Произведение Эдуарда Молчанова. Публикуется с разрешения автора.
Звонок повторился. Он схватил трубку и, прерывая встречный голос, горячечно заорал в нее извинительные слова, умоляя простить его, и требовал, чтобы брат сейчас же, сию минуту, ехал к нему, к черту какой-то там самолет, до утра еще далеко, пусть берет такси и немедленно, немедленно, повторял он, едет к нему, потому что... И захлебнулся паузой – «почему» еще не вызрело на формулирующей поверхности его сознания. В смятении он перебросил трубку в другую руку и, боясь возражений, уже безапелляционно диктовал свой адрес...
Потом, ожидая брата, нетерпеливо мерил шагами диагональ комнаты, временами останавливался и настороженно замирал – прислушивался: то ли к шуму машин за окном, то ли к чему-то в самом себе. Но тут же срывался с места и возвращался на свою диагональ наверстывать застывшее в момент столбняка время...
Когда такси остановилось у дома, он уже открывал входную дверь, чтобы встретить брата на лестничной площадке. По ступенькам, неся в руках портфель и шляпу, поднимался, упитанно дыша, толстый приземистый человек. Его мясистое лицо сияло улыбкой, а череп – медно-бронзовой лысиной, отодвинувшей далеко на затылок взопревшие жидкие волосы. В этом лице Гришиными оставались только глаза – по обыкновению бесстыдно обыскивающие и одновременно вопросительно настороженные.
Они троекратно расцеловались. Брат широко и смачно впивался в его губы, прижимался вязкой грудью, затем отодвигал за плечи, подозрительно разглядывал, улыбался и вновь возвращал в свои тесные объятия, точно выполнял обязательную работу, программу которой следовало выдержать до конца. Он же целовал кратко, не разжимая сухих губ, словно торопился покончить с пустяками, чтобы перейти к чему-то главному, которое, по видимому, предстояло им обоим и которое почему-то имело важное значение. И от этого казалось, что двое на лестничной площадке ведут неравную борьбу, что толстый, загнавший противника в угол, побеждает, и тот, смирившийся с ролью побежденного, стремится вырваться и убежать. Когда же брат, следуя своей программе, приступил к ритуалу неузнавания, полагавшемуся после долгой разлуки, он, подавленный изменившейся оболочкой того, кто был объектом подражания в его детских мечтаниях, не стал поддерживать эту игру, взял брата за руку и повел в комнату. Но от касания к горячим пальцам, тепло которых когда-то усмиряло его боязливую детскую душу, к горлу подкатил ком благодарной нежности, и он прошептал, поглаживая эту руку: «Брат, брат...».
Разговаривали они за бутылкой спирта, которую тот вынул из портфеля со словами: «Выпьем нашего, кондиционного, но не более чем до сих, остальное отцу повезу», – и щелкнул толстым пальцем по ее боку на дозволенном уровне. Брат пил спирт не разбавляя, шумно выдыхал воздух и, проглотив, мгновенно пунцовел и страдальчески вертел головой, но, придя в себя, сощурившись, удовлетворенно крякал.
– И как его пьют беспартийные! То-то, я вижу, ты задохнулся. А впрочем, кроме партийности, тут нужна и профессиональная привычка. Я ведь главврач, так что приходится по долгу службы... Администрировать без этого теперь нельзя...
Да, да, он помнит, что брат поступил в медицинский. Тогда, узнав об этом, он удивился. Гриша и медицина – как-то не клеилось. Ему казалось, что мальчишка, не боявшийся, подобно ему, кладбищ и темноты, не пасовавший перед угрозами более сильных, не поддававшийся напору авторитетных и не склонявший головы перед раздраженным отцовским костылем, «капитан» сельских пацанов, рыскавших по перепаханным войной холмам в поисках ее сувениров, мог стать геологом, моряком, кем угодно, но только не врачом. И он не смог удержаться, чтобы не высказать брату запоздалое удивление. Тот рассмеялся.
– Да ты, ведь, идеалист и романтик, виновен в этом. Или позабыл уже, как изливал на меня содержимое научно-популярных брошюр и журналов, которые пропускал через себя как через мясорубку. Тайны человеческой психики..., смелое внедрение в мозг..., всюду проникающая наука..., прогресс... Тогда ты и околдовал меня. Да меня ли одного?! Помнишь Тольку Кучеренко? Его ты манил горизонтами неизведанных земель. Пойди, найди его теперь в тайге. Да, очаровывать ты умел. Говорил, как проповедник. За то и выпьем – за таланты и их поклонников...
А ведь он, пожалуй, действительно был романтиком. Увлекательный мир техники, науки долго манил его сложными проблемами, которые предстояло разрешить неказистому человеку, чтобы тот по полному праву мог увенчать себя короной царя природы. Да неужели это было?! И почему перестало быть? Как-то незаметно индекс сложности науки переместился на человека вообще, а с последнего – на него самого, оказавшегося в плену неразрешающихся вопросов бытия. Он тогда ощущал себя окруженным изгородью, которую хотелось перепрыгнуть одним махом и сбежать во взрослость от маниакальной неуверенности подростка. Господи, да и забор ведь был реальный, тот самый, вдоль которого он меланхолически возвращался со школы, назначая на его углу встречу через год с самим собой, уже не таким беспомощным и слабым, а воспитавшим в себе самоуверенность и, даже, некоторую нагловатость. Да, да, он мечтал о приобретении собственной наглости, чтобы противостоять ею чужой. Встреча состоялась, и, помнится, не одна, но, увы, все с тем же смущающимся взрослого обращения мальчиком, а потом юношей. Его отчаянным попыткам переломить характер, которым его наказал Бог, не помогли ни Север, куда он умчал после школы в поисках мужества, ни армия, в которую он напросился, бросив академически сухой институт. А брат, видимо, не терял зря времени. Эк его разнесло...
Продолжение следует...