Теплым августовским днем 1818 года легкая рессорная коляска неторопливо пылила по степной дороге, ведшей в донскую столицу город Новочеркасск. В коляске, одетый в дорожный серый мундир, сидел молодой человек лет двадцати. Это был новоиспеченный кандидат прав Василий Сухоруков, только что закончивший Харьковский университет и сейчас стремившийся на донскую землю, чтобы применить приобретенные знания на благо родного края.
Коляска въехала на высокий бугор, откуда открывался вид на Новочеркасск. Сухоруков велел остановиться, легко соскочил на землю. Унылая картина открылась ему. На северо-западе, утопая в грязи, сиротливо ютилась Татарская слободка, где жили переселенные из станицы Старочеркасской татары. Сбоку, за рекой Тузлов, виднелись полуразрушенные строения калмыцкого становища Хутуна. На горе унылой массой темнел строившийся Вознесенский собор, от которого вниз сбегали улицы с двух-одноэтажными домами. Новочеркасск являл собой вид умирающего города, в то время, как это была строящаяся столица донских казаков.
-Что ж, Новый Черкасск с двенадцатого года совсем не вырос, не видно новых домов, собор, как был, так и остался! - укоризненно проговорил Сухоруков, обращаясь к кучеру. Тот окинул Василия равнодушным взглядом и проворчал:
-А кому строить-то? Почитай все казаки, и стар, и млад, все эти лета воевали с Бонапартием. Сам Матвей Иванович Платов доси гдей-то воюеть, а детище свое, новую столицу, забросил. Недосуг ему!
Сухоруков посмотрел на величественную пойму Дону, и его охватило неизъяснимое чувство, сердце сжалось, затрепетало, одно за другим нахлынули воспоминания: впереди, сверкая на солнце позолоченными крестами, распласталась на живописном берегу Дона станица Старочеркасская - родина Сухорукова. Там прошли первые годы ученичества, там впервые приобщился он к истории, любимой им науке, там раньше кипела столичная жизнь, боролись за вольности казачьи Разин и Булавин, мерял широкими шагами черкасские улицы Петр Великий. Славная история Старого Черкасска, но забыта ныне, неужели навеки преданы забвению удивительные мгновения славного прошлого мятежной станицы? Так не должно быть, надобно воскресить ее для нынешнего и последующего поколений! Сухоруков вскочил на подножку коляски:
- Трогай!
Кучер взмахнул кнутом, и лошадь рванула по пыльной степной дороге. Через несколько лет Сухоруков вернется к истории своего родного города и напишет небольшой, но интересный очерк о Черкасске, который увидит свет на страницах журнала “Северный архив” в 1823 году.
Передохнув с дороги и повидавшись с друзьями по гимназии, Сухоруков отправился в канцелярию устраиваться на службу. Встретили его приветливо-грамотные люди были нужны - и с первого октября 1815 года Василий был зачислен в штат войсковой канцелярии. Первое время Сухоруков знакомился с делами и структурой этого органа управления, где ему предстояло проработать несколько лет. Войсковая канцелярия ведала административными, судебными, полицейскими и другими делами области войска Донского. Председательствовал в канцелярии войсковой атаман Матвей Иванович Платов, изможденный походами и сражениями генерал. Кроме двух членов, выбираемых войском, в канцелярии “Определено было присутствовать еще особам, которых его императорскому величеству благоугодно было назначить”. В штате войсковой канцелярии были еще прокурор, землемер, архитектор и комиссар для наблюдения за состоянием войсковых магазинов и нарядом почтовых лошадей. Широкими правами обладали входившие в состав канцелярии экспедиции криминальных, гражданских, тяжебных, казенных и межевых дел, экспедиция полиции Новочеркасска и сыскное начальство, занимавшееся розыском и возвращением помещикам беглых крестьян. Каждая экспедиция состояла из трех человек, и работы хватало всем.
Новичок прижился, его работа понравилась начальству, и девятого марта 1816 года Сухорукову был присвоен чин хорунжего, он прочно закрепился в штате канцелярии.
Весной 1817 года войсковая канцелярия получила из Петербурга письмо, которое привез специальный курьер. В нем содержалось требование представить в столицу империи статистические сведения о земле донских казаков, так как предполагалось составить статистические карты всех губерний России. Атаман распорядился немедля начать изыскания по статистике Дона. Вся область условно была разбита на округа и поделена между служащими войсковой канцелярии. Сухорукову досталось описания Хоперского округа. Василий деятельно взялся за работу, пересмотрел кой-какие документы и уже собирался отправиться в Хоперский округ, но будущее готовило иное...
Четвертого января 1818 года из имения атамана Платова Еланчика, расположенного под Таганрогом, в Новочеркасск прискакал на взмыленном коне казак из охраны Платова. Бросив загнанную лошадь во дворе войсковой канцелярии, гонец бесцеремонно ввалился в кабинет генерал-лейтенанта Денисова, который во время болезни атамана исполнял его обязанности. Чиновники канцелярии, изумленные напористостью казака, поняли, что произошло непоправимое. Кто-то тихо обронил:”Матвей Иванович, похоже, скончался!” Мгновение спустя двери атаманского кабинета распахнулись,. медленно вышел Андриан Карпович и скорбно объявил:”Атаман наш Матвей Иванович Платов скончался вчера в своем имении Еланчике. Царство ему небесное”. Все встали, застыв в скорбном молчании.
- Отчего умер атаман? - тихо спросил Денисов гонца.
- С неделю тому назад, - начал казак, нервно теребя шапку, - Матвей Иванович простудился и занемог. Погода, сами изволите видеть, какая лютость морозная и ветер. Атаман кашлял и тяжко дышал. Вчерась к концу дня Матвею Ивановичу стало совсем худо, он бродил, вспоминая свою жизнь, сражения. Вдруг он открыл галаз и внятно сказал: “Слава! Слава! Где ты? И на что ты мне теперь пригодилась!” Потом вытянулся и затих. Навсегда!” Казак отвернулся и беззвучно заплакал.
Сухоруков, выслушав весть о кончине Платова, был опустошен. Невольно вспомнились годы учебы в Главном народном училище и гимназии, когда Платов присутствовал на выпускных экзаменах. А восемьсот двенадцатый год, принесший европейскую славу Платову и его казакам? Со смертью легендарного атамана уходила в историю целая эпоха, бурная и славная, кровавая и памятная. Сухоруков, нахохлившись, отвернулся к окну: на улицах лютовали рождественские морозы, неистово кружил негустой поземкой пронизывающий ветер. Стынь и глухая зимняя пора завладели необозримыми пространствами Дона. В морозном воздухе глухо рокотали удары колоколов, доносившиеся с той стороны, где в снегах утонула станица Старочеркасская - родина Платова: видно и там получили роковую весть. Колокола гудели и гудели, взламывая морозную тишину, навевал тоску и грусть об ушедшем предводителе донцов. В молчании застыл Дон-батюшка:
Помутился наш славный тихий Дон,
Приумолк, затих, призадумался,
Струи быстрые волной бурною
С прежней легкостью не колышатся,
И залег туман по лугам его,
Застонал, завыл ветер по полю
-Что ж, кормилец наш Дон Иванович,
Затужил ты так, закручинился?
Сила ль прежняя поубавилась,
Степь ли вольную, степь свободную
Полонил-забрал враг непрошенный?
Иль сыны твои посрамилися,
Пред насильем ли возмутилися?
- Нет, доволен я своей славою
Честью мужеством родных детушек!
Но один из них атаман лихой
Платов доблестный, гордость родины,
Богатырь-баян во гробу лежит. (Савельев Е.П. Атаман Платов и основание г.Новочеркасска. Новочеркасск, 1906. С.88.)
Десятого января 1818 года состоялись похороны Платова. Служащие канцелярии, в том числе и Сухоруков, приняли учатие в сем печальном обряде. Накануне из Еланчика тело атамана было привезено в хутор Мишкин. Обряженный в генеральский мундир с высоким шитым воротником и эполетами из чистого серебра, Платов лежал в гробу в небольшом доме, построенном им в начале этого столетия. Вот уже несколько дней на Дону лютовала зима. Стояли тридцатиградусные морозы, со стороны донской поймы дул злой холодный ветер, остервенело путавшийся в кроне тополей, тесно обступивших атаманский домик. Казалось, зима свирепствует и неистовствует, скорбя об ушедшем герое Дона и России.
Несмотря на пронизывающий холод, проводить Платова в невозвратный путь собрались тысячи казаков со всех станиц Дона. В толпе, колыхавшейся на дворе атаманской дачи среди синих мундиров казаков, часто мелькали офицерские и генеральские мундиры. Длинной лентой казаки беспрерывно шли в дом, в скорбном молчании прощаясь со своим атаманом. В полдень гроб с телом Платова офицеры вынесли из дома, и траурная процессия тронулась к Новочеркасску, где уже был сооружен специальный каменный склеп. Впереди, зябко кутаясь в роскошные церковные одеяния, шли священники, неторопливо помахивая кадильницами. Январский ветер подхватывал приторный дым кадильниц и уносил куда-то вдаль, на гору, где средь белых полей чернел Новочеркасск, детище Платова.
Когда подошли к Новочеркасску, в процессии было много обмороженных. Особенно пострадали офицеры, несшие гроб атамана на руках. Но никто не ушел с похорон. После непродолжительной панихиды Платова опустили в склеп, прощальные орудийные залпы звучно бухнули с горы, взломав зимнюю тишину окрестностей донской столицы.
После похорон состоялись поминки. Генералы и высшие офицеры собрались в войсковой канцелярии, молча пили терпкие вина и вспоминали славные дни из жизни Платова. Андриан Карпович Денисов, отныне принявший бразды правления на Дону, дрогнувшим голосом сказал: “Помню штурм Измаила в декабре 1790 года. Матвей Иванович командовал тогда целой колонной казаков, я был в этой колонне офицером. Когда взвились багровые ракеты, мы ринулись на штурм и впереди был он. Платов. А потом завертелась лютая резня, и мы одолели басурман. Матвей Иванович удостоился похвалы великого Суворова и получил генеральское звание. Генералы Дмитрий Кутейниково, Алексей Иловайский вспомнили достопамятные дни совместных с Платовым сражений против турок и французов. Вспоминали и другие генералы и офицеры, и у каждого нашлись добрые слова о своем легендарном атамане.
Потом встал атаман Денисов и, не обращаясь ни к кому, уверенно заключил: «Слава о Платове на века переживет его, ибо это слава не токмо одного человека, но целого народа донского. А слава сия заслужена на полях битв и сражений за отчизну, и нет ничего прочней такой славы!” Все встали и молча выпили горькое вино.
Новый войсковой атаман Андриан Карпович Денисов, под начальство которого попал Сухоруков, был не только талантливым администратором, но и известным генералом русской армии. К моменту принятия атаманской должности ему исполнилось пятьдесят пять лет. За плечами была бурная боевая жизнь, начавшаяся в Далеком 1783 году. Война с турками, открывшаяся четыре года спустя, принесла Денисову славу храброго и расторопного офицера. Под командованием Суворова он сражался на Кинбурнской косе, потом при Вернице, в бою на реке Сальче, за что получил чин премьер-майора. Бендеры в 1789 и Измаил в 1790 годах видели уже зрелого и опытного боевого офицера Денисова. В своих воспоминания, позже опубликованных в “Русской старине”, Андриан Карпович подробно опишет беспримерный измаильский штурм, когда он, командуя полком, в числе первых взошел на бастион. Суворов включил храброго офицера в список на получение ордена Святого Георгия, и вскоре грудь Денисова украсилась четвертой степенью этого почетнейшего российского ордена. 1799 год - вершинный год в жизни великого Суворова был и годом славы Андриана Денисова, командовавшего казачьими полками в Итальянском и Швейцарском походах русской армии. Суворов, оценивший доблесть и командирские способности Денисова, проникся к нему симпатией, называя не иначе, как “Карпычем”, “Карпыч, не подведи!” - говорил Суворов, и Денисов выполнял все поручения полководца. Не считая мелких боев, он отличился в сражениях при Лекко, Маренго, Турине, Треццо, Нови, Бергамо, Милане. Орден Святой Анны 2-й степени венчал его воинские успехи. А потом был беспримерный переход российской армии через недоступные перевалы Альп. Громады гор, холод, метель, постоянные нападения французов, казалось, поглотят суворовских чудо - богатырей, но россияне прорвались сквозь Альпы. Денисов был произведен в генерал-майоры, получив за отличия в походе орден Святой Анны 1-й степени. Эпоха наполеоновских войн прибавила славы Денисову. Он отличился в сражениях при Гутштадте, за что был отмечен “Владимиром 3-й степени”, Зоммерфельде, Аренсдорфе, Эйлау. В конце кампании 1807 года Денисову была вручена золотая сабля с надписью “за храбрость”. 1808-1810 годы генерал Денисов провел в Молдавии, сражаясь во главе шести казачьих полков с турками. В императорском рескрипте на пожалование Андриану Карповичу ордена Святой Анны I степени с алмазами было указано, что орден сей дается “за отличное мужество и храбрость в действиях против турок”. Когда грянула гроза двенадцатого года, Денисов попросился в действующую армию. Но ему приказали оставаться на Дону для формирования и отправки в армию казачьих полков. “На Дону у меня одна надежда на вас, - писал Денисову Платов. - Если бы вы не были на Дону при войске, то я в таком обстоятельстве принужден был бы запереть войсковую канцелярию и оставить без присутствия”. («Донцы Х1Х века». Т.2. Новочеркасск, 1911. С.53). Оставаясь на Дону, Денисов сформировал и отправил в действующую армии двадцать шесть казачьих полков, которые приняли активное участие в разгроме Наполеона. Денисов получил орден Владимира 2 степени и чин генерал-лейтенанта.
