Разъезд.
Часть 1. Бой.
Было сыро и прохладно. Только что прошёл дождь и в разбитой колее дороги, пересекающей железнодорожное полотно, были лужи, в которых плавали жёлтые листья, сорванные ветром с близ растущего леска, угрюмо стоящего вдоль приподнятого полотна железной дороги. В воронках от бомб тоже была вода, тёмным оком смотревшая на проплывающие мрачные тучи. С левой стороны полотна леса не было, а только поля с пожухлой травой, уходящие в бескрайнюю даль. Ещё совсем недавно здесь проходили бои, а теперь только слышалось издалека грохот разрывов и уханье пушек, что иной раз казалось, что земля содрогается. А может и содрогается. Но на это никто не обращал внимания, привыкли. Здесь была уже мирная жизнь.
Как при таких тяжёлых боях сохранился небольшой домик железнодорожников, было непонятно. Когда-то белоснежный, он стоял понурый, серо-грязный, с посечённой осколками крышей, через которую при дожде протекала вода. Но с этим как-то смирились и приспособились при дожде подставлять в протечках мятые вёдра, забытые танкистами. Ремонт потом, всё потом, сейчас вперёд, на Запад. Наконец-то мы начали освобождать свои земли.
На разъезде, а это был разъезд, всегда дежурили посменно железнодорожники, в основном женщины и пока линия фронта была рядом, дополнительно выделяли для охраны разъезда солдатика.
По нынешним временам в домике всегда было много народа: путевые обходчики, да солдатики, коих ночь или дождь застали в пути. А неделю назад даже один генерал заночевал, когда его машина сломалась ночью на переезде, а попуток не было.
Вот и сегодня четверо солдатиков промокшие под дождём завернули в домик переночевать. Да часовой Матвей, долговязый парень с флегматичным лицом и дежурная Антонина, дородная молодуха лет тридцати.
В домике только одна кровать, маленький столик, табуретка, да лавка. А когда освободили разъезд от немцев, то посреди помещения поставили буржуйку, а трубу вывели через маленькое окошечко. Всё-таки осень, прохладно, да и зима уж скоро. На трубе-то хорошо было сушить мокрую одежду. А второе окно было побольше и выходило на поле.
В помещении было жарко, душно и накурено. Запах табачного дыма смешался с кисло-потным запахом сохнущих портянок и сапог, расставленных рядом с буржуйкой. Свет от керосиновой лампы тускло освещал комнату, давая причудливые тени на стены от сидящих за столиком солдат. Разомлевшие мужики трапезничали и только Матвей, вытянув длинные ноги, дремал, сидя на табуретке и прислонившись спиной к стене.
Зашла Антонина с охапкой дров. Сняла ватник и повесила его на гвоздь, вбитый в шест поддерживающий трубу дымохода рядом с буржуйкой.
- Господи, ну и вонища. Хоть бы окно открыли, проветрили.
- А нам ничо, тепло и ладно.
- Так задохнуться ж можно. Матвей, хватит дрыхнуть, сходи за водой. Чай будем пить.
- А чо я? Это ж они будут пить, пусть и идут.
- А ты на улице должон стоять и нас охранять, а не спать здесь. Я вот пожалуюсь твоему начальству. Ты что, не видишь, они все промокшие и разутые. Иди, сказала!
- Сама-то не могла что ли принести?
- Ты не зли меня, Матвей, а то пущать тебя греться не буду.
- Иду, иду. Сама не могла принести.
Матвей встал, взял ведро и, недовольно ворча, вышел.
- Ишь, какой недовольный. Пристроился тут, а мы-то тама не очень, тама и убить могут, а тут курорт. Ты, Тоня, с ним построже.
- А вы, дядька, что же на войну пошли, старый уже поди?
- Старый-то старый, да вот незадача. Как моих немец в первый год покончал, так сам и напросился. Троих положили. Троих! Что же дома-то мне сидеть с бабой?
- Так тяжело поди в таком возрасте?
- Тяжело, а надоть. Но ничо, ничо, меня в хозвзвод определили, к лошадям. Я это знаю, я деревенский.
- А что ж сейчас пешком?
- Чего пешком? Да вот незадача. В госпиталь отвозил раненых, а тама под бомбёжку попал. Так мою кобылу начисто, а на мне ни царапинки. Вот такие дела. Немного попутка подвезла, а таперя-то уже рядом, дойду. Дождь тока, вишь, проклятый не с руки. Ну, ничо. Переночую и дальше двину.
- Дядя Егор, табачком не угостите? У меня отсырел, да и ваш повкуснее будет.
- А то! Настоящий. Дня три назад у одного местного мужика разжился, но пришлось пару банок тушёнки отдать.
- Хорошо винтовку не попросил.
- Она мне самому нужна.
- Так что, она ещё и стреляет!? А я думал для острастки. Зачем же конюху винтовка?
Все дружно засмеялись и дядька Егор тоже.
- Эх, милый ты человек! Да я ж не всё время при кобыле. И пострелять пришлось. Мы деревенские с ружом умеем обращаться, все охотники и на медведя хаживал. Я уже пятерых упокоил. А надоть тридцать.
