Сегодня мне хочется рассказать не про животных, а про мой родной дом. В этот дом не только меня принесли из роддома, но и мою маму. Она в нём прожила всю жизнь. А я уже половину своей живу в другом месте и надеюсь, что та, первая половина, будет становиться всё меньшей и меньшей долей. Но забыть тот дом я не могу.
Мы жили через речку от Кремля, напротив Могэса, где в двадцатые-тридцатые годы мой дед был управляющим. В нашем доме было 12 квартир, и только наша не была коммунальной. Попыток “уплотнить” нас делалось много, но семья была большая: дедушка с бабушкой, тётя с дядей, мама с папой и я, плюс ещё домработница; с нами жила ещё бабушкина сестра, а до её приезда к нам – бабушкин брат, так что ни одной свободной комнаты для подселения соседей не находилось. Бабушкина сестра жила вообще в коридоре, одну из дверей которого закрыли наглухо, жила без окон, а комнату дедушки с бабушкой пришлось сделать проходной, чтобы заместить функции этого коридора. Домработница была у нас прописана и спала на кухне, для неё был отгорожен дальний угол, где стояла железная кровать с шишечками. Последняя попытка уплотнения, визит к нам комиссии из жилищного управления, была уже при мне, я запомнила, как все нервничали.
Дом был дореволюционной постройки, потолки под пять метров, наружные стены в метр толщиной, подоконники широченные, на них было полно горшков с цветами. Летом окна были открыты, и по вечерам, когда городской шум стихал, каждые четверть часа были слышны куранты. Я и сейчас живу не очень далеко от того места, но здесь курантов уже не слышно даже глубокой ночью. Подъезд смотрел на улицу, на площадку каждого из трёх этажей выходили по четыре квартиры, но со стороны кухонь, по бокам дома, были две винтовые лестницы, чёрные ходы, выводившие во двор. На каждую площадку этих лестниц, соответственно, смотрели по две квартиры. Когда мне было лет пять, наш чёрный ход закрыли и за счёт его площадок увеличили кухни квартир, соседних с нами. Я очень расстроилась, считала, что меня несправедливо лишили возможности выходить прямо во двор, и ради каких-то бестолковых соседей мне пришлось ходить через улицу, но на самом деле это было как раз справедливо: в тех квартирах жило по три семьи, а кухни были существенно меньше нашей.
Горячей воды в доме не было, изначально не было и парового отопления, я ещё застала последнюю из трёх печек, её сломали примерно тогда же, когда закрыли чёрный ход. Та печка называлась голландкой и топка её смотрела в переднюю, а тёплые стенки выходили в большую и самую маленькую комнаты. В кухне была русская печь, её сломали вскоре после войны, когда провели в доме газ и паровое отопление, только в меньшем коридоре от неё осталась кафельная стена, мне разрешали об неё стукать мячиком. На месте печки поставили большой персидский шкаф, в котором хранилось всё, от посуды и кухонной утвари до бакалеи. Дед называл этот шкаф “могилой”, потому что в нём ничего нельзя было найти. Стенки шкафа были украшены переводными картинками, которые на него налепили ещё мои мама и тётя, когда были маленькими. К кухне прилегала комната, получившаяся из слияния двух маленьких, между которыми сломали стену, от неё под потолком осталась балка. Эту комнату называли столовой, хотя столовой она не была уже много лет к моменту моего рождения. В ней жили мы с родителями. Там когда-то была ещё одна печка, но её я уже тоже не застала.
Мы жили на втором этаже, так что нам не приходилось терпеть ни сырость, которая, по словам соседей снизу, проникала из подвала, ни протечки с крыши, донимавшие иногда соседей сверху. Окна выходили на юг, во двор, только кухня смотрела на запад, из того окна была видна красивая церковь. Шума от машин с улицы слышно не было, но стёкла в книжных шкафах частенько дребезжали, если по улице проезжал тяжёлый грузовик. Дело в том, что дом наш стоял на болоте. Водоотводной канал прорыли именно для того, чтобы местность эту подсушить, а мы жили как раз между рекой и Канавой, как называли канал все местные с незапамятных времён. Я слышала от соседей, что метро проходило примерно под нашим домом, они любили обвинять его в том, что у нас периодически всё звенело. Я думаю, однако, что если бы звенело от метро, то звенело бы всё время, учитывая, что поезда ходят примерно раз в две минуты, а они идут и туда, и обратно. Так что виной тряске был наземный транспорт. И всё-таки дом был построен с большим запасом прочности, те, кто его проектировали, учли и переучли болото под фундаментом, потому что не только метро не помешало дому стоять крепко, но даже фугасная бомба, которая упала во время войны почти точно в нашем дворе, только вышибла в нём стёкла.