Таким был новый атаман Денисов, который вскоре взял Сухорукова к себе чиновником по особым поручениям.
Денисов принял от Платова расстроенное хозяйство, но обвинять покойного атамана в неустройстве дел в Донской области ни у кого не поворачивался язык. Приняв бразды атаманской власти от Василия Орлова в августе 1801 года, Платов считанные годы из семнадцати лет своего атаманства смог уделить устройству гражданских дел на Дону. Была эпоха войн с Наполеоном и постоянным врагом России турками, и Платов с казаками ковал славу Дону и России на полях почти беспрерывных сражений. И только теперь, когда грозная полоса войн канула в Лету, можно было заняться мирным устройством земли донских казаков. Того требовала жизнь, требовали казаки и крестьяне, бунты которых вспыхивали то там, то здесь на донских просторах.
В 1819 году Денисов отправил на имя Александра I ходатайство с просьбой провести на Дону реформы, чтобы улучшить благосостояние края и его жителей. Царь, которому нужно было сильное казачье войско, согласился с мнением войскового атамана. Император писал атаману: “Начальный приступ ваш к исполнению обязанностей звания войскового атамана делает особливую вам честь, я с удовольствием принимаю и одобряю намерение ваше собрать воедино все узаконения относительно войска Донского, в различные времена по различным случаям изданные и в разных частных постановлениях заключающие, разсмотреть оные в особливом комитете”. (// «Донцы Х1Х века». Т.2. С.54).
У императора, ко всему, были свои скрытые цели: он мечтал ограничить влияние донских дворян на рядовое казачество, сдержать рост старшинского землевладения и уменьшить количество крепостных на Дону. Правительство опасалось, как бы дальнейшее увеличение числа крупных чиновников не подорвало основы, на которой держалась главнейшая привилегия казачества - большие, чем у крестьян наделы земли. Наличие у донских офицеров и генералов огромных массивов земли и крепостных явно мешало совершенствованию боевого мастерства казаков, потомук что помещики больше думали о доходах с земель, чем о воинском духе казачества. Правительство, со времен Петра I ограничивавшее власть войскового атамана, тем не менее считало, что глава донских казаков имеет непомерно большую власть. Императора тревожила и чрезмерная, по его мнению, самостоятельность донского дворянства. Все эти вопросы должен был решить “Комитет об устройстве войска Донского”, куда на должность письмоводителя перешел Сухоруков.
В состав Комитета вошли известные донские генералы Алексей Иловайский, Дмитрий Кутейников, Иван Андрианов. Стал членом Комитета и присланный из Петербурга генерал-адъютант Александр Иванович Чернышев. Этот человек в дальнейшем станет злым гением Сухорукова, принесет ему неисчислимые беды, но в в 1819 году, когда Чернышев прибыл на Дон, многие донские генералы и офицеры, воевавшие против Наполеона совместно с Чернышевым, отзывались о нем, как о храбром и деятельном генерале. Карьера Чернышева была стремительной и беспрерывной, в ней не было падений, было только восхождение на вершину иерархической лестницы Российской империи. В 1802 году шестнадцатилетний Чернышев поступил на службу в гвардейскую кавалерию, а вскоре принял участие в сражениях кампаний 1805, 1807 годов. Потом он, выполняя важные дипломатические поручения Александра I во Франции и Швеции, был военно-дипломатическим агентом в Париже. С 1812 года Чернышев состоял в свите Александра I, потом попал в действующую армию, командуя кавалерийским отрядом. В заграничных походах 1813-1814 годов он одно время состоял в корпусе Платова. Пройдет время, Чернышев станет сенатором (1827 год), военным министром (1832), светлейшим князем (1849) и...одним из главный виновников поражения русской армии в Крымской войне. Ненавидимый россиянами, Чернышев после Крымской катастрофы уедет в Италию, где и окончит дни в июне 1857 года.
...Донскому комитету предстояла огромная и разнообразная работа. Необходимо было изучить историю Дона, почвы, статистику края, провести землемерные работы. Несмотря на всю сложность предстоящей деятельности, император велел закончить работу Комитета за один год, что было явно неправдоподобно. Атаман Денисов намеревался предать гласности данные о землевладении на Дону, но самих данных не было, их надо было еще собирать. Еще при покойном атамане Платове войсковые землемеры начали съемку донских земель, а из Петербурга были затребованы статистические сведения для составления карт земли войска Донского. Тогда же Сухорукову было поручено описание Хоперского округа Дона. Но до 1819 года эти работы велись крайне медленно и нерешительно, ибо мало кто верил в реальность существенных перемен, и что труд этот кому-нибудь и когда-нибудь понадобится.
Перемены обозначились в 1819 году. По высочайшему повелению в тот год на Дон из Саратовской, Екатеринославской и Воронежской губернии прибыло несколько землемеров, которые тут же приступили к съемкам местности. Атаман Денисов просил у царя “знающего и надежного по квартирмейстерской части штаб-офицера”, и такой офицер вскоре прибыл на Дон.
Осень 1819 года была ранней и слякотной. Уже в сентябре небо заволокли тучи, зарядили нудные дожди, сменявшиеся редкими днями просветления. Осенняя скука повисла над донскими просторами. Природа замерла в ожидании зимы.
В один из редких солнечных дней ноября 1819 года в Новочеркасск прибыл экипаж. Он подкатил к атаманской резиденции, открылась дверца, и из экипажа вышел среднего роста человек в мундире полковника квартирмейстерской службы. Это был Иван Федорович Богданович, тот самый “знающий и надежный по квартирмейстерской части штаб-офицер”, о присылке которого на Дон хлопотал перед правительством атаман Денисов. Полковника встретил член Донского комитета генерал - адъютант Чернышев и войсковой атаман Денисов, пригласивший гостя отобедать. За обильно сервированным столом Богданович объяснил цель своего приезда и заявил, что в его распоряжение должны поступить все землемеры и чиновники, занимающиеся статистическим описанием донских округов. В их числе был и Сухоруков.
Зимой Богданович собрал у себя землемеров и чиновников, занимающихся сбором статистических материалов и после знакомства и вступительной речи потребовал увеличить темпы работы.
- Господа! То, как вы работали до сих пор, надобно забыть, как приятный, но бесполезный сон, сказал Богданович, потирая закоченевшие от холода руки. Государь император ныне требует сколько возможно усилить работу, и отныне для нас не будет ни праздников, ни выходных. По всем вопросам землемерной и статистической работы без церемоний прошу обращаться ко мне”. Богданович прошелся по комнате, зябко тряхнул плечами и решительно закончил: “Что касаемо до статистического описания округов земли войска Донского, то оно должно быть готово к осени предстоящего года. Персональную ответственность за это возлагаю на вас, хорунжий Сухоруков. Все свободны, господа!”
Сухоруков выполнил приказ Богдановича и в сентябре 1820 года представил ему материал по статистическому описанию Донских округов.
В эти годы Сухоруков с друзьями затеял дело о создании в Новочеркасске общедоступной библиотеки. Он предложил своим друзьям поручику Картушину и сотнику Полякову обратиться к атаману Денисову с предложением открыть в донской столице публичную библиотеку. “Андриан Карпович сам любит чтение, уверен, что он поддержит нас в сем деле! - сказал Сухоруков.
- Надобно написать для его высокопревосходительства изъяснение по сему поводу, - заметил Картушин, - так легче будет вести разговор с ним”.
- Точно! - согласился Поляков. - Пиши, Василий!”
Сухоруков с готовностью сел за стол, и скоро друзья сообща сочинили ходатайство атаману Денисову об открытии в Новочеркасске первой на Дону публичной библиотеки. Атаман горячо поддержал предложение своих питомцев и семнадцатого января 1817 года передал циркуляры новочеркасскому полицмейстеру и судьям всех сыскных начальств Дона. “Поручик Картушин, сотник Поляков и хорунжий Сухоруков, - говорилось в них, - соревнуя общей пользе, предложили открыть в Новочеркасске библиотеку для любителей чтения, из которой всякий, со взносом определенной годичной суммы, может брать книги по своему выбору, и в сем начинании своем просят содействия. Почитая заведение сие клонящимся к общей пользе, не считаю нужным говорить о выгодах его, будучи уверен, что каждый благомыслящий совершенно знает, сколь полезно во всяком состоянии и во многих отношениях чтение книг хороших, и потому не сомневаюсь, что каждый желать будет непременного исполнения сего предположения; но оно не иначе приведено быть может в действо, как тогда, когда особ, кои подпишутся на сей год, будет достаточно для обеспечения сей значительной библиотеки, заведение которой требует большого капитала. К вашему благородию препровождал экземпляры приглашения и условий, на коих будет учреждена библиотека, рекомендую объявить оное всем жителям города Новочеркасска. Из тех, кои изъявят желание в течение сего года брать из библиотеки книги, подпишут имена свои на прилагаемом у сего списке. Мне приятно надеяться, что всякий охотно будет споспеществовать открытию сей библиотеки и даже те, а особенно господа дворяне, кои не могут по каким-либо обстоятельствам пользоваться сими книгами из библиотеки, не откажутся подписаться для споспешествования сему обще-полезному заведению; уверен так же, что и вы, побуждаясь ревностию к общему благу, деятельное примите участие в сем начинании и содействием вашим в приглашении большого числа к подписке будете споспешествовать приведению оного в действие. К сему я считаю нужным дополнить, что подписку нужно собрать с возможною скоростию, дабы дать время хозяевам библиотеки распорядиться к выписке книг; по окончании же списка доставить ко мне. Подписал генерал-лейтенант Денисов 6-й”. (СОВДСК. Вып. 2. Новочеркасск, 1901. С.126-127).
Сухоруков с друзьями дополнительно к этому сочинил “приглашение” для всех желающих, в котором разъяснил структуру будущей библиотеки и правила пользования ее книгами. “Польза и удовольствие чтения книг каждому известны, - говорилось в сухоруковском “приглашении”, - Не безызвестно и то, сколь много здесь любителей оного, кои однакож не все имеют возможность доставать книги по своему желанию. Убеждаясь сим затруднением, намерены мы с мая месяца будущего 1821 года открыть в Новочеркасске библиотеку для любителей чтения. Она состоять будет на первый раз из трех тысяч или более лучших книг духовных, юридических, исторических, географических, философических, физико-математических, механических, по части словесности всех лучших российских стихотворений, избраннейших романов, театральных сочинений, хозяйственных, коммерческих, медицинских и прочих, также будут ландкарты и все издаваемые журналы, газеты же и “Инвалид” будут выписываться от пяти до десяти экземпляров, равномерно будет несколько книг на французском языке. Условия, на коих учреждается библиотека сия, нижеследующие:
1. Предварительно соберется подписка любителей чтения, желающих брать из библиотеки книги. Они вносят на год 50 рублей от особы. Каждому выдается билет и реестр книгам. Во всякое время, по представлении билета, будут выдаваться книги, какие потребуются,. но не более четырех томов в один раз. По возвращении же сих, всегда выдаваться будут другие, также по представлении билета; газеты же будут выдаваться всем желающим и без представления билета, только сие должны быть возвращаемы с возможною скоростию и не позже как через день.
