Мы, мальчишки, называли ее бабкой-булавкой, а все взрослые жильцы нашего двора-колодца – Булавкиной Марфой Никифоровной. Это была одинокая старушка, потерявшая в течение полугода двух сыновей, мужа и родную сестру. Сыновья были убиты на фронте, вроде под Смоленском, сестру и мужа-инвалида прибрал голод. Как она сама выживала, в ее-то преклонные годы, практически не питаясь, непонятно. Видимо, держала ее на земле какая-то сила.
Жила Марфа в своей квартирке на 3-ем этаже обособленно, тихо, ни с кем из соседей дружбы не водила, даже с жильцами дома не всегда здоровалась. Было у бабки-булавки единственное утешение – пес по кличке Гром. Большущий, с пушистой ярко-рыжей шерстью и лисьей мордой. Прохожие столбенели от удивления, завидев Марфу и Грома. Еще бы! Старуха была очень высокой и настолько же тощей, как жердина, одета в старинную бархатную пелерину и фетровую широкополую шляпу траурного черного цвета. Одной рукой держала поводок, в другой руке при любой погоде носила длинный зонт-трость.
Гром вышагивал рядом со своей хозяйкой горделиво, словно говоря всем вокруг: «Вот он я какой! Красавец! Хоть и пес, а глаз от меня все равно не отвести!» В холодном и голодном декабре 1941 года, пожалуй, одном из самых страшных блокадных месяцев, Грома у Марфы отняли. Метельным вечером сзади к старушке подошли трое, поводок из руки выдернули и уволокли пса с собой. Хоть плачь, хоть кричи. Никто не услышит. Да и помочь кто-то вряд ли смог бы? Все люди ходили словно тени, сил еле хватало, чтобы принести ведро воды, набранной в Неве, и подняться по лестнице. У многих даже встать с кровати сил не осталось.
После того, как Грома украли, бабка-булавка вся почернела, сгорбилась, поникла. На улице показывалась изредка, когда ходила получать гнилые капустные листья для варки хряпы и хлеб по карточкам. Видимо, правду говорила Палашка, наша дворничиха, что Марфа Никифоровна потеряла единственное родное существо, которое оставалось у нее на этом свете. Вскоре Марфа и за хлебом перестала ходить. Мы были уверены, что она наверняка уже умерла в своей холодной квартирке.
Как-то пришла Палашка к Марфе. Стучала в дверь, стучала, но старушка не отзывалась. «И впрямь отошла в мир иной» – с грустью подумала дворничиха. Но потом услышала тихие шаркающие шаги. Дверь приоткрылась.
– Чего надобно?
Лицо Марфы было страшным, черным, глаза дикими, бессмысленными. Палашке даже не по себе стало.
– Как вы, Марфа Никифоровна? За хлебом совсем не ходите. Может, я схожу?
– А мне хлеб не нужен. Я смерти своей дожидаюсь. Что-то она ко мне никак не приходит…
Так ничего от Марфы не добившись, Палашка отправилась восвояси.
Рассказ дворничихи произвел на меня и моего товарища, Митьку, огромное впечатление. Так-то мы к ужасам войны уже привыкшие были. И на убитых насмотрелись, и через трупы спокойно могли перешагивать. Но слова бабки-булавки не выходили у нас из головы. «Ведь любого живого человека должно что-то пугать!» – думали мы. А тут такое.
Однажды ко мне домой пришел Митька. Положил на стол странный сверток, состоящий из вороха каких-то лохмотьев. Развернул его. Из байковых тряпок что-то пискнуло. Потом показалась сонная мордочка. Это был щенок. Совсем малыш, только глаза открыл. Митя выпросил его у военных.
– Бабе Марфе подарю, – серьезно сказал Митька.
Через пару дней Палашка радостно сообщила жильцам двора весть:
– Марфа Никифоровна ходила за хлебом! Я ее видела сегодня утром. Идет, улыбается. Даже лицо посветлело. А в руках несет что-то типа сверточка с ребенком. Я заглянула в сверточек, а оттуда собачья морда выглядывает. Маленькая, рыжая, плюгавая… Надо же! В такое-то время и о животных думать, прости Господи…
Мы слушали Палашку и испытывали гордость. Особенно было приятно Митьке. Ведь он сумел отогнать от бабки Марфы смерть. Самую настоящую, костлявую и с острой косой. А дворничиха наша все-таки не права тогда была. Разве можно точно знать, в чем человек нуждается больше всего?