"Мужеству и готовности посветить себя детям родни расскажу на примере могилевчанки Елене Королевой. О ее подвиге во имя детей рассказала Тамара Романькова в очерке “Сказ про пакутницкую мадонну и ее сына”.
В самом начале войны 1941-1945 гг. сын Елены Королевой 19-летний лейтенант был ранен и попал в немецкий плен. После освобождения из неволи Лев Королев подвергся преследванию советском режимом. Прошел через восемь тюрем. Четыре года находился в одникочке и в камере смертников. Потом получил путевку в Заполярный ГУЛАГ строгого режима.
Все это время Елена Королева по всему свету искала своего сына. Долгие часы проводила в очередях около ворот тюрем. И сколько раз она, обессилинная и голодная, слышала равнодушные слова: “Перадачи не принимаем!”. После ареста Льва схватили и другого (младшего) сына – Леонида. Пакутница Елена была христианкой и решила, что чем-то сильно прогневала Бога. Каждый день она приходила к церкви. Даже оставалась там на ночь, если разрешали. А если нет, собирала булыжники, насла к церкви и ложилась на них. Такое наказание сама себе израла Елена, вымаливала у Бога свободу своим сыновьям. Она и умерла в храме.
Свою публикацию Тамара Романькова завершает такими приникновенными словами: “Старший сын не встретился с матерью, опоздал всего на неделю. Не застал великомученицу в живых. Она выплакала слезы, и сердце матери высохло от одиночества, в каком она ничем не могла помочь сынам, своим родненьким. А сколько ж таких пакуниц на белорусской земле! Кто сосчитал их, кто знает про их судьбу, про их невыплаканные слезы? Низкий поклан вам, милые, добрые и сильные пакуницкие Мадонны!”.
Около двух недель лес оглашался шумом падающих сосен, громкими ударами топров, пронзительным жужанием пил. Лесорубов. Разделились на бригады, готовили бараки к сдаче. Закончили работы в установленный начальником лагеря срок. Приступили к заселению по заранее заготовленным спискам. Учитвывалось желаннее семей: с кем они хотели бы соседствовать в бараке. Заселение было непродолжительным. Начавшись в полдень закончилось к вечеру. Без суеты.
Быстро погасли костры, собрали клунки и мешки спривезенными вещами, прихватили нажитое в лесу (сосновые чурки и жерди), взяли детей, малолетних и больных на руки, двинулись в бараки. Входил настороженно, с опаской, как заходят коровы и овцы в приготлвленный для них загон, нерешительно, упираясь.
Нашей семье достался в бараке правый угол. Свалив пожитки, стали их сортировать. Занялись “меблировкой”. Из кругляков составили стол. Жерди пошли на топчаны. В центе на видное место водрузили семейную икону – Николая Чудотворца. Перед сном помолились, как это делали на хуторе.
Вместе с нами в бараке обосновались две многодетные семьи: одна из деревни Лапени, другая из Петуховки. Петуховская семья в первый день похоронила мальчика. Звали его Петя. На второй день позвал его старшую сестренку Настеньку взглянуть на могулку братика. На ее лице мелькнула радость, переросшая в большой испуг. Рядом с могилкой Пети появились еще четыре холмика с крестами. У крайней могилки стояла на коленях, тихо причитая, молодая женщина.
На третьи сутки после расселения по баракам, собрав мужчин, построили их в колонну. Выдали топоры, пилы, лопаты и связки веревок и через лагерные ворота в сопровождении чекистов с винтовками неперевес погнали на лесоповал, верст за семь. Вышли и мы с бабулей проводить ее четырех сынов. Нас штурхнули в барак.
Резко похолодало. А хлебопашцы, ставшие дровосеками, каждый божий день вышагивающие к месту рубки и назад более десяти верст, были полураздеты. На плечах изношенные кожухи. В потерных кепках, без рукавиц. (Не зря мама и тетя Дуня вязали в вагоне варежки и носки. Предвидели – понадобятся). На ногах – пришедшие в негодность красноармейские сапоги и ботинки с обмотками, выданные в лагере. Повезло тем, у кого оказались лапти. Обулись в оборовые лапти Прохор и Виктор. Соткал их на хуторе дед и прихватил с собой.