2. Российские стихотворения, сочинения театральные и романы не могут ни у кого оставаться далее одной недели каждый том.
3. Если кто по делам службы или по другим обстоятельствам должен отлучиться прежде истечения годичного термина, то предоставляется ей передать билет свой другому, известив о том библиотеку.
4. Библиотека предназначается собственно для города Новочеркасска, но может служить и живущим вне оного, вои возьмут на себя пересылку книг и в сем случае, дабы дать возможность к непрерывному занятию живущим в отдаленных местах, предоставляется им из четырех взятых книг возвращать предварительно две и вновь назначать две другие, кои без замедления выдаваться будут. Время, на которое оставаться могут книги у господ отсутствующих, полагается то же самое, как назначено во втором пункте, только прибавляется соразмерное число дней на пересылку книг туда и обратно.
5. Любители чтения благоволят в требованиях своих назначать, кроме желаемых ими четырех томов, еще и другие книги, дабы, в случае отдачи тех другому прежде всего требования, не быть в необходимости отказать.
6. Затерявшие книги или испортившие их до того, что оне совсем к употреблению не способны будут, платят за них по цене, в реестре назначенной, и если экземпляр книги заключается в нескольких томах, из коих некоторые токмо затеряны, то платится за весь экземпляр с получением оставшихся томов.
7. Библиотека открыта будет от восьми часов утра до восьми часов вечера, и в сие время требование каждого без малейших замедлений выполняться будет.
8. Деньги от все подписавшихся особ внесутся непременно к маю месяцу, то есть ко времени открытия библиотеки, о чем господа подписавшиеся особо извещены будут.
9. Любители чтения благоволят сами присылать кого-либо с билетами для получения книг из библиотеки равномерно и о возвращении их.
10. В заключение считаем нужны предъявить почтеннейшим любителям чтения, что сия вновь заводимая библиотека не иначе открыта быть может, как тогда, когда число подписавшихся особ будет обеспечивать ее существование; с другой же стороны так же соразмерно числу подписавшихся особ библиотека увеличиваться будет ежегодно”. (СОВДСК. Вып.2. С.127-129).
Однако планам Сухорукова и его товарищей не суждено было сбыться: при жизни Василия Дмитриевича публичная библиотека в Новочеркасске так и не была открыта. Ее соизволили открыть только в 1870 году,2 (2 Газета «Донской вестник» от 2 февраля 1870 года писала, что открытие Новочеркасской публичной библиотеки «совершено в 7 день сего генваря») двадцать девять лет спустя после смерти Сухорукова.
К концу 1820 года назрел разрыв между Чернышевым и атаманом Денисовым. Не терпящий ни в чем возражений генерал-адъютант встретил в лице Андриана Карповича не жалкого и слепого исполнителя чужой воли, а человека гордого, знавшего себе цену. Однажды, прицепившись к какой-то мелочи, Чернышев позволил себе наорать на атамана, заявив, что именем императора отдаст его под суд. Дело спас Алексей Петрович Ермолов, возвращавшийся в это время из Грузии. В Аксае его встретил удрученный Денисов и рассказал о злом и несправедливом намерении Чернышева. Ермолов имел разговор с царским генерал - адъютантом, во время которого заявил, что считает несправедливым его поступок по отношению к атаману. Царедворец недовольно тряхнул головой: “При всем глубочайшем уважении к вам, Алексей Петрович, - пропел он, - я не могу освободить из-под суда атамана Денисова, превысившего власть свою”. Глаза Ермолова сузились и холодно блеснули. С тихим бешенством он сказал/ “Во-первых, я знаю положительно и докажу вам, что ваше обвинение несправедливо и совершенно неосновательно. Во-первых, я спрошу вас: дерзнули бы вы сделать малейшее замечание Матвею Ивановичу Платову, который несравненно более Денисова и весьма часто превышал свою власть. И в-третьих, я обращу ваше внимание на следующее: я был еще ничтожным офицером, а вы ребенком, когда этот храбрый Денисов, отличаемый Суворовым, заставил в 1794 году десятитысячный польский корпус положить оружие и спас о двумя полками пруссаков после отражения их от Варшавы”.1 (1 Давыдов Д.В. Сочинения. Т.1. Спб.,1893. С.37).
Чернышев оставил атамана в покое, но ненадолго. В январе 1821 года Новочеркасск облетела весть, что царским указом Андриан Карпович Денисов уволен от должности войскового атамана, а на его место назначен генерал Алексей Васильевич Иловайский. Председателем “Комитета об устройстве войска Донского” император определил генерал-адъютанта Чернышева, набиравшего власть и влияние. Атаман Иловайский получил рескрипт Александра I с приказом “не только содействовать оному Комитету, но всемерно стараться приспособлять действия Донского правительства к предположениям Комитета”. Чернышев, подозрительно относившийся к донским офицерам, дошел до того, что предложил царю установить негласное наблюдение за новым войсковым атаманом, к которому приставлен был действительный статский советник Болгарский. На конфиденциальной встрече Чернышев посоветовал ему “вести себя как можно осторожнее, не высказывая того, что Иловайский поступает к нему, как бы под опеку”.
Алексей Васильевич Иловайский, пятидесятичетырехлетний войсковой атаман, прошел славный боевой путь. Пятнадцати лет вступив на стезю военной службы, он участвовал в сражении при Фокшанах, в “генеральной баталии” у Рымника. За отличия в Измаильском штурме Иловайский получил подполковника, а за Мачинское сражение его грудь украсилась золотой медалью “за храбрость”. Периоды взлетов чередовались в жизни Иловайского с болезненными и обидными падениями. Так было в 1798 году, когда император Павел I пожаловал ему генеральский чин, а вскоре уволил тридцатидвухлетнего генерала в отставку. Волна славы, известности и боевых отличий прихлынула к Алексею Васильевичу в достопамятном 1812 году. Храбро преследуя с несколькими полками отступающих французов, он отличился во многих сражениях и стычках, получив Георгия 3-й степени. За подвиги в кампании 1813 года Иловайского наградили орденом Анны I степени и Владимира 3 степени. И вот теперь боевой генерал поступал “под опеку” чиновника, назначенного Чернышевым.
В марте 1881 года Чернышев собрал членов комитета. На заседании присутствовал и Сухоруков. Богданович, ставший генералом, был доволен работой Сухорукова, знал его намерения написать не только статистическую, но и военную историю донского казачества, поэтому пригласил его на заседание комитета, чтобы сделать свои предложения Чернышеву. Здесь Богданович прямо заявил, что есть предложение господина Сухорукова расширить круг исследований и заняться сбором материала по истории Дона. Чернышев удивленно вскинул глаза на Сухорукова и спросил:
- Какие к тому причины, господин хорунжий?
Василий встал и, волнуясь, начал:
- Чтобы преобразовать нынешнее состояние войска Донского, надобно знать его изначальную историю, откуда пошли начала казачества, каковы были нравы и обычаи донцов в прошедшие времени, чтобы совершить реформы в соответствии с духом донского народа.
- Дух-то мятежный! - не удержался от резкости Чернышев. - Стенька Разин, Емелька Пугачев, кажется, из донских казаков родом?!
Сухоруков слегка смутился, но смело ответил:
- Но есть и другие примеры из донской истории, ваше превосходительство. Ермак Тимофеевич, Фрол Минаев, Иван Краснощеков, Матвей Платов - разве не служили они верой и правдой России и государям российским? Пример этих славных донцов воспламенит дух моих земляков и подвигнет их на искреннее и ревностное служение и государю!”
Чернышев одобрительно посмотрел на взволнованного Сухорукова и примирительно сказал:
- Ваша горячая речь, господин Сухоруков, убедила меня в необходимости сбора материала по донской истории. Истинно сказали вы: пусть доблестный пример прошлого воспламенит увядшие души казаков к искреннему служению государю. Что требуется вам для составления такого труда по донской истории?
-Ваше разрешение и деньги, ваше превосходительство! - кратко ответил Сухоруков и, видя удивление, мелькнувшее на лице Чернышева, пояснил: “Донской войсковой архив, в коем были собраны важнейшие бумаги по донской истории, сгорел в Черкасске в 1744 году во время страшного пожара, уничтожившего тогда почти всю старинную казачью столицу. Нам остается теперь отыскать подобным документы в других архивах.
- Я полагаю, что для сей цели вам понадобятся помощники? - деловито осведомился Чернышев.
Точно так, ваше превосходительство! - обрадовался Сухоруков. - И помощники сии уже подобраны мной. Это господа Кушнарев, Кучеров и Поснов!”
- Ну, что же, хорунжий, с богом! - заключил беседу Чернышев.
В конце марта 1821 года Сухоруков представил генерал-майору Богдановичу план экспедиции по обследованию архивов и смету расходов. Богданович молча прочитал записку, написанную калиграфическим почерком и сказал: “Насколько я понял из сего, вы полагаете поставить господина Кучерова для осмотра астраханского, дубовского и царицынского архивов, господин Попов остается здесь, в Новочеркасске, для работы в здешнем архиве”, Богданович замолчал и вопросительно посмотрел на Сухорукова. Тот понял немой вопрос генерала и моментально отреагировал: “Я же, ваше превосходительство, отправляюсь по станицам и хуторам Донской области, а также намереваюсь пересмотреть дела бывшей Новохоперской крепости”.
- Хорошо, я утверждаю сие! - тихо произнес Богданович, задумчиво глядя в окно атаманской резиденции. Потом повернулся к Сухорукову и заинтересованно спросил: “Когда отправляетесь, Василий Дмитриевич?”
- Немедля, ваше превосходительство! - взволнованно откликнулся Сухоруков. - Дело не ждет, да и душа и ум жаждут окунуться в суть драгоценных реликвий прошлого. Испытываю непонятный трепет оттого, что мне впервые за множество лет предстоит коснуться тех документов, коих касались руки великих мужей прошлого! Уверен, что мы найдем много нового и славного для донской и отечественной истории”.
- С богом! - нарушив неофициальный тон беседы, пожелал Богданович. Сухоруков радостно откланялся и быстро вышел из комнаты.
На следующий день, простившись с друзьями, Василий на коляске, где были сложены нужные для дороги и для работы вещи, выехал из Новочеркасска. Вместе с ним ехал помощник землемера, прикомандированный к Сухорукову для помощи в архивных разысканиях и нанесения на карту местностей, где им предстояло побывать.
Покинув Новочеркасск, где жизнь текла скучно и однообразно, Сухоруков уже в дороге с головой окунулся в свое предприятие. Мысленно он прикидывал с чего начать работу, советовался со своим помощником, но тот вяло поддакивал Василию Дмитриевичу, жалел об относительно спокойной жизни в Новочеркасске.
В Хоперском округе, которого Сухоруков достиг в конце апреля, он начал работу с исследования состава населения округа и обнаружил, что в здешних местах воочию видны следы татар. Второго мая Сухоруков отправил письмо Богдановичу, в котором после обычных приветствий, полагавшихся генералу, писал: “История называет между прочими древними обитателями страны, теперь нами занимаемой - татар. Следы их, если не ошибаюсь, можно видеть почти по всему здешнему округу. Я видел подобные следы на речке Тишане, на Бузулуке близь Дурновской станицы и на Караичке. Почти все станицы Хоперского округа, занимавшие сначала небольшие пространства в чаще лесов, самою природою укрепленныя, с минованиеми опасности от хищных соседей переменили места своего поселения, а тринадцать станиц вовсе уничтожены. То же самое должно встретиться и в других округах. Ныне весьма явственно видны следы прежнего заселения станиц и можно составить географическую карту Донской области в таком виде, в каком область сия была в половине XVII века, - почти за двести лет пред сим”. (Сухоруков В.Д. Историческое описание Земли Войска Донского. С.111).
...Май вовсю бушевал на Дону. Зазеленели деревья, ослепительно белым одеянием покрылись вишни, сливы, абрикосы. Волнующийся под ласковым весенним солнцем разноцветный ковер степи краснел множеством лазоревых цветков - степных тюльпанов. Сухоруков стоял среди моря ковыля и слушал простую песенку жаворонка, заливавшегося в солнечной голубизне майского неба. Задорное щебетание жаворонка и вид волнующейся степи вызвали в памяти Василия песню, недавно слышанную им в станице Гундоровской:
Не травушка, не ковылушка в поле шаталася,
Как шатался, волочился удал добрый молодец,
В одной тоненькой в полотняной во рубашечке,
Что во той было во кармазинной черкесочке;
У черкесочки рукавчики назад закинуты,
И камчатны ево полочки назад застегнуты,
Басурманскою оне кровию позабрызганы.
