Воспоминания старшего брата моей мамы.
"Знаковым событием в моем бесприютном детстве явилось выселение осенью 1929 года из родного гнезда кулацкой семьи Мельникова Иосифа Киреевича, моего деда. Она оставило глубокую вмятину в детском сознании, всколыхнуло сердце, определило на всю жизнь трепетное отношение к “ліцвінскому, роднаму краю”, пробудило желание знать “што звяшчалі нам прадзеды”.
В лагере
“Радзімы лепшай на зямлі няма,
Чым тая, што прысніцца на чужыне.” Рыгор Барадулін
Большой кусок редкого соснового леса огородили колючей проволокой метра четыре в высоту, по бокам поставили шестиметровые дощатые вышки из которых можно было вести наблюдение за людьми. Наспех соорудили длинное барачного типа помещение для администрации и охраны и впритык пристроили что-то напоминающее кухню. Вырыли колодец. Это и был лагерь, предназначенный для привезенных с Могилевщины «классово-чуждых крестьян».
Выкинутые в лес, где не нашлось ни одного строения, пригодного для размещения хотя бы на ночь, растерялись. Не оказалось даже маленького сарайчика. В глазах испуг и ненависть. Подняли шум. «Молчать! Будете сами строить бараки!» - выкрикнул военный, перепоясанный портупеей. С пришпиленным револьвером. В чекисткой фуражке Не начальник ли лагеря?
Первая ночь в лагере была таким же пеклом, как те двое суток, что прошли на станции в Вологде. Объединились по несколько семей, жгли костры. Дров хватало. Обессиленные и окоченевшие земляки, и взрослые и дети, подтянулись к костру, поддерживали по очереди. Случались обмороки. Меня уберечь было кому. Всегда рядом семь взрослых, добрых, милых людей.
Шумел лес. Между высоких сосен сквозь кучевые облака тихо плыл месяц. Холодный ветер стих. Напряжение в стане сильных не спадало. Прорывались голоса детей, кашляли простуженные, стонали от боли захваченные хворью. К рассвету гул притих. И вдруг тишину прервал громкий материнский вопль. Заплакали навзрыд еще несколько женщин. Моментально от кострища к кострищу передалось: умер ребенок. Все всполошились. В испуге начали подниматься с лесной постели: кто сам. А кому пришлось помочь. Страх молниеносно охватил семьи. Узнали: прервалась жизнь малолетнего мальчика из деревни Петухова. Насторожились. Это было начало мора в лагере детей белорусов.
Наступило первое утро в сосновом вологодском бору. Непривычное утро, захваченное всеобщей тревогой и неизвестностью. Выдали по пайке хлеба и по черпаку гороховой похлебки. Посемейно.
После завтрака, повергшего переселенцев в уныние, в срочном порядке собрали старейшин мужчин, в основном глав семейств. Вместе с дедушкой пошли папа и дядя Максим. Это было что-то вроде оперативки, где начальник лагеря и два помощника (скорее всего хозяйственники) отдали команду строить бараки для проживания и подсобные помещения (прачечную, умывальники, баню, уборные и т. д.).
Баракам придавалась форма шалаша. Собирался барак из спиленных длинных сосен: деревья ставились стоймя, прижимались плотно друг к другу, соединяясь верхушками. К одной лицевой стороне барака (фасаду) привешивалась дверь, сбитая из расколотых пополам стволов. На пологие стенки барака набрасывались сучья сосен. На одной из них прорубалось откидывающееся окно с вставленным небольшим куском стекла. На специальном листе бумаги были обозначены места размещения бараков. Барак рассчитывался на 5-6 семей. Получив сразу после «планерки» пилы, топоры, лопаты, веревки кулаки приступили к работе.
Под стук топоров в вологодском бору хоронили белорусского мальчика, изгнанного со своей земли. На гробик пошли чурки из сосны. Умершего мальчонку одели во все чистое. Под молодой березкой вырыли могилку. Седой дедок, похожий на священника, прочитал по книге молитву. Окропив, гробик бережно опустил в могилу. Порознь подходили лесорубы. Сняв картузы, перекрестились, бросали в могилу горсть земли. Пришедшие проститься по-заливались слезами, тихо жалобно повыли и поплелись к кострам. А лесорубы, опустив головы, пошли к топорам и пилам.
От зари до зари “гулка грымелі ў бары тапары”, не смолкали пилы. С шумом вылились на землю высокие стройные деревья. Лес редел. Оставались только пеньки. Среди них поднимались бараки для высланных из далекой Беларуси. За участком, на котором вырубали лес, с вышек внимательно наблюдали охранники.
Без их позволения покинуть стройку – уйти «домой» к кострищам было строго запрещено.