Мороз между тем крепчал. Участились случаи обморожения. Не обходилось бе травм: порезов, вывихов, переломов. Лечились дровосеки сами.
В лагере в срочном порядке были построены столовая с кухней и прачечная, позднее баня. Обслуживали их женсщины. Но вот принимается постыдное решение: на лесоповал посыласть женщин, не исключая потерявших детей. И конечно не для приготовления пищи. Питались всухомятку. Выданную пайку хлеба и кое что от семьи запивали водой. Ужинали в лагере, верунувшись с работы.
Вышвирнув утром сотни полуголодных лесорубов, вечером лагерь получал утомленных, озлобленных, нередко отчаившихся вчерашних крестьян. И так изо дня в день. Нашлись белорусы-лишенцы, не захотели терпеть. Ударились в бега. Появились охранники с собаками на поводке. Двих беглецов задержали в Вологде. Вернулись в лагерь избитые. Посадили в карцер, недавно, построенный в казарме. Но побеги на свободу не прекратились.
В бараках было холодно и сыро. Чтобы не околеть пренебрегли опастностью запалили костры. Опыть был. Костры развели посреди бараков. Надеялись что дым будет выходить через верхнее окно, но он рассеивался по всему бараку. Слезились глаза, особенно у детей. Но, окружив костер, они чуть согревались. Хотя костры разводили, соблюдая осторожность, один барак все-таки запылал. Огонь добрался до бревен. Пожар удалось потушить, причем без воды. На выручку бросились сотни затворников.
Чтобы не возгрались пристанища для кулаков, в бараках в срочном порядке установили доставленные из города чугунные и жестяные “буржуйки”.
Уклад жизни семей, оставивших лесные кострища и занявших бараки, налаживался непросто. Каждая семья старалась устроить быт, равняясь на тот, что сложился в своей хате на родине. Переносилось что-то свое. Мы, например, в бараке держали в деревянном ведре воду, и пили тем же самым карцем, который привезли с хутора. Семьи с разных мет Чаусского района знакомились, открывались друг другу. Сходились, с одними трудно, с другими – легко и радостно.
Семья из Бродов, моя семья, и в неволе. За колючей проволокой остались Осиповой семьей, какой она была в своей усадьбе. В ней, как “ у добрым родзе - усе ў згодзе”. Тревожились, заботились «один за всех, все – за одного». Собравшись вместе, погружались в воспоминания, как, например о жите.
Придя в себя, мужики, вели нас на делянки, где рубили лес. От них мы узнали об увиденном ими, о пережитом. Тяжелый вздох вырывался из груди у бабушки, мамы тети. Было от чего содрогнуться. Работающих погоняли угрозами и дикой брань. Ослабевшие понуждали. Присевшего передохнуть парня из Кузьмич, надзиратель ударил в лицо. Над теми, кто что-либо оспаривал, бригадиры измывались. Доставалось тем, кто складывал бревна в штабеля. От них требовалась огромная сила. А ее не было. Бревна часто роняли. Пускались в ход кулаки. Пинали ногами.
Молодого хлопца из древни, Шерепава Мишу накрыла упавшая сосна. В лагерь его принесли товарищи. На попавших в беду лесорубов, всегда приводили четверо Мельниковых из Бродов.
Редко кто из лишенцев не мечтал о бегстве на родную землю, с которой его насильно вырвали. Побеги совершались несмотря на лютые морозы, завирухи. Не могли остановить невольников сотни километров тайги, бездорожье, безлюдье. Их ловили, но они рискую, все равно убегали. Примерно через год из Вологодского лагеря совершили побег мои мама и папа. Это был подвиг. И несомненно, благословили на побег из лагеря оставшиеся там семья Осипа Мельникова. Мама сказала мне как-то, что знали о готовившимся побеге и готовили его все.