Он идет удал добрый молодец сам шатается,
Горькою он слезою обливается
Он тугим-то своим луком опирается,
Позолотушка с туга лука долой летит
Но никто-то с добрым молодцем не встречается,
Лишь встречалась с добрым молодцем родная матушка
- Ах ты, чадо мое, чащушко, чадо милое мое!
Ты зачем там мое чадушко, напиваешься?
До сырой-то ты до земли приклоняешься
И за травушку, за ковылушку все хватаешься.
Как возговорит добрый молодец родной матушке:
“Я не сам так добрый молодец напиваюся,
Напоил меня турецкий царь тремя пойлами,
Что тремя-то было пойлами, тремя разными:
Как и первое-то ево пойло - сабля вострая,
А другое ево пойло - копье меткое было,
Ево третье-то пойло - пуля свинчатая”. (Сухоруков В.Д. Общежитие донских казаков в ХУП-ХУШ веков. Новочеркасск, 1892. С.53-54).
- Да! - подумал Сухоруков, - реками крови политы донские ковыльные степи, густо удобрены казачьим костьми. Может потому и растет так обильно на наших степях лазоревый цветок. Старики считают: от казачьей крови это всходы”. Василий перевел взор в даль: могучая картина представилась ему. Под необозримой голубизной донского неба уходила за горизонт колышущаяся под ветром древняя степь. Тысячами копыт перепахана она, здесь творилась история, шли дороги прошедших веков. Кого только не было здесь за столетия, что промелькнули над донской степью, называвшейся тогда Диким полем. Оно и впрямь было диким это поле, где ковыль поднимался в пояс человека, скрывая волков, лисиц, шакалов, змей и другую живность, что в изобилии водилась здесь. Из пернатых здесь блаженствовали орлы, соколы, ястребы, филины, повсюду носились стаи дики голубей, тетеревов, куропаток, гусей, журавлей и лебедей. Рассекая Дикое поле надвое, от туманного и слезливого рязанского севера до залитого солнечными лучами приазовского юга, широкой светлой лентой вился в зеленых берегах Дон-батюшка. И возвышенный правый и неизменный левый берега его до самого Азовского моря почти везде были одеты то в зеленые дубравы вековых лесов, то в густые заросли недолговечного мелколесья, то в упругие чащи кустарника или дебри непролазных камышей. Леса и степи изобиловали древесными плодами, вкусными ягодами и съедобными кореньями. Рои трудолюбивых пчел столетиями копили в дуплах вековых деревьев драгоценные запасы целебного душистого меда. Тихоструйные воды Дона и его притоков кишели рыбой: от огромных белуг и осетров до стерляди и белой рыбы. Дон кормил и ютил каждого, кто попадал сюда. Видно потому и воспет он в песнях. Сухоруков насупился и, вспомнил слова казачьей песни, тихо запел:
Как ты батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш Дон Иванович!
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая.
Как бывало ты все быстёр бежишь,
Ты быстёр бежишь все чистехонек;
А теперь ты, кормилец, все мутен течешь,
Помутился ты, Дон, с верху до низу.
Речь возговорит славный тихий Дон:
Уж как мне все смутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов,
Ясных соколов, донских казаков;
Размываются без них мои круты бережки,
Высыпаются без них косы желтым песком. (Сухоруков В.Д. Общежитие донских казаков… С.54-55).
Пройдет время, и Сухоруков напишет о природных богатствах Дона в своем “Общежитии донских казаков XVII и XVIII столетиях”: “Природа наделила землю их (казаков - М. А.) изобилием. Богатый Дон (казаки говорили, что у него золотое дно(, леса, степи были для них естественными хранилищами жизненных потребностей; в первом - рыба, в последних - звери, птицы, плоды водились и росли в таком множестве, что изобилие оных вошло в пословицу. Наши предки говаривали: “Кормит нас, молодцев, Бог: подобно птицам, мы не сеем и не собираем хлеба в житницах, но всегда сыты”. (Сухоруков В.Д. Общежитие донских казаков… С. 30).
... Сухоруков быстро пробежал глазами по колышещемуся морю ковыля и взобрался на курган, где в желтоватой почве стояла каменная баба. Василий подошел ближе, провел руками по шероховатой выщербленной ветрами, дождем и солнцем поверхности изваяния, заглянул в его каменные глаза. Равнодушно и бесстрастно они смотрели в неведомую даль, словно вглядываясь в то далекое время, когда безвестный скифский ремесленник поставил ее здесь, навсегда сохранив о своем народе память в веках. Сухорукову взгрустнулось. “Как неумолимо, безжалостно и быстротечно время! - с острой тоской подумал он. - Были скифы, сарматы, гунны, хазары, - а теперь где они? Целые народы бесследно исчезали, растворяясь во времени. Неужели ничего не остается последующим поколениям? Неужели все превращается в прах? Но нет! Память всегда есть! Вот эта каменная баба, курганы, развалины городов, селений, бесчисленное множество которых я видел на донской земле - разве это не память об исчезнувших людях?! Каждый должен оставить свой след на земле, след на земле, след добрый, иначе жизнь теряет смысл. Оставить дом, дерево, книги!” Сухоруков вздрогнул, неожиданная мысль, словно молния, пронзила его. “А что оставлю потомкам я? - подумал он и тут же ответил себе - Я опишу прошлое для настоящего и будущего, я оставлю людям книги. Это и будет моя мета на этой земле!” Ему вдруг вспомнился Харьковский университет, лекции по древней истории и слова древнеегипетского стихотворения, поразившие его:
Мудрые писцы
Не строили себе пирамид
И надгробий из бронзы...
Их пирамиды - книги,
Их дитя - тростниковое перо
И память о том, что написано в книге, вечна.
... Подошел денщик, доложил, что лошади заложены, можно ехать. Сухоруков еще раз оглядел каменное изваяние и направился к экипажу.
Дни проходили в хлопотах и трудах. Сухоруков, изнуряя своего спутника-землемера, колесил по донским станицам, отыскивая следы древних поселений, записывая песни, легенды и предания. В Донецком округе, близь балки Рыгиной, он обнаружил остатки древнего городища, сделал зарисовки, попросил землемера нанести его на карту. По Донцу в нескольких местах с помощью старожилов нашлись следы старинных жилищ, тут же зафиксированных на карте. В станице Гундоровской казаки показали Сухорукову следы потухшего вулкана в горе Кладовой. (Сухоруков В.Д. Историческое описание… С.111).
Далее путь Василия лежал в Усть-Медведицкий округ, куда они прибыли в конце мая. Неподалеку от станицы Глазуновской были обнаружены остатки татарской мечети. В Усть-Медведицкой станице Василия ждал пакет, присланный из Астрахани Кучеровым. Нетерпеливыми руками он разломал сургуч, торопливо развернул плотную бумагу и достал письмо, в котором Кучеров отчитывался о ходе своей работы, хвалился успехами и в качестве доказательства прилагал копии с двух грамот, посланных на Дон от царя Ивана Грозного в 1571 году и от его сына Федора Иоанновича, датированной 1593 годом. Обрадованный Сухоруков отправил восьмого июня из Усть-Медведицы письмо Богдановичу. “Последняя грамота, - отмечал он в послании генералу, - весьма важна в нашей истории по многим подробностям..., кои, может быть, должны будут сделать большие перемены в преданиях исторических, доселе нам известных“. (Сухоруков В.Д. Общежитие… С.55).
Во Втором Донском округе, куда Сухоруков вскоре перебрался, ему показали городище, живописные развалины которого располагались недалеко от станицы Цимлянской на левом берегу Дона. Обследуя окрестности городища, Сухоруков наткнулся на левобережьи Дона на остатки какого-то каменного сооружения. Тщательно обследовал его и велел землемеру нанести на карту. Получив сведения, что в станице Верхне-Курмоярской живет интересный человек, есаул Кательников, у которого имеется много исторических сведений о донской истории, Сухоруков выехал туда.
В Верхне - Курмоярскую выехали на рассвете. Погода благоприятствовала путешествию, лошади шли спорой рысью, настроение было прекрасным. Сухоруков оживленно беседовал с землемером, шутил, его настроение передалось кучеру, который вдруг завел удивительно приятным голосом:
Не великий там огонюшек горит,
То-то в поле кипарисовый гроб стоит;
Во гробу лежит удалой молодец:
Сухоруков, оборвав шутки, сосредоточенно - упоенно стал слушать певца, чуть наклонив голову. А возница выводил:
Во резвых ногах ему чуден крест,
У буйной головушки душа добрый конь.
Как и долго ли в резвых ногах стоять,
Как и долго ли желты пески глодать.
Выбил яму по колено он.
Конь мой, конь, товарищ верный мой!
Ты веселие мое в чистом поле!
Беги мой конь, ты к моему двору,
Беги ты, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою;
Беги, мой конь, тропинкою,
Ты тропинкою все звериною
Куда травушка ковылушка лежит,
Там холодная криниченька бежит.
Злодей турчин не поймает тебя
И татарин не оседлает тебя.
Прибеги ж, конь, к моему ты ко двору,
Вдарь копытом у вереички;
Выйдет к тебе старая вдова,
Старая вдова, родная мать моя;
Станет тебя про сына спрашивати:
“Не убил, не утопил ли ты его”,
“В чистом поле положил-то я его”.
Ты скажи: “Твой сын жениться захотел,
Обнимает поле чистое теперь”.*
Казак замолк, наступила тишина, лишь стук копыт, да скрипение экипажа слышалась на степной
- Что ж ты, братец, молчал, что знаешь донские песни и так прекрасно их поешь? - тронул Сухоруков возницу за плечо. - Я бы записал сии славные песни”.
- Совестился я, ваше благородие, - ответил казак, порозовев от похвалы Сухорукова.
- Ну ладно, - примирительно заметил Василий Дмитриевич, - я еще успею записать твои песни”. Казак согласно кивнул головой, движением вожжей поторопил лошадей. Впереди показалась станица Курмоярская.
На окраине станицы Сухоруков велел остановиться у ближайшего куреня, легко выпрыгнул из коляски и спросил у пожилого казака, сидевшего на бревнышке, как проехать к станичному правлению. “Держи прямо, ваше благородие, до желтого куреня, а там направо”, - охотно пояснил казак, довольный, что пообщался с любезным офицером. В станичной избе, построенной в полтора этажа, Сухоруков нашел атамана станицы, представился и протянул лист гербовой бумаги, где именем войскового атамана приказывалось всем чиновникам Области Войска Донского оказывать содействие хорунжему Сухорукову Василию Дмитриевичу в сборе исторических и статистических сведений о войске Донском. Атаман взял бумагу, растерянно повертел ее в руках, потом виновато проронил: “Виноват, ваше благородие, грамоте не обучен!” И, обратившись к стоявшему у окна высокому казаку с широкой бородой, уважительно попросил: “Прочитай, будь ласков, Евлампий Никифорыч, сию цыдулку!” Бородач неспеша взял бумагу и без запинки, словно всю жизнь только и делал, что читал письмена, огласил текс письма войскового атамана. Сухоруков как-то сразу почувствовал возрастающую симпатию к этому бородатому человеку с блестящими умными глазами и высоким лбом. Он слегка наклонил голову и вежливо спросил:
- С кем имею честь?
- Есаул Кательников! - с готовностью ответил бородач и тут же продолжал. - Вы, стал быть, интересуетесь историческими документами.” Сухоруков кивнул и хотел что-то спросить, но тут встрял атаман, “Так вы, господин хорунжий, попали как раз к тому человеку, коий с вьюности интересуется всякой стариной. Вот, Евлампий Никифорыч и есть тот человек!”
- Ужель так? - удивленно протянул Сухоруков, душой чувствуя великую удачу.
- Да есть немного, - смущенно потупился Кательников. - Питаю слабость к старине, даже пытался сочинительством заняться.” Не скрывая своей заинтересованности, Сухоруков приблизился к Кательникову и сказал: “Нам надобно потолковать, Евлампий Никифорович, труды ваши не должны пропасть даром, мы постараемся опубликовать их. Где и когда мы можем побеседовать?”
- Сей час, у меня в курене! Там же вы можете разместиться со своими спутниками! - с готовностью откликнулся Кательников...