- Почему тридцать?
- Так за кажного сынка по десятку. Ишо успею. Я им сволочам…
Дядька Егор потряс кому-то кулаком и смахнул набежавшую слезу. Все замолчали.
- Даа… Война…
Пришёл Матвей и поставил ведро с водой у буржуйки.
- Тогда и меня чайком угостите, раз я ходил за водой.
- А ты чего только полведра принёс? А ночью что пить будете?
- Я потом ещё схожу.
Антонина налила из ведра воды в чайник и поставила его на печь.
- Вот чаёк это хорошо. Это с превеликим удовольствием. А ты, ефрейтор, чего не ешь. Ты не стесняйся, двигайся сюды поближе. Тут у нас всё общее и еда, и беда. Я ишо щас достану.
- Ох, и запасливый ты, дядька Егор.
- Да, есть немного. Мы ж кады под бомбёжку у госпиталя попали, тама одну машину с харчами разворотило. Я и набрал. Не пропадать же добру. Попачкалось тока всё немного, да подмочилось, а так ничо, есть можно. Я, Тоня, пожалуй, харч тебе оставлю, што мне его в часть тащить, тама всего хватает, а у тебя постояльцев кажный день полно. Надоть же и их чем кормить.
- Да, что вы, дядя Егор.
- Ничо, ничо, бери, милая. Тама и чай где-то был, подмок тока, но ничо, ишо попить можно.
Постучали в дверь. Матвей схватил винтовку и передёрнул затвор.
- Входите, открыто.
Вошёл… мальчик лет тринадцати, но одетый в военную форму. Пилотка и телогреечка были мокрые. Худенькое лицо посинело от холода. Сапоги были в грязи.
- Мне бы погреться у вас.
- А это что ещё за явление?
- Проходи, мальчик.
- Я не мальчик!
- А кто же ты?
- Красноармеец!
- Ишь ты! Красноармеец.
- Тебя как звать?
- Пётр Алексеевич.
Все засмеялись разом, что казалось, и фитиль в лампе ярче загорелся и тени задрожали на стенах. Антонина подошла к мальчику, обняла его.
- Ох, какой мокрый! Ты не обращай на них внимания. Они не со зла. Давай, фуфайку снимай, я посушу. И сапоги снимай, я тебе сейчас носки дам и калоши.
Она помогла мальчику снять телогреечку. Под ней на гимнастёрке висела медаль.
- Ни хрена себе!
Все разом притихли. Антонина принесла свои шерстяные носки и калоши.
- Ты её нашёл или стащил?
- Помолчи, Фёдор. Нукась, проходи сюда, поближе к печке. Садись-ка, поешь. Проголодался небось. Табе сколько годков, Пётр Ляксеич?
- Почти тринадцать.
- Тринадцать!? Ты ешь, ешь, зараз и чайку горяченького попьём.
Дядька Егор пододвинул Петру банку тушёнки, ломоть хлеба и дал свою ложку.
- И как ж ты воюешь?
- Как все.
- Это-то понятно. А что ж на войну пошёл, мал ведь ишо?
- Я не мал.
- Ну-ну, ты не обижайся, вижу, что геройски воюешь. Медали так просто не раздают, её заслужить надоть. У меня-то вот пока ишо нету.
- Это я получил за одно важное задание в тылу немцев. Я разведчик.
- Воно но как. И ружо табе дают?
- А как же. У меня наган, но я его с собой не ношу, а только когда на задание иду.
- Вот заливает малец!
- Ты, Фёдор, чево к Петру Ляксеичу пристал? Ты зараз заслужи таку медаль, а потом встревай. А ты ешь, ешь, не слухай ево.
- И ничего я не заливаю. Я и из винтовки получше многих стреляю.
- Ну, ты, Петя, не шибко хвались. Давай я лучше тебе чайку налью.
- А ты, Антонина, прямо не надышишься на парня, словно сын твой.
- А то кто ж!
Антонина села на кровать и закрыла лицо руками, плечи её затряслись. Все притихли.
- И што же ты, Фёдор, ко всем цепляешься? До чего у табе характер паскудный.
- Да, я ничего. Я же не думал, что так получится.
Дядька Егор подошёл к Антонине, погладил по голове.
- Ничо, дочка, ничо.
- Как же ничо!? Такой же у меня сынок был, как Петя. И волос такой, и глаза. Как же ничо!?
- Погиб што ли?
- Не знаю. Пропал. Как же ничо!?
- О! пропал. Пропал – не убили. Можно ишо вернётся. Ты жди.
- Я и жду, а сердце болит!
- Болит, значит живой. У мене уже не болит, нету сыночков боле. Ничо, ничо, я этих сволочей…
И он снова потряс кому-то кулаком.
Ещё попили чайку, потом покурили дедовской махорки и стали укладываться спать на полу. Ефрейтор и дядька Егор снова надели подсохшие гимнастёрки, а Федька с Сашком остались в исподнем.
- Можа проветрим, братцы?
- Не надо, дядя Егор, и так нормально. А то выветрится и холодно будет.