Не раз в семейном кругу в бараке заходил разговор о месте нашего приземления на Севере – Вологодском лесе. Рубщикам он представился суровый, недружелюбный, властный. Прохор как-то изрек: «Сомкнувшиеся вверху макушки сосен гудят пугающе, похоронно. От их шума на сердце кошки скребут».
Северный лес мы в мыслях сравнивали с Бродавским и Антоновским, окружавшими Осипов хутор. Это во всей красе отличало белорусский лес. Щедрый, как и вся наша земля. Они кормил и поил нас. В нем мы собирали грибы и ягоды, рвали щавель, пили березовый и кленовый сок, вязали веники, искали подснежники, на опушке пасли скот. Нас привечали обсыпанные орехами кусты лещины. Радовал пламень рябины. А что стоил клекот буслов.
Бродавский лес мы берегли. Он перешел по наследству Осипу от предков. Он был для нас материнской лаской. Запомнился у дороги дуб, расколотый молнией.
Антоновский лес давал убежище второму деду Егору Антипенкову, за которым после раскулачивания гонялись власти. Лес «нянчил его» - сказал Осип.
Всматривался и вслушивался в Северный лес и я. Они представлялся мне каким-то однообразным, неприветливым. То лес был одной древесной породы. Только сосны. Высокие, стройные, они казались мне чуждыми. Редко встречались близкие моей душе березки. Весной не услышал милый шепот осинок.
Однажды завели разговор о дубе и клене, украшавшими нашу усадьбу. Молва гласила: дуб посадил Кирей Мельников в год, когда на хуторе была построена главная хата и вырыта сажалка, а клен из Бродавского леса принес и приземлил рядом с дубом Максим после того, как осветили сооруженную для его молодой семьи пятистенку. Вспомнили, как покидая хутор, все обернулись в сторону, где росли дуб и клен, и как бы простились с ними.
С образом леса связывался образ родной земельки. Он не уходил из памяти каждого из обитателей угла Мельниковых и многих из тех, с кем они встречались. Он бабули не раз слышал: «Когда же мы вернемся на родную земельку, як же нам без яе». Из уст тети Дуни и мамы вырвались слова – боль и гвалт, учиненный над селянами. Слова, передающие желание увидеть свой родный кут, свое поле, войти в свою хату.
По вечерам к нам приходили крестьяне из близлежащих и дальних бараков. При свете лучины, таясь, говорили о своей тяжелой судьбе, о страданиях женщин и детей. Жаловались. «Боже милостивый. За что ты нас пакарал!?» - сказал одни из собеседников. И кто-то возразил : «Пакарал то не нас Господь».
Шли слухи, что среди заготовителей распространяются припевки-издевки над правителями. В их сочинении подозревали нашего Прохора. Не исключаю, что мой дядя мог их творить
Образ “роднай замелькі” возникал в переживаниях и сознании лишенцев, когда они прощались с умершими. Особенно сильно и больно он проявился при похоронах детей. В прощальных причитаниях (“хаўтурным галашэнні”) звучало глубокое сожаление и боль, что умершего ребенка нельзя было предать родной земле, той, где он родился, а пришлось хоронить на чужой стороне. Слышал такое причитание:
“Дзетанька маое роднае, дзетанька мае любенькае,
Прыбыў цябе Бог на чужой старане,
Узяла цябе зямля Валагодская,
А сваю родную зямельку ты не пабачыў,
Не прасціўся з ей…”
Каким бы тяжким для нашей семьи не был день, он неизменно заканчивался молитвой. Осипова семья осталась с Богом. В центре своего угла поместили икону святого Миколы. Не забыли о религиозных праздниках. Помнили и особенно чтили свой род на Радуницу. Были бедны народной обрядностью.