Усталые, мрачные, отчаявшиеся от безысходности возвращались дедушка со своими старшими сыновьями в свое лесное жилище без крыши над головой, где мы в их ожидании поддерживали огонь. Приходили с надеждой и желанием согреется, подкрепиться съестным: к казенному добавить что-нибудь из добытого стараниями наших хозяюшек. Им хотелось в круги семьи, поделиться впечатлениями от «трудового дня» на стройке. Их появление поднимало настроение и у нас, и у них.
Дядя Максим и папа высказали свой взгляда на создание лагеря. Они поняли, что возводиться не пристанище для рабочей силы, а концлагерь. Мы – крестьяне-кулаки социально-опасные для коммунистического режима, следовательно, мы – преступники. Поэтому и загнали нас в лагерь. Дядя Максим заметил: охрана все время называет нас заключенными, арестантами, хочет приучить к тому, что мы заключенные.
Папа обратил внимание на то, что бараки строятся на скорую руку. Без лишних удобств для жизни. У него сложилось мнение, что власть это делает для того, чтобы обречь «кулачье» на издыхание.
Занемог дедуля. Опер позволил остаться «дома». Смастерив постель, уложили. На сосновые лапки накинули дерюжку, подушку заменили веником, укрыли старой шубенкой. Бабахнули по рельсу. Вместо отца на стройплощадку, поспешили Прохор и Виктор.
До нашей семьи дошло: мы, как и все привезенные в вологодский бор за тысячи километров крестьяне-могилевчане – заключенные специального лагеря. Обострилось чувство Родины.
Когда семья собирается в месте, мы болезненно чувствуем оторванность от родной земли. В мыслях и чувствах через воспоминания тянется к бродавским полям и лугам, к антоновскому лесу, к пруду и колодцу, к саду, к сирени. Вот и сегодня после возвращения мужичков с работы в лесу, вспомнилось нам засеянное прошлой осенью Осипово поле рожью. Рожь, конечно, выросла, а кем и как убрана? Кто обмолотил ее? Попадут ли семена в засек для следующего посева?
Неожиданно дядя Прохор уподобил Беларусь подбитому аисту, может быть потому, что аист гнездился недалеко от хутора. Мы погрузились в думы.
Жито для Осиповой семьи стало образом-символом достаточности, обеспеченности. Вошло оно прочно и в мое детское сознание. В детстве для меня было счастьем пройти по полю, где росло жито, отыскивать васильки и прикоснуться к нему и колоскам. И пришли на память строки стихотворения Натальи Арсеньевой:
“- Ой, жытцо мае сівое. Каласістае,
для каго сьпяліш ты каласы?
Хто цябе песьнью журавліваю
Будзе шчыраю рукою зажынаць?”
И не для одних нас жито как память минувшей крестьянской жизни.
Приходившие в наш барак земляки, чаще женщины, выражали беспокойство: что будет с житом, которое созревает в родных местах?
В жизни обосновавшихся в вологодском бору по злой воле сотен семей начал складываться свой лесной режим. Костры в основном остались на тех местах, где их развели в первый день прибытия в лагерь. Иногда они подвигались вправо или влево. Огонь поддерживался целыми сутками с разной интенсивностью. Костер то разгорался, когда требовалось тепло, то уменьшался, доходя до тления. Но никогда не затухал.
«Территория» вокруг кострищ определенным образом стала «обустраиваться». Появились места для сидения: лавки из чурбанов, жердей. Сооружали что-то вроде столиков. Видел у костров даже детские люльки.
На долю высланных на суровый север детей белорусов выпали наитяжелейшие испытания. Над ними нависла смерть. Нельзя было уберечься от заболеваний. Медицинская помощь не оказывалась.На весь лагерь было один фельдшер. Несмотря на запрет родителей, я приходил к знакомым в семьи, где болели дети. Шел проведать маленьких земляков. То, что я увидел, потрясло, посеяло старх, ужаснуло… Дети голодали: и заболевшие, и еще стоящие на ножках. Споласкивались только лица. Кормились с общей кухни. Нельзя назвать постелью место, где лежали больные мальчики и девочки, прикрытые тряпьем. Без нижнего белья. Редко в сорочках из грубого полотна. Измождены. Высохли. Взлянув, отводил глаза. Кололо в груди, обжигло душу.
К больным детям шли бабушка Ульяна со своими травами, мама и тетя Дуня. Стремились спасти заболевших. У одной многодетной семьи из соседней с Бродами дервни Валожанки слегли малолетние мальчик и девочка. Опекать взялась мама. И выходила их.
Не моу умолчать о матерях. Их неимоверные страдания трогают до слез. Обессиленные, невыспавшиеся страшно переживали, от невозможности спасти своих деток. Готовы были пожертвовать своей жизнью. Признавались, что самое страшное для них: видеть угасающие детские глаза. Истово молились: просили Бога заступистья".
Продолжение следует.