Девушка в синем платье стояла на кухне, упершись руками о подоконник она стояла у закрытого окна. Руки были сложены чуть ниже груди, обнимала сама себя. Взгляд был будто стеклянным отражая все что было снаружи. Досточки расписанные рябиной висели на стене. Тусклая лампа отражалась в пузатом чайнике, который вот вот должен был закипеть. Было тихо. Старая полка со специями, сахаром, маслом и на ней новые блестящие часы, будто не из этого мира. А стрелки на них с быстротечной медлительностью текут, нет не бегут и не идут, они скользят, они проскальзывают это время, которое для мертвого города ничего не значит.
За окном был вечер темный, печальный, длинный и тягучий как мед, который когда берешь ложкой течет сначала толстой струей, а потом тонкой и медленно медленно оставляя круги на тарелке, но через пару секунд эти круги превращаются в общую массу меда на тарелке.
На улице была осень одинокая, желтая, забытая как памятник, к которому приходят только раз в году. На улице кричали птицы, но они улетали на юг, даже они покидали этот город. В городе были люди, с ощущением вечной тоски и с одиночеством запазухой, которое как камень было, да бросать не в кого. Счастья нет, оно забыло этот город, обошло стороной. Дома были, но они были как ненашедшие покоя призраки, смотрели на город унылыми черными окнами. Ветер молча пробирался под кожу людей проникал в душу и давил, давил. Солнце вставало иногда, но без охоты с отчаянием глядя на людей которые лишили этот город улыбки. В центре города стояла церковь, но и она внушала страх, а никак не веру.
Свист, громкий свист прервал ее раздумья. Досточки расписанные рябиной покрылись пылью, тусклая лампа, пустые баночки, старые часыстояли. Ржавый пузатый чайник закипел и свистел громко, жалобно и пусто. Надо выключить чайник, сказала старушка в синем платье, но город ее не услышал.