Русская философия творчества тема, конечно, раскрытая, но пока мало, а особенно в вопросе смысловых значений текста. До сих пор в ведущих исследованиях часто напирали на информационную и смысловую функции, отказываясь (или очень редко соглашаясь) рассматривать текст, как инструмент удовлетворения насущных человеческих потребностей (это не про то, что нужно есть книги).
Раньше спокойно можно было сказать, что эта проблема является чистой прерогативой лингвистики, но в современном мире все обстоит иначе. Текст несет в себе эссенциальное (информационное), коммуникативное, социальное и другие значения, и именно это сейчас понимают лучше всего. Однако вся глубинная сложность сохраняется нераскрытой и непонятой, в том числе принципиальным вопросом остается сам смысл понятия «текст». До сих пор не существует общепризнанного и однозначного определения текста. Не последней причиной такого положения дел является связь языка с самим процессом зарождения и формирования мысли. Следует вспомнить, например, фрагмент «Курса общей лингвистики» Ф.Д. Соссюра: «поскольку языковая деятельность в большинстве случаев недоступна непосредственному наблюдению, лингвисту приходится считаться с писаными текстами как с единственными источниками».
В попытках осмысления сущностного феномена текста применяются различные варианты классификации его видов, в которых чаще всего приоритет отдается функциональному качеству. Наиболее последовательной представляется система, основанием которой является теория функциональных стилей при учете коммуникативно-прагматических условий текстообразования. Нам должно сосредоточиться на философской проблематике, в первую очередь, художественных текстов, как прозаических, так и поэтических, при этом имея в виду мысль М.М. Бахтина, что «теория текста, выходя за пределы лингвистики, становится своеобразной прототеорией культурного объекта вообще». Сфера наших интересов — именно преодоление знаковой реальности как самоценной и понимание глубинных условий и возможностей формирования образного познания, что и является ключевой чертой художественного текста.
Пока он рассматривается как чистый инструментарий и обслуживающее звено, текст начинает мстить за самого себя: из него уходит постоянство смыслов, заменяясь на условности. По сути, эту ситуацию можно определить как эпоху постпостмодерна (да, мы знаем, что вы скажите). Такое положение не есть катастрофа нашего времени, она гораздо глубже, поскольку имеет онтологические, мировоззренческие корни. Достаточно вспомнить гений Гераклита Эффеского VI в. до н.э.: «для ослов, быков и свиней все условно, за исключением корма».
На лицо прозрение в современность за две с половиной тысячи лет. Для конкретного понимания этой проблемы следует, хотя бы кратко, обратиться к ее истории в западноевропейской и—в альтернативном ракурсе — в русской философии. Начать можно с ухода от примитивного понимания смысла текста и вернуться к той проблематике, которую с болью и критическим профессионализмом вскрыли постмодернисты. В кризисе текста они видели гибель и разложение культуры и человека. Текст в результате подобного краха становится роботом-конструктором для скучающего человеческого сознания или копией того, чего никогда не было. Фактически это обозначило отношение к тексту, как к опустошенному конструкту. Слов больше нет, остались условности или договоры.
Настоящий текст, прежде всего, заключает в себе онтологический смысл, присутствующий в нем как сакральная цельность, как эманация бытия. Хайдеггер в книге «Язык как дом бытия» пишет именно об этом. Уже позже появились попытки искать горизонты выходов из эпохи пустоты. Наиболее яркой здесь выступает концепция Ж.-Ф. Лиотара — создателя «нерепрезентативной эстетики», в которой в поисках эстетического начала пытался обозначить смыслы. Лиотар утверждал, что в современном мире науко- и техноцентризма само знание становиться не обретением неких новых смыслов, а преподносится как информационный товар. Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным. Эту ситуация-гибель всякой способности к созиданию и разложение цивилизации. Лиотар видел единственный исход из этого тупика: возрождение творческого начала, что само по себе является принципиально иррациональным процессом; для его обозначения вводится понятие как «паралогия». В этом термине формулируется попытка создания философии творчества, понимающаяся как свободное воображение и дающее оригинальные методологические повеления.
Жизнь этой концепции оказалась скудной. Если мы позволим себе побыть критиками, то можно утверждать, что это произошло по причине поиска не онтологических, а методологических оснований новизны, что вообще характерно для западноевропейской философии с ее приоритетом формально-рациональных начал.
В русской философии и литературе проблема текста как такового существовала в несколько ином ракурсе, и структуралистские концепции всегда развивались только на периферии. Русский подход к слову был всегда онтологическим: слово и текст рассматривались не столько как символ, сколько как вышний, сакральный дар, именующий, открывающий творение. Текст в русской интерпретации считался принципиально не серьезным, если он был только игрой.
В русской литературной и философской традиции так же существует проблема невыразимости мысли словом, но она имеет внутренние, более сложные, чем конструктивистские, основания. Невыразимость в русском понимании означает принципиальную несказанность, очерчивает границы возможного применения слов вообще с велением перехода с дискурсивной на образную реальность — как переход в иную онтологию, или инобытие.
В русской традиции за словом, т.е. в несущем смысловую реальность тексте присутствует сам духоносный луч – тот предмет, который так трагично и вместе безуспешно ищет западная исследовательская мысль в самих словах и методологическими путями. Чего стоит одно фетовское «О, если б без слова сказаться душой было можно!» … При всем таковом глубинном переживании проблемы невыразимости феномен текста в русской традиции не теряет не только своего онтологического, но и коммуникативного значения. В основе слова и текста стоит творческий акт личности, причем творчество всегда понимается как служение и восхождение к Абсолюту — к Богу, перед ликом которого каждый раскрывает полученный бесценный дар духовного бытия и индивидуальной жизни. Поэтому за онтологическим горизонтом текста всегда стоит неповторимая личность, «субстанциальный деятель», используя выражение Н.О. Лосского, а не обезличенная, оперативная, обслуживающая горизонты века сего, информация.
Таким образом, текст никогда не есть и не может быть чисто коммуникативным и социальным явлением, потому что, не разрушаясь изнутри, не превращаясь в жонглирование понятиями, он может существовать только тогда, когда открывает врата в иную реальность, а именно этот процесс, этот сложнейший акт предметно осмысливает только философия творчества. Об этом ярко говорил один из дерзновеннейших русских мыслителей Н.А. Бердяев: «Творческий акт…по сущности своей есть непослушание “миру сему” и его уродству. Творческий акт есть дерзновенный прорыв за пределы этого мира, к миру красоты».
В заключении мы хотим выразить большую благодарность кандидату философских наук Кулешовой Ирине Владимировне за возможность предоставить нашим читателям такой интереснейший материал.