... В тот же день они долго говорили о старине, перебирая славнейшие страницы донской истории, интерес к которой за один вечер сроднил этих, казалось, мало чем похожих людей. Беседа шла за широким столом, уставленным рыбой, зеленью, птицей. Кательников достал из сундука небольшой сверток, развернул его и протянул Сухорукову рукопись. Тот бережно открыл первую страницу и прочел: “Историческое сведение войска Донского о Верхней Курмоярской станице, составленное из сказаний старожилов и собственных примечаний Евлампия Кательникова. 1818 г. Декабря в 31 день”. (См. Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. Кн.4. М.,1863. С.1. В.Д.Сухоруков приобрел эту рукопись у Евлампия Кательникова, о чем сказано в предисловии к первому изданию его «Исторического описания Земли Войска Донского». Новочеркасск, 1903. С.111 (дословно: «…От есаула Кательникова была приобретена им (Сухоруковым –М.А.) весьма интересная по своему содержанию рукопись: описание станицы Верхне-Курмоярской»). Ниже шло выделенное заглавие первой части: “Происхождение донских казаков”. Сухоруков жадно впился глазами в текст, пробежал первые фразы: “Примечание Болтина на Леклерка, о происхождении донских казаков, сходственное с рассказами предков наших, можно признать достоверным, - писал Кательников. - Дошедшая до нас песня их о пожаловании реки Дона казакам так же изъясняет, что здесь жили казаки-други - люди вольные, то есть бездомовные, безженные
Как на славных на степях было на саратовских,
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Собирались казаки-други - люди вольные,
Собирались они, братцы, во единый круг,
Как донские, гребенские и яицкие;
Атаман у них Ермак сын Тимофеевич,
Есаул у них Асташка сын Лаврентьевич.
Они думали думушку все единую:
Уж как лето проходит, лето теплое,
А зима настает, братцы, холодная,
Как и где-то нам, братцы, зимовать будет;
На Яик нам иттить, да переход велик,
Да на Волге ходить нам, все ворами слыть,
Под Казань град иттить, да там царь стоит,
Как грозный-то царь Иван Васильевич.
У него там силы много-множество,
Да тебе, Ермаку, быть там повешену,
А нам, казакам, быть переловленным,
Да по крепким по тюрьмам поразсоженным.
Как не золотая трубушка вострубила,
Не серебряная речь громко возговорит,
Речь возговорит Ермак, сын Тимофеевич:
Гей, вы думайте, братцы, вы подумайте,
И меня, Ермака, братцы, послушайте:
Зазимуем мы, братцы, все в Астрахани,
А зимою мы, братцы, поисправимся,
А как вскроется весна красная,
Мы тогда-то други братцы, во поход пойдем,
Мы заслужим пред грозным царем вину свою,
Как гуляли мы, братцы, по синю морю,
Да по синему морю по Хвалынскому,
Разбивали мы, братцы, бусы, корабли,
Как и те-то корабли, братцы, не орленые,
Мы убили посланничка всецарского,
Как тово-то ведь посланничка персидского.
Как во славном было городе во Астрахани,
На широкой, на ровной было на площади,
Собирались казаки-други во единый круг,
Они думали думу крепкую,
Да и крепкую думушку единую:
Как зима-то проходит все холодная,
Как и лето настанет, братцы, лето теплое,
Да пора уж нам, братцы, в поход иттить.
Речь возговорит Ермак Тимофеевич:
Ой, вы, гой еси, братцы, атаманы молодцы,
Эй, вы делайте лодочки-коломенки,
Забивайте вы кочета еловые,
Накладайте бабаечки сосновые,
Мы поедемте, братцы, с божьей помочью;
Мы пригрянемте, братцы, вверх по Волге по реке,
Перейдемте мы, братцы, горы крутыя,
Доберемся мы до царства басурманского,
Завоюем мы царство Сибирское,
Покорим его мы, братцы, царю белому,
А царя-то Кучума во полон возьмем,
И за то-то государь царь нас пожалует.
И тогда-то пойду сам ко белу царю,
Я надену тогда шубу соболиную,
Я возьму кунью шапочку под мышечку,
Принесу я царю белому повинную:
Ой, ты гой еси, надежда, православный царь,
Не вели меня казнить, да вели речь говорить:
Как и я-то, Ермак, сын Тимофеевич,
Как и я-то, воровской донской атаманушка,
Как и я-то гулял ведь по синю морю,
Что по синю морю по Хвалынскому;
Как и я-то разбивал ведь бусы, корабли,
Как и те-то корабли все не орленые;
А теперича, надежда, православный царь,
Приношу тебе буйную головушку
И с буйной головой царство Сибирское.
Речь возговорит надежда, православный царь
Как и грозный царь Иван Васильевич:
Ой ты гой еси, Ермак сын Тимофеевич,
Ой, ты гой еси, войсковой донской атаманушка;
Я прощаю тебя да и со войском твоим,
Я прощаю тебя да за твою службу,
За твою-то ли службу мне за верную,
И я жалую тебе, Ермак, славный тихий Дон.
Сухоруков откинулся на спинку кресла, вслушиваясь в мелодию только-что прочитанной песни; задумчиво обронил: “Сию песню и доныне поют на Дону, я слышал ее недавно в станице Гундоровской”.
- И у нас, в Курмоярской, ее поют! - откликнулся Кательников. - Песня эта одна из любимейших на Дону”.
Позже Сухоруков опубликует эту песню в 1825 году в журнале “Русская старина”, снабдив ее нотами, а потом даст ее в числе других песен в приложении к своей работе “Общежитие донских казаков в XVII-XVIII столетиях”.
... Василий Дмитриевич закрыл рукопись и спросил: “Евлампий Никифорович, вы занимались историей образования казачества, где полагаете вы его истоки.” Кательников, довольный вниманием Сухорукова с готовностью произнес:
- Вопрос сей весьма запутан, но скажу то, что выяснил я трудами своими. Донцы-верховцы могут быть признаваемы в происхождении из той части России, где употребляются слова: што, чаго, яго и подобные им, вместо: что, чего, его. Болтин писал, что царь Иоанн Васильевич переселил на Дон мещерских казаков, быть может, что они первые поселены в верховых юртах”.
Сухоруков слушал, делая пометки в особой тетради, куда обычно заносил песни, предания, легенды, исторические документы. “Донцы-серединцы, - продолжал Котельников, - могут быть признаваемы из тех россиян, где разговор подходит к правильному русскому. Тот же Болтин пишет, что бывшие в России мятежи способствовали размножению донских казаков. Вероятнее будет, если сочтем поселенцами здесь тех людей, кои были в столицах и городах при дворце и знатных боярах, по службе стрелецкой и казацкой, от которых произошло чистое наречие”.
Кательников перевел дыхание, посмотрел на внимательно слушавшего Сухорукова и продолжал, “Донцы - низовцы, купно с донецкими, примечаются происходящими от России Малыя. Слова до ныне употребляемые: хиба, нема, був и прочие свидетельствуют то. В примечании Болтина читаем, что многие малороссийские казаки, бывшие с донскими под Астраханью, после важных побед над турками, возвращаясь в свои места, остались жить на Дону и построили городок Черкасск, по имени Черкасы, городка их, состоящего на Днепре”. Сухоруков встрепенулся, вставил:
- Черкасск - моя родина. О нем я собираюсь написать краткое историческое известие. Теперь собираю материалы и мне чрезвычайно интересно слушать ваш рассказ о том, кто дал городку его название”.
- Буду рад, - прогудел есаул, - если мои скромные познания в донской истории пригодятся вам”. И, словно вспомнив, что не закончил своей первоначальной мысли, решительно заключил: “Весь вообще донской казачий род есть российский прородный! Даже вшедшие в него некоторые калмыцкие, татарские, греческие и турецкие племена, чрез смешение, изменились совсем в русский род”.
Сухоруков, внимательно слушавший рассказ Кательникова, заинтересованно спросил: “А откуда пошло начало Курмоярской станицы.” Кательников, казалось, ждавший этого вопроса, с готовностью заговорил: “Первоначально на этом месте был зимовник, где казаки, не имевшие постоянных поселений, коротали зиму. Зимовое становище сие, или стан, находился неподалеку от Красного высокого яра, стоящего над левым берегом Дона, по которому яру и назван Курман яром верхним, ибо подобный яр находится ниже в юрту Нижне-Курмоярском.
- Евлампий Никифорович, - перебил Кательникова Сухоруков, - что означает слово “курман” и русское ли оно?
- Слово сие татарское, - глядя черными глазами на Сухорукова, пояснил Котельников, - оно означает ярмарку или торг, потому как сюда прикочевывали для торга татары. (Котельников Е. Историческое сведение о верхней Курмоярской станице.- // «Чтения в обществе истории и древностей российских. Кн.4. М.,1863. С.5, примечение). Первоначально казаки жили здесь без жен, но потом царь Иоанн Васильевич Грозный пожаловал им Дон и приказал жениться. Однако женились казаки с неохотой, о чем свидетельствуют даже старинные песни”. Кательников замолк, хитровато зыркнул на Сухорукова своими выразительными глазами и сказал: “Одну такую песню я попробую спеть”. Он призакрыл глаза и низким приятным голосом негромко затянул:
Как со славной со восточной со сторонушки,
Протекала быстрая речушка, славный тихий Дон -
Он прорыл, прокопал, младец, горы крутыя,
А по правую по сторонушка леса темные,
Как да по левую сторонушку луга зеленые,
Сухоруков, наклонив голову, слушал певца и одновременно записывал песню в тетрадь. Поспеть за Кательниковым ему не всегда удавалось, но он не перебивал певца.
На Дону-то все живут, братцы, люди вольные,
Люди вольные, братцы, донские казаки,
Донские казаки живут, братцы, все охотнички.
Собирались казаки - други во единый круг,
Они стали меж собою да все дуван делить:
Как на первоят пай они клали пять сот рублей,
На другой пай они клали всю тысячу,
А на третий становили красную девицу
Доставалась красная девица доброму молодцу;
Как растужится, расплачется добрый молодец;
“Голова ль ты моя, головушка несчастливая!
Ко бою-то, батальице, ты напервая,
На паю-то, на дуване ты последняя!”
Как возговорит красная девица доброму молодцу:
“Ах, не плачь ты, не тужи, удал ты добрый молодец,
А другой ковер я сотку тебе во всю тысячу,
А третий я сотку ковер, что и сметы нет”.
Кательников закончил петь, устало откинулся в кресле. Сухоруков продолжал скрипеть пером. Пройдет несколько лет, Василий Дмитриевич напишет книгу “Общежитие донских казаков в XVII-XVIII столетиях”, где творчески переработает только что услышанное от Кательникова. Он напишет: “... Казаки брали в плен женщин, коих собиралось иногда на Дону тысяч до трех. Жен знатных мурз... отдавали на откуп, прочих же приветливым обхождением приохочивали ко всегдашнему у себя жительству и обыкновенно женились на них” и приведет песню, услышанную у Кательникова. (Сухоруков В. Общежитие донских казаков… С.14-15).
...Сухоруков закончил писать, вопросительно посмотрел на Кательникова, собираясь что-то спросить, но потом, усовестившись своей назойливости, участливо осведомился:
- Не утомил ли я вас, любезный Евлампий Никифорович? Ради бога прошу извинить мою настойчивость, но собеседник вы преинтересный и многознающий. Таких мне не приходилось встречать на Дону!”
Смутившийся от похвалы Кательников, слегка порозовел и поспешно успокоил своего любознательного и внимательного собеседника: “Не церемоньтесь, Василий Дмитриевич! Ведь это я должен быть благодарен вам за то, что вы слушаете меня. Я счастлив, что есть люди, коих интересует история Дона и моей родной станицы, ведь изменились времена, стали забывать казаки славные времена былой воли. А я, в меру своих скромных сил, пытаюсь сохранить те давние годы в памяти нонешнего и грядущих поколений”. Разговор продолжался...
- Бывал ли в здешних местах государь Петр Алексеевич? - спросил Сухоруков.
- Петр Великий, заведши линию Царицын-Качалинскую, - после некоторого раздумья начал Кательников, - все станицы, состоящие на низ по Дону в числе том и нашу назвал городками, то есть укреплениями, а не временными станами, станицами. Бывал он и у нас. Сказывают, что останавливался у казачки Чебачихи. Из бывших с ним людей одному приказал он стрелять чрез Дон по утке, плавающей под задонским берегом, но тот ее не застрелил. Государь потребовал: “Нет ли кого из наших, кто б в таком расстоянии убил утку?” Вызвался тогда молодой казак по прозванию Пядух, и из пищали своей убил утку, не целившись. Тогда государь сказал: “Исполать казак! Хотя и я убью, но только поцелюсь”. Пядух умер тысяча семьсот девяносто пятого года; он жил около ста лет. Есть у нас в числе станичных знамен два значка однокосичные, такого формата, как однокосичный значек в войсковой регалии. Сказывают, что один из них, который с образом Божия матери и святого Предтечи, пожалован городку нашему Петром Великим”. (Котельников Е. Указ. соч. С.7).
