Чукоккала — это рукописный альманах, где оставляли стихи, короткие рассказы и рисунки поэты, писатели и художники, знакомые с Чуковским.
Название альбома сложилось из первых трёх букв фамилии — «Чук» — и двух последних слогов финского слова «Куоккала». Это посёлок на северо-западе Санкт-Петербурга, где в начале века жил Чуковский. Тогда это место называли по-фински, а в 1948 году переименовали его в честь художника Ильи Репина. Именно он, кстати, придумал слово «Чукоккала».
Список авторов Чукоккалы огромен. Среди них поэты Александр Блок, Ахматова, Бунин, Хлебников, Волошин, Мандельштам, Маяковский, Маршак, Евтушенко и другие. Писатели — Максим Горький, Зощенко, Куприн, Пришвин, Паустовский, Ильф и Петров. Рисунки на страницах Чукоккалы оставляли Репин, Анненков, Добужинский.
Записи чаще всего вносили гости Корнея Ивановича за столом его дома. Если Чуковскому удавалось случайно встретиться с человеком, чьё участие в альманахе ему представлялось ценным, он предлагал оставить автограф на листке и вклеивал затем его в Чукоккалу. Иногда Корней Иванович брал рукописную книгу с собой на встречи или собрания. С одним из таких случаев связана следующая история.
Однажды Чуковскому позвонил журналист Михаил Кольцов и пригласил его приехать в гостиницу «Европейская».
Хотите посмеяться? Бросьте всё и приезжайте ко мне в «Европейскую». Ручаюсь: нахохочетесь всласть.
Чуковский взял с собой Чукоккалу и примчался в гостиницу. На диване и креслах в комнате сидели первые юмористы страны — Зощенко, Ильф и Петров. Затем в номер вошёл Леонид Утёсов. «Итак, мы начинаем», — потирая руки, сказал Кольцов. Но ничего не происходило. Он пытался развеселить юмористов, но те упрямо молчали, поедая бутерброды и запивая чаем. На Кольцова даже не смотрели. Чуковский раскрыл Чукоккалу, но записывать было нечего. Тогда автографы оставили Кольцов и Утёсов. Леонид Осипович записал анекдот.
Это было в Одессе в 1914 году. Я вскочил на площадку трамвая. Купил билет. К рядом стоящей женщине подошел кондуктор. Она хватается за карман и обнаруживает пропажу кошелька. Начинает дико плакать. «Сколько денег было у вас?» — спрашиваю я. «Двадцать копеек», — говорит она. Я даю ей 20 коп. Она покупает билет. Кондуктор уходит. «Отдайте мне кошелёк тоже», — говорит она.
Чуковский вспоминал, что встречался с Ильфом и Петровым в Москве, и тогда они «каждую свободную минуту напропалую резвились, каламбурили, острили без удержу».
А теперь они оба нахохлились над стаканами остывшего чая и сумрачно глядят на угрюмого Зощенко, который сидит в уголке и демонстративно молчит — как тот, кто, страдая зубами, дал себе заранее слово во что бы то ни стало не стонать и не хныкать, а дострадать до конца. Он пришёл на этот праздничный вечер такой нахмуренный, кладбищенски мрачный, что впечатлительные Ильф и Петров сразу как-то завяли и сникли, даже улыбнуться и то невозможно в присутствии такого страдальца. Чтобы хоть чем-нибудь отвлечь Михаила Михайловича от его горестных мыслей, я кладу перед ним Чукоккалу, которая нередко смешила его <...>. Но теперь он оцепенело глядит на неё, словно не понимая, откуда она взялась на столе.
«Был. Промолчал четыре часа», — такой автограф оставил в Чукоккале Зощенко перед самым уходом.
В 1918 году Максим Горький основал в Петрограде издательство «Всемирная литература» и пригласил Чуковского в руководящую коллегию экспертов в качестве «специалиста по англо-американской словесности». Коллегия собиралась по вторникам и пятницам, чтобы обсудить книги, которые планировали выпустить. Горький на этих заседаниях брал «Чукоккалу», рассматривал и записывал в ней всё, что вздумается, — чаще всего небольшие рассказы из своей жизни. Вот один из них.
