Эссе подготовлено для журнала "Трамвай".
Чтобы мысленно вернуться в детство, мне достаточно вспомнить ядовитый запах дешевого китайского пластика. И находясь там, в пространстве воспоминаний, повторить про себя главный урок, заученный в детстве: мир — это такое место, где все может измениться в один миг. В мире нет ничего постоянного, стабильно только одно — потенциальная возможность внезапных изменений. Еще вчера мир был медленным и спокойным местом, выполненным в пастельных тонах. На стене в красном уголке в детском садике, тихо и мудро улыбаясь, висел дедушка Ленин. Колготки неприятно сползали, растаявшее мороженое капало из вафельного стаканчика, вкусный рогалик стоил 20 копеек, а чтобы нарисовать яркую картинку, карандаши нужно было слюнявить — тогда они выдавали пусть не очень четкую, но насыщенную цветом линию.
На выходных можно было часами сидеть на диване и слушать пластинки со сказками, разглядывая конверты от этих пластинок, представлять все остальное самой.
Перед первым сентября мы купили жесткий и страшноватый коричневый советский рюкзак с отпечатанными на нем котом Леопольдом и мятежными мышами, тетради, простые карандаши, обычные унылые и тусклые шариковые ручки, голубой пластмассовый пенал. Было тоскливо, но непонятно — почему, ведь сравнить этот нехитрый школьный скарб было решительно не с чем. Шло лето девяностого года.
В первый класс я пошла уже в ярких китайских кроссовках, вместо бантов косички украшали радужные объемные резинки, а вокруг происходило что-то странное и большое. Я тревожилась, спрашивала маму, как мы теперь будем жить без Советского Союза, совсем одни в маленькой России. Мама доставала детский атлас и показывала: вот, смотри, Россия — большая страна, гляди, как много у нас разных природных ресурсов, так что ничего, прорвемся.
Конечно, начало девяностых было трудным временем, особенно поначалу — четко помню, как стояла возле ярко освещенных киосков и разглядывала ряды удивительных и недоступных импортных шоколадок в чудесных разноцветных обертках — тогда производители шоколада и других вкусных вещей были более изобретательными и одновременно прямолинейными: на красных, желтых, зеленых, фиолетовых, оранжевых, розовых упаковках красовались золотистые розы, всевозможные экзотические фрукты, орехи, рожицы мультяшных персонажей, завитки, загогулинки, звездочки; помню, как в новосибирском ГУМе появились куклы Барби, помню, как высокая женщина со злым лицом и в пушистой меховой шапке стояла в очереди в кассу и держала в руках эту заветную куклу с такими красивыми волосами и платьем. Я представляла, как эта чужая женщина понесет домой эту куклу и подарит ее чужой девочке. «Хочется плакать, но плакать нечего».
В ту пору вещи для меня по сути были гораздо больше той материи, из которой они сделаны. Детское воображение приписывало им такую мощную символическую сущность, что из десятка хороших игрушек можно было запросто смоделировать макет земного рая. И когда из скромного советского быта, не предполагающего наличие почти никаких вещей, страна, а вместе с ней я, на полной скорости влетела в шум и гам барахолки, где количество вещей на один метр пространства было просто зашкаливающим, — это было настоящим потрясением. Скромное обаяние предметного мира, кажется, в те годы сделало немного детьми и взрослых — они ставили на стеклянные полки в сервантах красивые пустые бутылки из-под амаретто и ликеров, пустые же коробки из-под шоколадных конфет, покупали аляповатые безвкусные искусственные цветы, украшали дом квадратными полупрозрачными тонкими пластиковыми плакатами с изображениями улыбающихся китайских красавиц в купальниках или с осенними композициями — овощи, ягоды, листья. Взрослые носили поразительно беспомощную с точки зрения стиля китайскую одежду неимоверных ядовитых цветов — сумасшедше ярко-зеленые плащи, пушистые свитера из ангоры с вышивкой и стразами, блузки с кружевами, спортивные костюмы, нелепые кроссовки.
А для меня тогда мировоззренческое потрясение, вызванное предметным обилием девяностых, заключалось (как я это теперь понимаю) не только в количестве предметов, но и в качестве — яркий, пестрый кичевый мир был каким-то не очень настоящим. Все эти вещи и игрушки быстро ломались, выходили из строя, портились, превращались в труху. Вот, к примеру, чудесный розовый китайский пенал с изображениями анимешных девочек с огромными глазами — на нем множество разных кнопочек по бокам: нажмешь — и открывается ящичек с увеличительным стеклом, нажмешь на другую — выскакивает ящичек подлинней — для ручек и карандашей. Но очень скоро кнопочки перестали нажиматься, а ящички — выскакивать. У кукол отваливались или трескались по шву руки-ноги и головы, у игрушечной посудки отклеивались красивые наклейки, от заколок отваливались переливающиеся стразы, от кроссовок — подошвы, от туфель — каблуки, выцветали принты на футболках и изображения на полароидных фотографиях, китайские магнитофоны ломались, шоколад, извлеченный из своих причудливых оберток, зачастую отдавал пластилином, химический юпи красил язык, а дешевый лак для ногтей не желал застывать.
Думается, весь этот карнавальный мир хрупких вещей казался любому ребенку не только привлекательным, манящим, но и не очень-то дружественным, поэтому существование в нем было настоящим приключением — чем нестабильнее природа вещи, тем более драматический характер приобретают наши отношения с ней.