыла три ведра моркови. И огурцов тоже было много. В этом году, однако, ее виды на корнеплоды были скромны, а плети огурцов сгорели еще в июне, рассчет был на томаты – их было много, но они не спели...
Все в деревне считали фрау Зигфрид чудачкой. Наверное, потому, что она была единственным остепенненным членом общины за всю восьмисотлетнюю историю существования. Или потому что держала двух совершенно бесполезных беспородных собак (она за них только налогов 150 евро платит – шептались соседки, - а сколько жрут...). Или потому что добровольно согласилась жить с сумашедшими старыми Зигфридами, родителями мужа.
Скорее всего из-за этого. Даже херр Мюллер, Пауль, который, кажется, любил все человечество, недолюбливал старого херра за его склочный, переменчивый характер. Он же рассказывал ей, что и сын старого херра Зигфрида, молодой Зигфрид был не в состоянии ужиться с отцом, много лет назад он увез свою тогдашнюю жену и четырех детей в Норвегию только для того, чтобы избавиться от деспотического влияния отца. Собственно в Норвегии он и познакомился со своей новой женой.
«Новая жена херра Зигфрида» или, еще обиднее, «молодая жена» - так и звали, за глаза, разумеется, фрау Зигфрид. Та, конечно, не обращала внимания, она ко многим вещам была равнодушна, эта старнная фрау Зигфрид.
Ну а она сама, фрау Мюллер, Рут? Не говорят ли за ее спиной «старая жена», не говорят ли про Пауля «новый муж», «молодой муж»?
Да, она оставила Артура, когда он стал приближаться к семидесяти. Они тогда как раз вернулись из его многолетней командировки в Россию, в свою квартиру в Лондоне – дети выросли, уехали поступать, сын в Штаты, дочь в Израиль, она сама устроилась в одну галлерею, специалистом по русской живописи и искусству, даже на аукционах выступала в качестве эксперта, вернулась в привычный круг художников, пусть постаревший, поредевший, но привычный, а Артур... Ему некуда было вернуться, его миром была его работа, но в шестьдесят пять его все-таки проводили на пенсию. Сначала она радовалась, но ее наивная вера в то, что теперь они больше времени смогут проводить вместе разбилась о диван с телевизором. Так, в пятьдесят пять лет она, счастливая жена своего мужа, вдруг узнала, что у них с Артуром нет абсолютно ничего общего. Трудно сказать, что произошло бы потом, какое решение приняла бы она , если бы ей предстояло остаться одной. Но она встретила Пауля, почти на десять лет моложе нее, дирижера, немца...
Когда ее сестра узнала о ее выборе, то вместо тысячи обвинительных речей прислала по ваттсаппу только одно фото – семь золотистых камушков с мостовой в Штарльзунде – все, что осталось от семьи дяди Соломона. Семь табличек с родными именами: дядя Соломон, его жена Лиля, четверо ребятишек и дедушка Яков, ее, Рут, дедушка...
Неожиданной, однако, оказалась реакция мамы, в свои девяносто пять она оказалась на удивление романтичной. По видеосвязи, смоля как паровоз в своей комнатке в Тель-Авиве она заметила: «Женщины в нашей семье никогла не убегали, ни от трудностей, ни от обвинений, но они всегда следовали своему сердцу». Рут сразу вспомнила и тетю Розу, в очередной, но не последний, как она подчеркивала, раз вступившей в брак в возрасте восмидесяти лет в доме престарелых Джеймстауна, и саму маму, тоже не просто так оказавшуюся на закате дней в Тель-Авиве, и решилась.
Мама, подумала фрау Мюллер и взглянула на часы – традиционно они созванивались в полдень и до этого времени ей надо было успеть привести себя в божеский вид – страшно подумать, что случится, если мама увидит ее в этом аляпистом сарафане – и выпить чашечку чаю. Торопливо выходила она из своего сада, закрывала калитку и уже хотела забежать в дом, как вдруг вспомнила, что сегодня еще не забирала почту.
Почта в Германии. Фрау Мюллер казалось, что даже если разразится мировая катастрофа, вроде ядерной войны, тайфуна или вторжения инопланетян, почта в Германии будет работать как часы, продолжая радовать сограждан штрафами, налогами, коммунальными платежами и открытками от выживших родственников. Фрау Мюллер видела перед собой фотокарточки с руинами Нью-Йорка, Лондона или Москвы и представляла тексты посланий. «Дорогая Рут, уровень радиации уже приближается к условно допустимому», «Мама, Вейдера пришлось съесть, ты ведь не очень растроишься?» и только мама будет ругать ее за непрактичность, как это не было собственного бункера под подполом, почему не заготовлен провиант на десятерых, что значит не организована эвакуация детей – да, мама будет ею недовольна...
Почты в ящике не оказалось, но в зеленой ограде перед домом блестело что-то, чего там раньше не было. Мусор! Фрау Мюллер мгновенно ощутила себя коренной жительницей своей новой деревенской родины! Эти берлинцы! Вечно эти берлинцы. Мало того, что по выходным из города в деревню не вернешься – все десять километров превращаются в одну сплошную пробку с берлинскими номерами, всем в Польшу до зарезу надо, мало того, что в лесу в такие дни яблоку упасть негде, а приличной даме так и вовсе глаза некуда деть – везде жертвы естественных потребностей облегчаются, но эти бесконечные мешки с мусором – это просто бич какой-то. Даже диваны – она сама видела – выкидывают. Но чтобы вот так, под окна, это уже ни в какие ворота! Надо звонить в полицю, решила фрау Мюллер и вытащила из кустов нож.
Добротный разделочный нож, даже как-будто новый. Докатились, ножи выбрасывают. Все еще внутренне клокоча, фрау Мюллер все же задумалась – херр Мюллер! Точно! Он неоднократно пытался починить звонок путем подрезания ему контактов. Но последняя и как всегда безуспешная попытка имела место две недели назад. Значит точно не он. Старый херр Зигфрид?... или молодой – оба одинаково рассеяны, а один еще и слеп. Фрау Мюллер решила спросить фрау Зигфрид, которая ожидалась к чаю, положила нож на террасе и пошла в дом.