Знаю, что несмотря на дикие условия существования, молились во всех кулацких семьях. Молиться не запрещали.
По возвращении с работы лесорубов наша семья отметила Рождество Христово. Перед иконой зажгли три свечи. Помолились и всей семьей и сели ужинать. На столе из сосновых бревнышек, покрытом скатертью, оладьи, несколько кусочков сала, неизвестно где добытого, спеченный на костре картофель. Разговор шел о Христе. Говорили, что знали из книг и псалмов. Рассказал бы старый, как родился Иисус Христос – посоветовала бабушка, - пусть Коля послушает. И дедушка пересказал библейскую легенду о рождении Христа в семье плотника Иосифа и девы Марии, живших в городе Вифлееме недалеко от Иерусалима. Я слушая ее с волнением воспринял как чудесную сказку. На другой день, вечером, к нам в барак заглянули с поздравлениями несколько семей. Навестили знакомых и мы.
После рождественских дней к бугоркам с крестами под вологодкой березкой прибавилось еще с десяток.
Выпал снег. За ним пришла лютая стужа, сковавшая землю на большую глубину. А смерть с еще большей напористостью косила детей. На хватала сил укрыть бездыханные детские тела землей. Тогда отчаявшиеся родители, без спросу начальства совершив ритуал, гробики начали ставить у могил в ряд к другому. Образовалась, похожая на дровяную, скирда гробиков.
От темна до темна от скирды умерших деток не отходили матери и бабушки. Появлялись отцы. Одиноких матерей можно было видеть и в ночи. Их горе неизмеримо. Но как передать его силу, отчаяние, безмерные страдания похоронивших на чужой земле своих кровинушек.
После суровой зимы под сосновый звон в вологодский бор пришла весна. Ветви редких берез обсыпались листвой. Зелень начала пробиваться сквозь покрытую толстым слоем хвои землю. Подала голоса птичья семья. Но сердце изгнанников не откликнулось на гул весны. Светлая улыбка не озарила и их лица. Они замучены, встревожены. Душа моих земляков была погружена в другую весну, в ту, что наступила в отчем крае. Сужу по моим родичам. « Зацвели и наши вишни» - с глубоким вздохом сказала тетя Дуня. А бабушка добавила: «И яблоки уже в белом уборе. А я как только закрою глаза, вижу то утопающую в цвету сирень на одном хуторе (Осиповом), то пчел, облетающих ульи на другом хуторе (Егорчиковом). Два хутора со мной. Во мне».
Дедуля позвал меня в лесную чащу искать подснежники, чтобы одарить нашу Ульянушку. Но синих огонек цветов не увидели. Зато я услышал гул знакомых, моих любимых шмелей. Что-то светлое, родное влилось в мое сердце. И вспомнилась мне небольшая поляна на хуторе у сажалки, где я наблюдал за полетами шмелей. Однажды дядя Прохор собрался скосить траву что росла на «шмелиной поляне». Просил его не запускать косу. Боялся, что шмелиные семьи погибнут под косой. от деда знал, что шмели нужны растениям.
С детства я был неравнодушен и к пчелам, и вообще ко всем летающим насекомым. Возликовал, когда увидел перелетевших через лагерный забор бабочек. Подумалось: они на своих крыльях принесли привет с воли. Услышал кузнечиков. А когда в бараке повеселился и застрекотал кузнечик, обрадовался. Полюбив в детстве мир насекомых восхищаюсь им по сей день.
С приходом весны, когда отталая земля, умерших детей стало возможным хоронить в могилах. Решили спешно предать деток земле, что покоились в находящихся в скирдах могилах. Решили спешно предать земле деток, что покоились в находящихся в скирках гробах. Выкопав могилу, совершали краткий молебен и опускали гробик. Засыпав землей, ставили крест. Говорили: “Прымі, божанька, яго душу! Няхай зямля будзе табе пухам!” Хоронил и рыдал весь лагерь. Соединились стон и плач".
Продолжение следует.