Сухоруков усердно скрипел пером, записывая драгоценные сведения. Позже он критически оценит этот момент, посчитав его легендой, преданием и в “Общежитии донских казаков” запишет: “Рассказывают анекдот, что государь Петр Первый во время похода к Азову, остановившись в Верхне-Курмоярской станице и увидев как-то под противоположным берегом Дона плавающую утку, спросил: “Нет ли тут казака, который застрелил бы ее? Вызвался молодой воин Пядух, поднял пищаль и убил утку, не целившись. “Исполать, казак! - сказал государь, - и я убью, но только поцелюсь”.2 (Сухоруков В. Общежитие…С.51). Историка Сухорукова всегда отличал критический подход к документам, сообщениям очевидцев; он умел отсевать выдумку (даже ненамеренную) от достоверных известий, но если сомневался в правдивости интересного сообщения, которое ему хотелось все-таки включить в повствование, он делал это с оговоркой, что сие известие есть легенда, “анекдот”, как он выражался.
... Беседа меж тем неистощимо велась дальше, вовлекая в действие все новые и новые сюжеты из донской истории.
- Каково было общежитие донских казаков в те поры, когда они еще неохотно женились, а более вели вольный образ жизни? - спросил Сухоруков, на мгновение оторвавшись от записей. Кательников минуту соображал, собираясь с мыслями, потом неторопливо, словно вспоминая, тихим, усталым голосом проговорил:
- Когда казаки не имели жен и одомовленности, питались больше мясом дикого скота и птицею, а посты же рыбою, лесными яблоками, грушами, терном, бывшими в великом множестве и изобилии. Зимуя в одной становой избе, имели человек по десяти и более на одну суму, в которой запас их хранился. Считались не по сотням и десяткам, а по суме, от чего и вышло на Дону братское слово “односум”. Кательников секунду передохнул, дав Сухорукову возможность записать сказанное, а когда Василий Дмитриевич поднял голову, оторвавшись от тетради, есаул продолжал: “Привычка к общежитию так сильно вкоренилась, что казаки, хотя имели по женитьбе своей дома, но за первое удовольствие почитали, в праздное от домашности время, быть в станичной избе. Старики непременно там вязали сети, вентери, тенета, делали разсохи; играли, то есть пели богатырские свои песни, начиная, обыкновенно, напевом вздуманной песни, так: “Да вздунай най, дунана, вздунай”, и разговаривали об успехах в битве, ловле диких зверей, птиц и рыбы, да что завтра и послезавтра намерен кто делать”.
Сухоруков, не глядя на рассказчика, писал. Позже эта часть рассказа Кательникова будет обработана Василием Дмитриевичем и так прозвучит в “Общежитии донских казаков в XVII-XVIII столетиях”. “На Дону сохранилось предание, будто в старину товарищества казаков разделились по сумам, точно так, как у запорожцев по казанам, или, как ныне у нас в походах, по кашам (артелям). Человек десять, двадцать и более товарищей имели общую суму, в которой хранили свой запас и все добычное; потому мы еще и ныне называем товарища и друга односум. В становой избе, или на майдане* старики играли в шахматы или в зерна; молодые же на площади близ майдана - в кости или бабки. Сия последняя игра была общая и любимая у казаков, и посредством оной они приобретали такую меткость, что пуская из рук каменья, убивали птиц и зайцев”.1(1 Сухорукову В. Общежитие донских казаков… С.30).
...Свечерело. Солнце, уронив закатные лучи на притихшие воды и землю, скрылось за горизонтом, где еще некоторое время светилось багровое пламя, гаснувшее на глазах. Кательников пригласил гостей прогуляться к реке, взбодрить тела приречной прохладой. Сухоруков охотно согласился.
Стояла та удивительная тишина, которая бывает в отдаленных селениях вечером. Еще шла малозаметная возня в куренях, еще не все казаки улеглись спать, но движения их были радостно-несуетливыми в предвкушении вожделенного отдохновения. Сухоруков с Кательниковым шли вдоль добротных казачьих куреней и продолжали начатый сегодня разговор.
- Женитьба до 1715 года, то есть до прибытия попа, была без венчания, неторопливо гудел Кательников. - Доставши девушку нареченный жених с невестою, вступая на сбор в станичную избу, помолясь богу, кланяются на четыре стороны и друг другу говорят: “Ты скит, Настасья, будь мне жена!” Невеста, поклонившись ему в ноги, отвечает: “А ты, скит, Григорий, будь мне муж!”, и целуются при поздравлении общем”.
- Что означает слово “скит”? - спросил Сухоруков.
- Слово сие из Руси принесено и, как видно, происходит от слова “сказать”. Оно употребляется только в нужных приговорах: “В куль, скит, да в воду”. Кательников замолчал, глядя на закат. Потом закончил мысль: “По прибытии в станицу попа, хотя и венчались уже и правильно, но развод делался тот же до 1750 года”.
Подошли к реке, растелешились и, немного остыв, ринулись в темные воды реки.
- Нынче нравы упали! - отфыркиваясь прокричал барахтающийся в воде Кательников. - Процветают неверие, обман, воровство. Раньше воровства, к примеру, меж собой не бывало. Оставленные на покосе или в других местах вещи, чрез всякое время находились целы. Потерянные вещи, даже путы и топоры, как скоро кем найдены, приносимы были на сбор. До ныне это соблюдается, но не от всех жителей. Во дворе оставленные вещи на ночь, даже более, бывают, впрочем, и теперь целы. А вот воровство лошадей и скота, начатое примерно с тысяча семьсот восемьдесят пятого года, возрастая с каждым годом, возвысилось ныне до невероятного дурачества”.(Кательников Е. Указ. соч. С.15).
Сухоруков, освеженный и взбодренный купанием, мягко возразил: “Любезный Евлампий Никифорович, - это у вас тоска по прошлому. Во все прошедшие времена люди считали, что “золотой” век человечества позади. Об этом говорил древнегреческий поэт Гесиод, произведения коего мне удалось прочитать в годы учебы в Харьковском университете. Так считали и после него, так считаем и мы. И после нас найдутся горячие головы, кои будут обожествлять прошедшее и проклинать текущие годы”. Он накинул на плечи мундир, зябко поежился: “Впрочем, несовершенство нынешнего положения вещей на Дону известно и государь, коий распорядился создать Комитет по устройству войска Донского, где и работает ваш покорный слуга”. Сухоруков улыбнувшись, кивнул головой и щелкнул каблуками. Кательников, однако, не принял “игру” и жестко сказал:
- Не верю я, дорогой Василий Дмитриевич, в силу реформ экономических, когда нравственность пала столь низко!
Сухоруков удивленно вскинул глаза на доселе спокойного Кательникова и, словно в раздумье, протянул: “Жизнь покажет. Во всяком случае, я хочу верить, что преобразования, кои намечаются в моем крае, будут на благо моим соотечественникам”. И, стараясь увести разговор от этой темы, спросил: “Евлампий Никифорович, слышал я, что воевать в достопамятном двенадцатом годе с Наполеоном вам довелось под командой атамана Матвея Ивановича Платова. Поведайте, как сие было?” Кательников, несколько удивленный переменой разговора, мгновение молчал, потом нехотя проговорил:
- До 1810 года состоял я в корпусе незабвенного Матвея Ивановича в есаульском чине, потом чин сей был у меня отобран, как я считаю, несправедливо, так что грозу двенадцатого года встретил я рядовым казаком. Но Матвей Иванович Платов, вечная ему память и слава, взял меня к себе в штаб за дежурного штаб-офицера и письмоводителем. Писал рапорты, реляции, сам-то атаман Платов не дюже пером владел! Но среди рапортов, случалось, и поэтические строчки навещали меня. Году в 1814 в Варшаве был опубликован мой стих “Разговор”, коий я посвятил атаману Платову”. Котельников на мгновение задумался и уверенно продекламировал:
И времена времен с собою
Из лука пущенной стрелою,
Когда все смертные уснут,
Ермак!.. и после имя ново
В наследных подвигах Платова
К кончине света принесут. (СОВДСК. Вып. 1. С.119).
“Великий был воин!” - глядя на багровый закат, искренне заключил Котельников.
... Закат догорел, когда Сухоруков и Котельников возвращались в курень. С новой силой вспыхнул взаимоинтересный разговор о донской истории, обычаях и обрядах предков.
- Вот вы спрашиваете о первых атаманах, кои были выбираемы здесь, - удобно усаживаясь за столом, где среди блюд таинственно мерцали свечи в блестящих подсвечниках, сказал Кательников, - то сие неизвестно. А только известно, что в старину охотников в атаманья не было”.
- А как выбирали атаманов? - шурша пером, спросил Сухоруков.
- Очень просто! - откликнулся Кательников. - На Богоявленье, а после было переменено на новый год, собиралась станица в станичную избу. Атаман вставал, кланялся на все стороны и говорил: “Простите атаманы-молодцы, в чем кому согрешил!” Станица подавала голос: “Благодарим, Иван Михайлович, что потрудились!” Он клал насеку на стол, подложив под нее свою, и садился где-нибудь, но его сажали, обыкновенно, на первое место. Тогда выходил есаул и спрашивал: “Кому, честная станица, прикажете насеку взять?” Как гром из тучи, так и из черни крик раздавался: “Мокея, Мокея Яковлевича!” Другие: “Якова, Якова Матвеевича”. За кого больше голосов, того и в атаманы выбирали. Так же выбирались есаул и судья. В обязанности последних входило: мирить ссорящихся, по общим делам брать штрафы, блюсть очередь при нарядах на службу, давать сказки к отставке, объявлять черни виновных в преступлениях и ждать от ней приговора к наказанию или прощению. Сказывают, что во времена Ермака Тимофеевича и после того за важные дела, как-то: за измену Войску, за осквернением себя блудодеянием, исполняли решительный приговор: в куль, да в воду! За средние преступления: за воровство, несоблюдение постов - секли плетками; за шалости штрафовались”. Кательников умолк, Сухоруков, склонившись над тетрадью, неутомимо водил пером, заполняя ее ценнейшими сведениями по донской истории и быту. Рассказчик, увидел полную поглощенность Сухорукова, продолжал: “Были у нас храбрые и удалые казаки, настоящие герои и отличные наездники, называемые “царскими слугами”. В памяти у наших стариков первый из них Захар Петрович Морковкин, дед недавно умершему сотнику Исаю Герасимову. Сей удалец начинал свой ратный путь еще со Стенькой Разиным. Когда Петр Великий был на Дону, у Таганрога, он заинтересовался Разиным и захотел узнать о нем поболе. Тогда и кликнули Морковкина. Он испугался, что ведут его к царю, ибо полагал для казны. Государь, занимавшийся в центре игрою в шахматы, приметил, что казак находится в смятении и велел дать ему колпак водки, потом другой. А когда увидел его в смелом духе, стал расспрашивать о походах и действиях Стеньки Разина, как самовидца и участника. Государь пожаловал его донским полковником, то есть войсковым старшиною, и возложил ему на шею золотую медаль, сказавши: “Жалко, что не успели тогда из Степана Разина сделать великую государству пользу, и жалко, что он жил не в мое время”.1(Кательников Е. Указ. соч. С.27).
Кательников взял пучок зелени, начал вкусно жевать, давая Сухорукову возможность записать сказанное им. Потом со смущенной гордостью проговорил: “Известной храбрости казаком был мой родной дядя Ефим Ермолаевич Кательников. В войну с Фридрихом Прусским он, по желанию фельдмаршала, со своими казаками поскакал прямо в прусскую армию, поймал разъезжавшего пред оной генерала и доставил к фельдмаршалу. Тот пожаловал Ефима Ермолаевича чином донского полковника, но он отказался, считая, что принявши чин потеряет казацкую славу”. (Кательников Е. Указ. соч. С.27-28). Усердно скрипело сухоруковское перо, не уставал в рассказах Евлампий Никифорович. Уже приближалась полночь, а они все вели беседу и, казалось, не будет ей конца - краю!