Иду в Самаре берегом Волги поздно ночью — вдруг слышу:
— Спасите, батюшки!
Темно, небо в тучах, на реке стоят огромные баржи. Между берегом и бортом одной из них в чёрной воде кто-то плещется.
Влез я в воду, достиг утопающего, взял его за волосы и выволок на землю.
А он меня — за шиворот!
— Ты, говорит, какое право имеешь за волосья людей драть?
Удивился я.
— Да ведь ты тонул, говорю, ведь ты кричал — спасите!
— Чёртова голова! Где же я тонул, ежели всего по плечи в воде стоял да еще за канат держался? Слеп ты, что ли?
— Но ты кричал — спасите!
— Мало ли как я могу кричать! Я закричу, что ты — дурак, поверишь ты мне? Давай рупь, а то в полицию сведу! Ну, давай...
Поспорил я с ним несколько — вижу: прав человек по-своему! Дал ему, что было у меня — тридцать пять копеек, — и пошёл домой умнее, чем был.
В том же 1918 году Анатолий Луначарский, писатель, искусствовед и народный комиссар просвещения жил неподалёку от Корнея Ивановича. Чуковский вспоминал, что в то время бывал в гостях у Луначарского. Однажды в Чукоккале появилась такая запись:
В области политики и экономики коммунизм есть борьба против частной собственности и всей её уродливой надстройки, а в области духа — это стремление сбросить жалкую оболочку «я» и вылететь из нее существом, окрылённым любовью, бессмертным, бесстрашным, стать великаном ВСЕЧЕЛОВЕКОМ.
А. В. Луначарский
К своему несчастью народный комиссар
Однажды Чуковский планировал на одной из своих лекций в Москве упомянуть статью поэта Вячеслава Иванова о пушкинских «Цыганах». Иванов об этом знал и пришёл послушать. В последний момент администрация попросила Корнея Ивановича сократить материал, и кусок о той самой статье пришлось вырезать. Не зная причины, Иванов решил, что всё это был какой-то «лукавый маневр» со стороны Чуковского. В тот вечер он взял Чукоккалу и вписал в неё экспромт.
В Древней Греции существовало два типа критиков: Аристарх и Зоил. Аристарх был благодушен, справедлив, работящ. Зоил, напротив, отличался мелочной и недоброй придирчивостью. Язвительность экспромта Вяч. Иванова в том, что, назвав меня в первой строфе Аристархом, он в следующей приравнял меня к Зоилу.
Чуковский, Аристарх прилежный,
Вы знаете — люблю давно
Я вашей злости голос нежный,
Ваш ум, весёлый, как вино.
И полной сладким ядом прозы
Приметливую остроту,
И брошенные на лету
Зоилиады и занозы,
Полу-цинизм, полу-лиризм,
Очей притворчивых лукавость,
Речей сговорчивых картавость
И молодой авантюризм.
Вячеслав Иванов
Москва
12 авг. 1919
Это стихотворение Чуковский считал одним из лучших в Чукоккале — «такое оно классически чёткое, остроумное, меткое».
В другой раз Корней Иванович выступал с лекцией «Две России» об Ахматовой и Маяковском в Петрограде, в Доме искусств. Маяковский решил оставить отклик на эту лекцию в Чукоккале и попросил дать ему альманах до следующего утра. Чуковский ответил в шутку, что это опасно: «если я оставлю Чукоккалу на ночь, её могут украсть у него и продать на Сенном рынке». Именно об этом поэт упомянул во второй строфе.
Что ж ты в лекциях поешь,
Будто бы громила я,
Отношение мое ж
Самое премилое.
Не пори, мой милый, чушь,
Крыл не режь ты соколу,
На Сенной не волочу ж
Я твою «Чукоккалу».
Скрыть сего нельзя уже:
Я мово Корнея
Третий год люблю (в душе)
Аль того раннее.
После была приписка карандашом:
Первое издание Чукоккалы как книги вышло в 1979 году. В нём записи систематизировали: отобрали страницы, созданные одним и тем же автором в разных частях альманаха, и соединили вместе, дополнив рассказами Чуковского. В 2000 году вышло более полное издание без цензуры.