До войны во дворе были сараи, ведь печки требовали дров, в этих сараях их и держали. Там же держали и картошку, и бочки с квашеной капустой, и не очень нужные вещи, которые однако могут когда-нибудь пригодиться. Бомба эти сараи уничтожила. Их пытались восстановить, но когда надобность в дровах отпала, постройки переделали под жильё для дворников. Там жили две больших семьи, дети в них были старше меня, только самый младший был примерно моим ровесником. Но он никогда не играл с нашей компанией. Наверное, ему были неинтересны наши салочки, вышибалы и прыгалки.
В конце семидесятых дом решили реконструировать и отдать под нужды организации, называвшейся Мосэнергострой. Понятно, что дом всегда считался относящимся к электростанции, хотя формально ведомственным не числился. Все соседи были счастливы, ведь им должны были дать отдельные квартиры, и только мы были не рады: опасались, что нас из центра города переселят, куда Макар телят не гонял. Родители придумывали способы повлиять на районный исполком, приносили ходатайства с работы, искали влиятельных знакомых, но не очень активно: соседей потихоньку расселяли, а нас-то не трогали… Между тем, Брежнев подписал постановление, запрещавшее переводить жилой фонд в нежилой. Но наш дом был приговорён раньше, а найти юриста, который бы взялся отменить в судебном порядке передачу дома под контору никому в голову не пришло. Наверное, мои родители сами подспудно надеялись, что новая квартира будет лучше. Горевала по-настоящему только я. Мне очень не хотелось переезжать, но что я могла сделать? Я была тогда студенткой, голова моя была занята учёбой и любовью, бытовые вопросы я по привычке полностью доверила родителям. Потом у меня родился сын, а мама умерла. Вот тут-то за нас и взялись. Отцу в виде соболезнования дали однокомнатную квартиру в нашем же районе в хорошем доме, только что прошедшем реконструкцию, а меня попугали вариантами в совершенно неприемлемых местах, а потом предложили очень маленькую квартиру, зато в неплохом доме и не слишком далеко. И я согласилась, потому что к тому времени мы оставались в доме единственными жильцами.
Прошло время, в жизни было много перемен, но в какой-то момент мне стали сниться сны про старый дом. Я будто бы шла к нему по улице не с привычной стороны, от автобусной остановки, а с обратной, откуда редко приходила когда мы там жили, но улица выглядела нормальной, вот только в самом доме, когда я входила в подъезд, вместо лестницы были какие-то верёвки и доски, подниматься нужно было с риском для жизни. Квартира выглядела ужасно, всё оборвано, но это была моя квартира, с квадратами солнца на привычных местах на грязном полу. В соседних оказывались какие-то незнакомые люди, видимо, бомжи, которые там временно находили убежище, они мне помогали подняться по качающимся доскам. Чувства эти сны вызывали тревожные, главное, что я их помнила наутро, а со мной такое бывает редко. Постепенно и сны сниться перестали. Но через много лет я попала в дом. И действительно пришла туда с той стороны, с какой мне снилось. Там в то время был банк, и я специально откликнулась на вакансию в этом банке, чтобы проникнуть туда, куда клиентов не пускают. И была поражена тем, что центральной лестницы на самом деле нет! Вместо неё встроили шахту лифта. Зато боковые винтовые лестницы сохранились, и, спускаясь по своей, я узнала вид из окна и вдруг почувствовала стойкий запах кошек и мусора, который там был в моём раннем детстве.
Я не очень-то верю во всякую мистику и телепатию, но сны про отсутствие лестницы в доме, к которому я даже близко в то время не подходила, вызывают у меня подозрение, что какой-то способ передачи информации без известных нам материальных носителей существует. Я к своему дому всегда относилась, как к живому существу, и мне кажется, что, когда ему было плохо, он пытался позвать меня на помощь. Я не инженер, но предполагаю, что центральная лестница в доме была для него чем-то вроде позвоночника, и когда её ломали, дому было очень больно и страшно. А никто из тех, кто в нём жил, не любил его так, как я, вот я и почувствовала это, потому и видела такие сны. Впрочем, я никогда не говорила об этом со своими бывшими соседями, может быть, им тоже что-то такое снилось…