... Коснулись в беседе старинной одежды донцов. Котельников и здесь оказался докой. “Одежда у казаков сначала была русская, - начал он. Его голос, натруженный за день, отдавал хрипотцой. - Об этом говорит и казачья песня, коя приводится в “Письмовнике” Курганова”. Котельников прокашлялся и негромко запел:
Вниз по матушке Камышинке-реке,
Как плывут там, выплывают два снарядные стружка;
Они копьями - знамены будто лесом поросли.
На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,
Удалые молодцы, все донские казаки,
Донские, гребенские, запорожские,
На них шапочки собольи, верхи бархатные,
Пострядинныя рубашки, с золотым галуном,
Астрахански кушаки полушелковые,
С закосами чулочки, да все гарусные,
Зелен сафьян сапожки, кривые каблуки.
Они грядут и гребут, сами песенки поют.
Кательников откинулся на спинку кресла, продолжал: “Носили и такую одежду, какая попадалась им на добыче от азиатских народов. Когда обзавелись овцами, одевались в собственное платье, вытканное хозяйками: серый или черный, а в праздники белый чекмень. Их прусской и турецкой войны вынесли хорошего сукна чекмени и шелковые кафтаны. Покрой сделался польский: черкески с прометами в рукавах, кои закидываются на спину. Шапки с курпячевым околышем и суконным шлыком, на кожаной подкладке, складывались вчетверо; на околыше внизу и вверху кругом, а на шлыке по складкам накрест, притугами клались позументы. Обувь, когда было довольно леса, была лапти, потом поршни и сапоги”. (Кательников Е. Указ. соч. С.29).
- А женское одеяние? - нетерпеливо спросил Сухоруков замолчавшего есаула.
- Женское платье - сарафаны на покрой азиатской, - откликнулся Кательников. - Они те же, что нынешние кубелеки, только суконные короткие, без прокладки. Желтят серпием и дроком, красыт мареною, синят подсолнухами и зеленят. Кубелеки стали употреблять и покупные, крашенинные, из бумажных и шелковых материй, также и шубы на азиатский покрой. Головной убор девиц была перевязка, то есть шапка, сшитая об головном черепе. Она усажена медными вызолоченными япраками и морьянами и вокруг рогатенькими серебряными висюльками. От затылка вместе с косою висят на тесьме два мохра с колокольчиками; в косе, вместо ленты, - лопасник”. Сухоруков торопливо писал, пока не перебивая рассказчика, хотя слова “лопасник”, “морьяны” и другие требовали пояснения.
Устало откинувшись на спинку кресла, Кательников, подождал, пока Сухоруков закончит писать, и, заметив, как замерло его перо, тут же продолжал:
- Кафтан (кубилек) - длиной по колени, ноги прикрывает рубаха. У кубилека на грудях из металла застегальные и висячие пуговки, рукава короткие, из-под них висят рубашные широкие рукава. На шее, - правая рука Кательникова метнулась на его мощную шею, - ожерельник, шириною в вершок, с морьянами кругом, а середина усажена серебряною монетою. После употребления вместо жерелка, поджерельник; он привязывался под горло и лежал к грудям. Монисты бывали версточные, жуковичные и напоследок делывали, как и поджерельник, из монет. На ногах - сапоги красноголовки, под пятою железные подковы в вершок вышины.
Народ наш так привык к русскому головному убору, к азиатскому женскому и к польскому платью, что когда побросали кички, а с 1786 года начали показываться в куртках, то старики, а особливо старухи, впали в уныние и большая часть заключала события кончинья света. Другие говорили, что такие куцефаны потеряют донскую славу, добровольно отдают себя в солдаты. Так же ожидали представление света, когда женское дворянское платье показалось, на которое сбегались смотреть, как на некое чудесное страшилище!” Кательников усмехнулся: “Но свет, как видите, не кончился! Слава богу живем и будем жить!”
Свечи, стоявшие на столе, затрещали; тревожно заметались тени, падавшие от Сухорукова, Кательникова и землемера. Пора было отходить ко сну. Сухоруков закрыл тетрадь, сказал: “Беседа, коей одарили вы меня, уважаемый Евлампий Никифорович, дала мне много больше, чем все предшествующие этому поездки. В рассказах ваших и в сей рукописи - Сухоруков поднял вверх труд Котельникова - столь много ценнейших сведений по донской истории и быту, что сейчас трудно и оценить Сие должно стать достоянием добрых наших сограждан!”
- Я отдаю вам эту рукопись! - твердо сказал Кательников. - Распорядитесь ею, как найдете нужным.”*
Наутро Сухоруков простился с добрым своим знакомцем. Расставались с превеликим сожалением. “Куда теперь, Василий Дмитриевич? - спросил Кательников, обнимая Сухорукова за плечи. “Да проедусь еще по станицам и хуторам, - тихо ответил Сухоруков, а там и в Дмитровскую крепость надобно. Сослуживец мой Кушнарев пишет, что нашел множество документов, кои начинаются с 1702 года. Кой-какие выписки из сиих дел представил мне. В крепости находятся, кроме того, старинные карты, планы, чертежи, но для их пересмотра и копирования требуется особое разрешение государя императора, о чем и буду хлопотать”.
- Прощайте, Василий Дмитриевич, бог знает, свидимся ли еще!
- Прощайте, Евлампий Никифорович! Сердечно рад был знакомству. Бог даст - свидимся!**
Они порывисто обнялись, Сухоруков вскочил в коляску, хлопнул кнут кучера, экипаж тронулся и, быстро проехав станицу, выбрался на степной простор. Над посвежевшей землей величаво вставало солнце, многочисленные птицы восторженно славили восход животворного светила, над Доном молчаливо клубился туман, весело вскидывались над поверхностью воды рыбы. Все радовались жизни. Кучер, поддавшись общему жизнерадостному настроению, тихо запел:
На заре-то было на зорюшке,
На заре-то было на утренней,
На восходе было солнца красного
Не буйные ветры подымалися,
Не синее море всколыхалося.
Сухоруков молча вслушивался в бесхитростную мелодию донской песни, а думы его вились вокруг будущей работы, которую ему предстояло свершить во имя славного прошлого донского казачества, и для грядущих поколений.
... В Новочеркасске Сухоруков доложил Богдановичу о результатах своей поездки, показал груду выписок из документов и сообщил, что в архиве Димитровской крепости имеются интересные планы донских крепостей и города Черкасска, но для работы в архиве необходимо разрешение правительства.
- Доложитесь, голубчик, его высокопревосходительству генерал-адъютанту Чернышеву, - посоветовал Богданович Сухорукову. - Он, как председатель Донского комитета, поможет составить представление государю императору, которое, я полагаю, будет высочайше утверждено”.
В тот же день Сухоруков был принят Чернышевым: помогло ходатайство Богдановича. В роскошном кабинете председателя Донского комитета, власть которого была выше, и это все знали, власти войскового атамана, царил полумрак. На дворе палила июльская жара, поэтому окна кабинета были задернуты плотными шторами, сквозь которые лишь узкие лучики солнца проникали с улицы. Войдя в кабинет, Сухоруков не сразу разглядел Чернышева, сидевшего за столом за грудой бумаг. После приветствий генерал заинтересованно спросил: “Как идет сбор материалов по истории и статистике Дона, господин Сухоруков? Много ль документов собрано?
- Сбор материалов ваше высокопревосходительство, идет успешно. Мною из путешествия по станицам и хуторам донских округов привезено большое количество документов. В Новохоперском архиве нашел я дела, начинающиеся с 1725 года и выписал множество актов, относящихся к донской истории. Интересные документы нашел господин Кучеров в Астрахани. Весьма успешно идет работа господина Кушнарева в архиве Дмитровской крепости: он нашел интересные документы, планы, карты старинных городков и крепостей Дона. Но, Сухоруков выдержал паузу, и этого было достаточно, чтобы Чернышов поднял на него глаза. - Что “но”? - спросил он. - Начальник архива не допускает Кушнарева к просмотру и копированию дел, требуя особого разрешения правительства. Посему осмелюсь просить ваше высокопревосходительство сделать представление в Петербург на предмет исхлопотания подобного разрешения”.
- Готовьте бумагу, хорунжий, я подпишу. Сегодня в столицу отправляется фельдъегерь, с ним и пошлем это письмо”, - отозвался Чернышев. Сухоруков сделал несколько шагов к столу, положил перед Чернышевым письмо на гербовой бумаге, добавил: “Ходатайство готово, ваше высокопревосходительство”. Чернышев удивленно посмотрел на Сухорукова, сдержанно улыбнулся: ему определенно нравился этот умный и расторопный чиновник, зародилось желание приблизить его к себе, сделать верным и послушным слугой. Вслух сказал: “Я доволен нашей работой, хорунжий. Продолжайте в том же духе и помните поговорку: за царем служба не пропадет!”
До получения разрешения на просмотр и копирование документов и планов, хранящихся в Ростове, Сухоруков засел за обработку и систематизацию собранных документов. Иногда встречался с Посновым, интересуясь ходом дел по пересмотру Донского архива. В конце июля 1821 года “высочайшее соизволение” на работу в архив бывшей крепости Димитрия Ростовского было получено, и Сухоруков вместе с Алексеем Кушнаревым отправился в Ростов.
Из Новочеркасска выехали в легковой рессорной коляске. Ехали дорогой, тянувшейся вдоль реки Аксай, а потом по правому берегу Дона. Через станицу Аксайскую достигли Кобякова городища. Сухоруков велел кучеру остановиться, выскочил из коляски, споро и стремительно взобрался на курган. Кушнарев, немного помедлив, последовал за Василием. Им открылся величественный вид. У подножья кургана могуче и неторопливо нес свои воды батюшка-Дон, вдали, на юг, тянулась бескрайним простором девственная степь, политая кровью многочисленных народов, обитавших здесь и сгинувших в неохватном и таинственном просторе времени. Слева, у Аксайской станицы, через Дон был переброшен наплавной разводной на плашкоутах мост, по которому перебирались на левый берег кареты с путешественниками, следовавшими на Кавказ и Кубань. Аксайская станица, красиво раскинувшаяся на горах, неровными улицами сбегала к Дону.
- Какая красота, Алексей! - воскликнул Сухоруков.
- Удивительно! - только и вымолвил Кушнарев, сраженный величественной картиной задонской степи.
- Здесь, на Кобяковом кургане, мне рассказывали, была ставка половецкого хана Кобяка, - заинтересованно сверкая глазами, сказал Сухоруков, - Здесь томился в половецком плену князь новгород-северский Игорь!”
- Да?! - удивленно протянул Кушнарев. - А я и не знал об этом!
- Я сам точно не знаю, - сказал Сухоруков, - сие надобно выяснить, записать рассказы и легенды у казаков. Ведь все это история нашего края, все это интересно и нам, и потомкам нашим будет интересно”. Снизу отозвался кучер, недовольно проворчав, что надобно ехать далее. Сухоруков и Кушнарев неторопливо спустились к коляске, и вскоре она весело пылила под августовским южным солнцем по направлению к Нахичевани, куда друзья прибыли во втором часу пополудни.
Город Нахичевань был основан армянскими переселенцами из Крыма в 1779 году. Переселением руководил А. В. Суворов командовавший в то время Кубанским корпусом. Свой город, название которого на русский переводилось, как “первый приют”, армяне назвали, тоскуя по старинному Нахичеваню-на-Араксе. Город быстро рос и хорошел. Побывавший здесь в 1812 году князь И. А. Безбородко писал: “Прибыл в Нахичевань в десять часов утра, осматривал город. Был в гостинном дворе. Город многолюдный, регулярно расположенные улицы. Строения в армянском вкусе. Дома чистые, но большей частию крыты черепицей. Есть и хорошие каменные дома, церквей каменных несколько, довольно огромные. Положение города прекрасное: на горе при реке Дону”. (Ростов-на-Дону. Исторические очерки. Ростиздат, 1984. С.13). В Нахичевани к тому времени было более десяти тысяч жителей.
Сухоруков и Кушнарев потолкались в торговых рядах, прошлись вдоль лавок ремесленников, осмотрели собор, здание магистрата. Потом пообедали и выехали в Ростов, расположенный всего в нескольких километрах от Нахичевани. Изучая документы Новочеркасского архива, Сухоруков выяснил, что крепость Димитрия Ростовского, как тогда назывался Ростов-на-Дону, была заложена в 1761 году. Первоначально она имела форму девятиугольника с высокими валами и глубокими рвами. В крепости было шесть ворот, куда сходились дороги из Таганрога, Бахмута, Каменного Брода, Усть-Аксайской, откуда и ехали Сухоруков и Кушнарев. В центре крепости в свое время размещались дом коменданта, солдатские казармы, провиантские и артиллерийские склады, военные госпитали. Вдоль уже обжитого берега Дона размещалась пристань, причалы для кораблей, теснились многочисленные склады с отечественными и заморскими товарами. В городе было восемь церквей. Сухорукова, который впервые был в Ростове, поразила суета этого торгового города. Сотни подвод с зерном двигались к пристани, где местные амбалы грузили золотистый дар степей на корабли, отправлявшиеся в Западную Европу. Горы хлеба, груды железа, завалы леса высились на причалах города-торговца.
