История советской литературы знает много самоубийц, помимо Маяковского и Цветаевой. Какие точки невозврата проходили люди в советское время? Стал ли суицид привычным после волны ухода из жизни первых коммунистов, репрессий и резонансных самоубийств?
Александр Фадеев и «оттепель»
15 мая 1956 года далеко не на передовице «Правды» появилась заметка ЦК КПСС о смерти Фадеева. «Безвременно трагически погиб товарищ…», «трагически оборвалась жизнь выдающегося советского писателя…» – эвфемизмы для «застрелился на даче в Переделкино, оставив предсмертные записки, в том числе для самого ЦК КПСС».
Слово «самоубийство» появляется только внизу страницы вместе с единственной причиной: Фадеев долгое время страдал алкоголизмом, лечение не помогало. Некоторые верили официальной версии, признавали талант и осуждали запои, например девятнадцатилетнему Геннадию Шпаликову (казалось бы, не Шпаликову шельмовать, но сам он ещё этого не знает) было стыдно за Фадеева с ярлыком алкоголика и мерзко от всей ситуации.
Фадеев был не столько писателем, сколько партийным функционером от литературы. В предсмертном письме несовместимость этих ипостасей Фадеев рефлексировал как основной конфликт жизни:
«… одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма.
Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел».
На должности председателя Союза писателей Фадеев топил одних людей, другим помогал. Иногда это были одни и те же писатели и поэты. После смерти Сталина в литературном сообществе начала открыто звучать мысль о причастности Фадеева к репрессиям. Изменение отношения коллег наложилось на вытеснение с правящих позиций. Фадеев не был готов принять «оттепель», «оттепель» не была готова принять Фадеева. Писатель понял, что жертвы можно было и не приносить. Часть литераторов считала самоубийство попыткой смыть с себя напрасную кровь.
И в официальной версии, и в писательской причиной самоубийства становится одно состояние, подминающее под себя все стороны жизни человека. В обоих случаях причины мифологизируются (или демонизируются): зависимость или участие в репрессиях – это точки невозврата.
Нина Кахцазова и самиздат
В 1960-х годах начинается подпольная история саратовского книжного магазина «Букинист», когда его директором становится Юрий Болдырев, литературный критик, известный как исследователь творчества Бориса Слуцкого. Кроме обычного ассортимента книг, в «Букинисте» появляется самиздат разного уровня «крамольности», а посетители всё чаще приходят пообщаться, обменяться новостями или самиздатскими текстами. Открытость и самого магазина, и диссидентского круга в Саратове приведёт к доносам: во время обысков 1971 года КГБ будет знать, где искать тайники с рукописями у многих из самиздатчиков.
Ещё внимание властей привлекал вернувшийся в Саратов после реабилитации в 1961 году Борис Ямпольский. Писатель стал работать в местном кинотеатре, подружился со Слуцким и, не афишируя этого, дописывал рассказы о лагерной жизни. Один из «58» рассказов (по количеству героев и номеру судьбоносной статьи) Ямпольский даже решится отправить через доверенного человека в «Новый мир». Оттуда вернётся одобрительная рецензия, но из неё станет ясно, что время публикации таких рассказов уже прошло. Настало время поиска новых тайников для подобных текстов.
Ямпольский, имеющий больше всех опыта и оснований быть острожным, после первых известий об обысках у литераторов в других городах говорит кругу «Букиниста» уничтожить весь самиздат. Большинство музыкантов, художников, врачей, преподавателей, писателей, инженеров так и поступает. Только Нина Карловна Кахцазова, врач в железнодорожной больнице, не смогла избавиться от перепечатанного друзьями или лично архива, но попыталась спрятать надёжнее – на кухне коммунальной квартиры на дне мешка с картошкой. Там были и уже опубликованные тексты, и довольно безобидный самиздат, и опасные тексты – номера правозащитного журнала «Хроника текущих событий», протестные стихотворения и даже книга Николая Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» (в России впервые выйдет в 1990 году). При обыске следователи нашли спрятанные Кахцаховой рукописи и изъяли их. Так она лишилась того, от чего не стала отказываться под страхом допросов и арестов. По воспоминаниям саратовских диссидентов Кахцазова хранила больше всех самиздата.
