Та девушка, имя которой и внешность он уже и забыл, живет, а вернее, медленно угасает только в его памяти; молчаливый, рассеянный, еле уловимый, некогда буйный, образ девушки с мужским взглядом, стальным сиянием отчаянной готовности пойти на весь мир. Она шла от лебединого озера к улице Терьяна; он заметил ее еще издали, у памятника Арно Бабаджаняну, вскинувшему руки в творческой эйфории, совсем как она, размахивающая руками также в эйфории, но другого рода – эйфории возмущения. Не слыша ее слов, это было ясно издалека. Она прекрасно знала, насколько все вокруг препарировано, упорядоченно, и выстроено так, чтобы сохранить каждого в своих стратах. Казалось, она ненавидела даже идущих рядом подруг, которым адресовала гневный монолог. Сегодня в его памяти осталось лишь это мгновенье, все еще цепкое, несмотря на тщетность его хранения. Как-то недавно он созванивался с Айком, и справлялся о ней. Оказалось, она ушла уже как год. Постепенно он идет к тому, чтобы склонить голову перед научением матери, и завести семью. Выпустить из рук лютую ненависть к ничтожности человеческих особей, то, что некогда вело его вперед. Я устаю, пытаясь вылезти из этой тлетворной реки человеческого безволия. Меня больше не раздражают ее проявления, как приводят в ярость быка удары матадора. Недавно показывали выпуск «давай на спор», где с парня сняли одежду, разукрасили в бурый цвет, вставили в зубы удила и надели на спину седло, а он, встав на четвереньки, издавал конское ржанье, пока на нем прыгали выстроившиеся в вереницу желающие с криками: «Давай, лошадка! Скачи!». В конце парню дали пятьдесят долларов, ту цену, в которую он оценил свое достоинство и разум.
Много душевного шевеления вызвала бы в нем эта сцена, сильнее разожгла бы языки бушующего в нем пламени, напомнив о таком вечном человеческом проклятье, как глупое стремление к признанию. Оно рождает как диктаторов, истребляющих тысячи неугодных в концлагерях, и не гнушающихся мысли подвергнуть голодной смерти трехмиллионный Ленинград, так и разодетого в коня паренька, довольного полученной долей заслуженного признания в виде полусотни долларов и одобрительных воплей полудикой людской массы. Само признание превратилось из средства достижения чего-то полезного для себя и общества в самоцель; та славная «невидимая рука», в благородство которой искренне верил Адам Смит, с самого осознания ее людьми не повела к общественному благу, а превзошла все существовавшие до нее способы порабощения масс, выкорчевала все до единой неживотные задатки, и взрастила животные.
Обо всем этом он подумал невзначай, угрюмо поведя бровями. Над его неизменно бурным желанием работать и творить что-то осязаемое скучивалась тяжелая туча безразличия. Почти не волнуясь об исходе предстоящих переговоров, его скребло чувство надломленности после вчерашней слабины. И чем плотнее тучи жестокого разочарования осознанием своей бесполезности, чем тускнее образ поразительной нахалки, тем ловчее в него вкрадывается смердящая вялость, еще одна виновница людских бедствий, один из легиона бесов, поражающих душу, подобно тем, что мучили беднягу из страны Гадаринской. И остается мне так же равнодушно упасть головой в эту прожорливую реку, жениться, и навсегда примкнуть к низшему страту, делящемуся своей силой с женой, чтобы, будучи истощенным семейными делами, стать кроликом для хабальных шаромыжников, которым семья служит лишь реквизитом из джентльменского набора.
«Пусть меня четвертуют мои заказчики, если я когда-нибудь так поступлю с моей женой!».