Усталые и оглушенные гулом и суетой Ростова, Сухоруков и Кушнарев добрались наконец до архива и, предъявив письмо Чернышева и Иловайского, получили доступ к уникальным документам, погрузившись в мир планов, чертежей, депеш, предписаний. Минувшее день за днем, год за годом проплывало перед Сухоруковым. Он жадно вчитывался в пожелтевшие строки старинных документов, выписывал, откладывал для копирования. Василий держал в руках документы, которых десятилетиями, а то и столетиями, не касалась рука человека. Странные мысли теснились в его голове, странные чувства давили грудь. “Старина! Вот она в его руках! Сто иль двести лет назад держал этот документ его далекий предок, давно уж нет его, и вот теперь он, Василий Сухоруков, живой рукой держит то, что, быть может, сжимал в своей деснице великий Петр! Чудно устроена жизнь, прекрасна доля историка, и хвала судьбе, что сделала его, Василия, историком. Он воскресит для нынешнего поколения казаков и их потомков славные имена выдающихся донцов прошлого, ведь мертвого имя назвать, все равно, что вернуть его к жизни”.
Бумага, присланная из Петербурга, творила невероятное: чиновники архива приносили любой документ, требованный Сухоруковым или Кушнаревым. Они нашли ранее неизвестные планы бывшей донской столицы Черкасска, крепости Святой Анны, расположенной между Новочеркасском и станицей Старочеркасской, планы Монастырского ретраншемента, крепостей Азовской, Усть-Донецкой, Троицкой, Изюмской, Торской, Бахмутской, чертежи Ейского укрепления и городка, построенного в устье реки Еи Калгой-султаном. Кушнарев дополнительно просмотрел карты земель, примыкавших к перечисленным крепостям. Всего для копирования Сухоруков и Кушнарев отобрали тридцать три карты и чертежа, охватывающих период с 1762 по 1781 год. (Сухоруков В.Д. Историческое описание… С.4).
...Осенью Сухоруков засел за небольшой исторический очерк о городе Черкасске, где он родился, рос и учился в училище, а потом в гимназии. Это было первое в литературе историческое известие о мятежной столице донских казаков. Долгими осенними вечерами допоздна засиживался Сухоруков за пожелтевшими от времени документами об истории Черкасска, и прошлое родного города чередой событий и фактов проходило перед ним.
...Сухоруков обмакнул перо в чернила и, прислушавшись к гудению осеннего ветра за окном, торопливо зашуршал по бумаге. “Известно, что нынешний Ново-Черкасс воспринял начало свое недавно, а древний город донских казаков был Черкасск, упраздненный переселением его на теперешнее место. Сей город, любопытный во многих отношениях, более полутораста лет управлял казаками, как глава области их, был свидетелем разительных перемен в судьбе его народа: он еще застал его в дикой вольности; полвека правил воинами своевольными, не знавшими никакой подчиненности; видел постепенный переход от такового безначалия к порядку и зависимости, и быв, так сказать, посредником между Россиею и казаками, долго еще удерживал самобытность сих последних”. (Сухоруков В. Краткое историческое известие о бывшем на Дону городе Черкасске.- // «Северный архив». № 20. 1823. С.89). Сухоруков отложил перо, достал выписку из второй части “Собрания государственных грамот и договоров” и, в который раз, пробежал ее глазами. Потом снова взял перо и новые строчки легли на бумагу: “Нельзя определить с совершенною точностию времени, когда Черкасск получил начало свое, но думаю, что не ранее как или в самом исходе XVI столетия, или в начале XVII, и вот тому доказательства. Первое: водворение казаков на Дону, по свидетельству летописей, полагаем мы в XVI веке. Но в сем столетии долго еще не имели они города Черкасска, а был у них главным городком Раздоры, называемые в современных актах Донецкими”. Порыв ветра за окном был настолько сильным, что струи воздуха прорвались сквозь стекла окна и качнули пламя свечей. Сухоруков мгновение помедлил, наблюдая на колеблющимся пламенем свеч, и снова заскрипел пером: “Второе. Известно из... грамоты царя Федора 1584 года августа 31-го к донским казакам писанной, что в то время ниже Раздор по Дону никакого поселения не было: ибо государь, отправляя в Константинополь посланника своего Бориса Петровича Благово, сею грамотою предписывал проводить его до Азова и в нижней части Дона дожидаться обратного его возвращения, за что пообещал жалованье.” А которые останутся низовые от Азова до Раздоров, и вы бы их имяна, кто именем атаман и сколько с которым атаманом казаков останется то б есте имянно переписав, дали письмо посланнику нашему Борису Благово, для того, чтоб их за таковую услугу наградить жалованьем”.
Сухоруков отложил выписку из документа в сторону, задумался. За окнами гуляла непогода, буйный осенний ветер пел свою протяжную песню, предвещая зиму. Василий, обдумав фразу, записал: “Следовательно, на сем пространстве от Раздоров до Азова не было постоянных казачьих жилищ, а великий князь требовал от низовых атаманов только временного их пребывания на том месте, собственно для встречи и провожания посланника”.1 (Сухоруков В. Краткое историческое известие… С.92). Сухоруков поворошил груду выписок из документов, лежавшие на столе, нашел необходимое и стал писать об истоках названия Черкасска. “В начале... XVII столетия и даже в последних годах XVI, - строчил он, - черкасы запорожские, приходя на Дон, оставались здесь с донскими казаками... Их-то поселение, городок, думаю, казаки назвали Черкасским, то есть принадлежащим черкасам”. Развивая свою мысль, Сухоруков писал о дальнейшей истории своего родного города: “До половины семнадцатого столетия оный городок был частным и не имел никакого особого достоинства. Но когда азовцам и туркам удалось, в отмщение казакам за посрамление своего оружия сжечь Монастырский, то Черкасский, оставшись самым нижним городком, по той же самой причине, как прежде Монастырский, сделался местопребыванием войсковых атаманов, и следовательно, главным городком на Дону. ...Всякий, дышавший отвагою, искавший опасностей, добычи, славы, приходил сюда к храбрым собратам своим. Черкасск всегда был наполнен людьми стекавшимися к нему из всех городков: ибо здесь судили о делах общественных, решали о войне и мире, имели под руками Азов и моря Азовское и Черное для бранных поисков. Словом, Черкасск представлял в то время особого рода явление, служа сборным местом, на коем толпы храбрых воинов, со всех сторон Донского края, одни за другими являясь, соединялись вместе, составляли ополчения (партии), и стремились на любые свои промыслы. Здесь кипела вечная деятельность”.
Василий вспомнил Старочеркасскую, расположение ее кварталов, снова зашуршал пером: “В 1670-х годах находим в Черкасске пять станиц, из которых каждая имела свой городок, именно: Черкасская, Прибыльная (Прибылянская), Дурная (Дурновская), Скородумовская, и пятую полагать должно Татарскую”. Сухоруков подумал и внизу листа сделал сноску: “Жители сей станицы суть коренные татары и поныне сохранившие религию свою и большую часть обычаев”. Потом снова вернулся к прерванному тексту и продолжал: “В самом начале XVIII столетия находим мы уже одиннадцать; вновь заселенные, суть: Средняя, Ратнинская, Тутеревская и три Рыковских... После того в течение ста лет не прибавилось ни одной станицы, а только прежния умножались числом жителей и строений. ...Черкасск занимал прелестнейшее местоположение, в долине на берегу величественного Дона, откуда во все стороны взор объемлет обширную равнину, верст на пятьдесят в поперечнике”. Сухоруков мысленно представил родной Старочеркасск с высоты соборной колокольни и продолжал писать: “Среди города в разных местах и в различных направлениях извивались протоки и ручьи. За городом с северной стороны, где кончалась Ратинская станица, разсеяны были на большом пространстве дачи и сады казаков. На Дону была богатая пристань, всегда покрытая множеством судов, с произведениями края сего и иногородными; в Дону прибыточные рыбные промыслы. Все оживляло здесь деятельность народную и городу доставляло изобилие...” Василий вспомнил разрушительные наводнения в Черкасске и добавил: “Но одна, весьма существенная невыгода сего местоположения, заключалась в чрезмерной низменности оного; от чего ежегодно город затоплялся весенними разливами вод, и жители терпели от того много вреда. В 1801 году предпринято было возвысить все оное место насыпью и инженер де Романо уже показал очевидные опыты успехов средства сего, когда правительство приняло другое намерение, именно, перенести Черкасск на новое место...”
Всю осень 1821 года работал Сухоруков над историческим очерком о родном городе. В условиях царского самодержания он на примере донского казачества говорил о народоуправлении. “Каждая станица, - писал он, - в собственных делах своих управлялась сама собою, а о делах... общих всего Войска, казаки судили в войсковом кругу. Сие право управления и расправы в станицах принадлежало так называемым здесь сборам станичным, то есть собранию старшин и казаков, станицу составлявших. ... Таковую силу сохраняли станичные сборы, в полном значении, до половины минувшего столетия, с сего времени власть их мало помалу упадать начинала; единственно потому, что и власть войсковых кругов перешла в лице войскового атамана и в учрежденное правительство». (Сухоруков В. Краткое историческое известие… С.20.) Сухоруков умолчал о том, что власть войсковых кругов державной рукой, огнем и мечом урезал Петр I, а затем и последующие цари и царицы. Но и того, что Василий Дмитриевич сказал в рукописи, было достаточно, чтобы зримо представить, что до наступления царизма на Дон здесь было народовластие, уничтоженное самодержцами.
Изучая архивные документы, Сухоруков описал “физический облик Черкасска”; его крепостные сооружения, дома-курени, церкви, бастионы, много из которого, пройдя сквозь бедствия пожаров, наводнений, бурь и землетрясений, сохранилось и в то время, когда рука Сухорукова торопливо водила пером по бумаге, описывая историю разжалованной донской столицы.
В декабре, тщательно переписав очерк о Черкасске, Сухоруков отправил его через Москву в Петербург в журнал истории, статистики и путешествий “Северный архив”, издаваемый Фаддеем Булгариным. К рукописи Василий приложил письмо-надежду:
- Милостивый государь!
Земля донских казаков и ее обитатели обращают на себя любопытное внимание соотечественников, которые, признаться, имеют полное право упрекать нас донцов за то, что мы оставляем их в совершенном неведении о себе самих; и так, дабы возбудить полезную деятельность земляков моих, всегда благонамеренных, я попытался написать на первый раз прилагаемую статью о городе Черкасске. Не угодно ли вам, милостивый государь, напечатать ее в вашем журнале: вы увидите, что добрые мои земляки примутся за дело. Ваш и проч. Василий Сухоруков. Декабря 21 дня 1821. Новочеркасск.1 (Сухоруков В. Краткое историческое известие… С.87).
Теперь оставалось ждать и надеяться.
...К декабрю 1821 года Донской комитет закончил составление положения об устройстве войска Донского. В конце декабря этого же года Сухоруков был вызван к Чернышеву. Войдя в приемную председателя Комитета, Василий нашел здесь суету и дорожные сборы. Адъютанты Чернышева укладывали бумаги в ящики, тут же уносимые куда-то расторопными слугами. Сухоруков после доклада адъютанта вошел в кабинет всесильного председателя Донского комитета. Чернышев принял его стоя
- Дела Донского комитета требуют моего срочного отъезда в Петербург, - быстро начал генерал. - С собой я беру расторопных, знающих и нужных мне людей. Предлагаю вам, Василий Дмитриевич, ехать со мной. Вас ждет интересная работа, блестящая карьера, столичная жизнь и награды. Согласны ли вы последовать за мной дорогой труда и славы?
- Да! - с радостью откликнулся Сухоруков. - Когда прикажете быть готовым, ваше превосходительство.
- Через два дня! - сказал Чернышев.
В конце декабря 1821 года Сухоруков покинул Новочеркасск. В его жизни начиналась новая и важная страница.
Михаил Астапенко, историк, член Союза писателей России.