После изъятия текстов Кахцазова вешается у себя в комнате. Видимо, создание и пополнение архива самиздата были не просто отражением политической позиции или значимой частью жизни Нины Кахцазовой, но продолжением её самой, поэтому сохранение рукописей сопрягалось с надеждой, а разлучение с ними стало невозможным. Самоубийство Кахцазовой повернуло ход дела, оно замялось, аресты не последовали. Виктор Селезнёв, саратовский диссидент, рассказывает о двух сотнях человек, пришедших на похороны Кахцазовой. Верить этому сложно и число стоит делить минимум на два, но проводить самиздат в лице одной его сподвижницы хотело явно больше людей, чем кого-либо другого.
Валентин Овечкин и честность
Творчество Валентина Овечкина сейчас никого не интересует: ему не повезло как Шукшину запомниться деревенской прозой, не стал голосом «оттепели» как Эренбург. Из трёхтомника Овечкина привлекают письма. Это и прекрасные свидетельства своего времени, и материал для изучения редакции «Нового мира», и… тексты просто хорошего человека, чем-то даже напоминающие письма Лихачёва о добром, только лишённые назидательности.
Овечкин привык открыто критиковать и открыто хвалить. «Районные будни», самое известное произведение писателя, – сборник очерков о том, что не так происходит в колхозе (спойлер: практически всё, если не всё), начал выходить в 1952 году. Издание очерков в «Новом мире» продолжалось до 1956 года, т. е. захватило переходный период от сталинизма к «оттепели». «Районные будни» уже несут в себе «оттепельный» дух, бОльшую смелость и открытость. Через 4 года Овечкин повторит критику управления сельским хозяйством, тогда уже программы освоения целинных земель, что обернётся для него неприятием и ответной враждебностью системы. В начале 1960-х Овечкин совершит попытку самоубийства, останется без глаза, но с одной из самых неприемлемых для себя вещей. Кредом Овечкина было:
«В любом деле самое страшное — середина».
После этого Овечкин с женой уедет к сыновьям в Ташкент, сменит климат, окружение, статус, но это не поможет. В 1968 году у него всё-таки получится застрелиться. Между двумя выстрелами Овечкин работает в «Новом мире» рецензирует произведения и статьи, ездит в творческие командировки, стремится что-то написать и переосмысляет свою жизнь.
«И я думаю, что, если бы я не ударился в эту дурацкую литературу, и вернулся в свою бывшую коммуну (сейчас — колхоз) хотя бы сразу после войны, и меня избрали бы там опять председателем, — и наш колхоз сейчас ничем не уступал бы «Политотделу» [лучшему колхозу СССР по мнению Овечкина]».
Овечкин мечтает уехать из Ташкента, но на это не хватает средств. Вопросом денег он озабочен при размышлениях о своём конце: Овечкин ищет, как оставить после себя жене хоть какой-то денежный запас. Она (да и он сам) никак не хотела затруднять детей. При этом Овечкин отказывается от оплаты творческих командировок, ведь он не уверен, что сможет написать что-то стоящее по их итогу. Истории с командировками за свой счёт несколько раз повторяются за ташкентский период. Но Твардовский (главред «Нового мира») не соглашался и искал способы выслать Овечкину деньги, иногда договаривался с Союзом писателей.
«Да и зачем мне принимать от Союза писателей такого рода подачку, когда тот же Союз, в то же самое время взыскивает с меня гораздо большую сумму. Я на днях подписал договор с «Советским писателем» на издание однотомника в 1967 году (старые вещи), а весь гонорар Лесючевский заворачивает в погашение аванса, полученного мною в этом издательстве еще в 1959 году» (из письма к Твардовскому от 08.09.1966 г.).
Разочарование в организациях, системе сквозит в письмах Овечкина, но он всё ещё верит в отдельных людей и идеи. Ташкентская изоляция от друзей, привычной жизни, безденежье и невозможности писать создавали замкнутый круг, из которого Овечкин не видел выхода.
***
Александр Фадеев сам участвовал в травлях, но, бывало, помогал тем, на кого обрушилось партийное недовольство, значит, иногда изнутри системы смягчал чью-то участь. Нина Кахцазова разделяла точку зрения диссидентов, но система её сломала. Валентин Овечкин верил, что всё можно изменить, если быть честными, трудолюбивыми, говорить открыто о проблемах, но система его отторгла. Итог одинаковый – бердяевское состояние безнадёжности, порождённое одним барьером. Эта же безвыходность сквозит в стихотворении «Телефон» Осипа Мандельштама.