- Дык Матвей последит за печкой.
- На него никакой надежды. Вон, уже сидит, как сонная муха. Эй, Матвей, сходил бы что ли на улицу, посмотрел, что и как. Ночевать вроде собрались, а ты ведь часовой, охранять нас должен.
- А чо тут охранять? Тут нет никого. А поезд только утром пройдёт. Чего я попрусь на холод?
- Ну, как знаешь.
Антонина положила Петю на свою кровать, легла рядом. Петя сначала отодвигался от неё, а потом согретый её телом, прильнул к ней и спал тихо, а Антонина долго не могла уснуть, обняла мальчика и всё целовала и целовала его голову, думая о своём сыночке Павлике и текли слёзы, а она их не вытирала.
Часов в пять утра, когда ещё только-только стало светать, очнулся Матвей, так и спавший на табуретке всю ночь. Затекла шея и пересохло во рту. Он встал и подошёл к ведру с водой. Воды не было. Тихо выругавшись, взял ведро и вышел из домика. Было прохладно, но ветер разогнал ночью тучи и, на начинающем уже светлеть небе, ещё были видны звёзды и луна. День обещал быть погожим. Уже направляясь в сторону колодца, Матвей заметил, как со стороны леса к дому шли пять тёмных фигур. Матвей сначала хотел их окликнуть, но… это же были немцы. Немцы! Он в ужасе бросился обратно к домику и, рванув дверь на себя, перешагивая порог, заорал,
- Немцы! Братц…
Раздалась автоматная очередь. Пустое ведро выпало из его рук, с грохотом упав на пол, а он, словно споткнувшись, рухнул на буржуйку, завалив её. Гимнастёрка на спине начала краснеть от крови.
Дядька Егор вскочил первым, схватил одной рукой винтовку, другой табуретку и, выбив ею оконную раму, глухо прокричал,
- Сюдой! Быстро! Ружо, ружо хватайте!
Все бросились к окну, лишь Фёдор, заспавшись, ничего не понял и ринулся в двери. Снова раздалась автоматная очередь и Фёдор рухнул в проёме двери. Половина туловища была на улице, половина осталась в домике
Остальные выскакивали в окно удачно, лишь Антонина, зацепившись за гвоздь, разорвала впереди гимнастёрку на две половины.
- Разбегайтесь и хоронитесь. На табе, Петруша, ружо Матвея. Стрелять тока точно, кады рядом будут. Всё, разбегайтесь.
Все пригибаясь побежали врассыпную. Петя отбежал влево за кучу песка, Антонина за ним. Дядька Егор вправо спрятался за валуном. Сашок в исподнем растерялся, приподнялся, хотел бежать влево, потом повернул направо, но тут раздалась автоматная очередь, он упал и больше не шевелился. Выстрелил и дядька Егор. Немец, убивший Сашка, покачнулся, ноги согнулись и он завалился набок.
- Ага! Шестой! Я вас сволочей всех…
Петя лежал на холодной земле, но не чувствовал её холода, он внимательно наблюдал из своего укрытия за левой стороной. За ним лежала Антонина, держа его за ногу и, дрожа от страха, шептала молитву.
Минут через пять Петя увидел, как немец, пригнувшись, пытается их обойти слева. Прицелился и нажал на курок. Антонина вздрогнула. Немец ткнулся головой в землю.
- Есть!
- Что есть?
- Убил гада!
- О, господи, насмерть что ли?
- Насмерть!
Передёрнул затвор, патронов больше не было.
- Тёть Тоня, вы сползайте к Сашку за винтовкой, а то у меня патронов нет.
- Как же я поползу, он же убитый?
- Так вы только винтовку возьмите.
- Нет, я к мёртвому не поползу. Я их боюсь.
- Ну и дура. Убьют нас сейчас здесь, а защититься нечем.
- Ты уж сам как-нибудь.
- Ладно.
Петя пополз к Сашку, Антонина за ним.
- А вы куда?
- Мне одной оставаться страшно. Я лучше с тобой.
Раздалось несколько автоматных очередей. Это стреляли по дядьке Егору. В ответ раздался ещё один выстрел.
- Семь! То-то же! Я вас своло…
Между дядькой и Петей разорвалась граната.
- Ой, мамочки, как мне больно! Ой, мамочки!
По правой штанине Пети стало расползаться кровавое пятно.
- Павличек, родненький, что с тобой?
- Нога! Ой, мамочки, как больно!
- Сейчас, сейчас, миленький, потерпи.
Антонина обхватила мальчика и потащила волоком обратно за кучу песка. Сняла гимнастёрку, исподнюю сорочку и разорвала её на бинты. Гимнастёрку одела обратно на голое тело.
- Сейчас, сыночек, сейчас. Потерпи миленький.
Дрожащими руками перевязала рану на ноге Пети и бинты начали медленно краснеть.
- Господи! Спаси и сохрани. Господи! Спаси и сохрани. Сохрани моего сыночка.
- Я Петя. Ой, как мне больно!
- Я знаю, знаю. Надо нам спрятаться получше.
Она снова обхватила его и оттащила в большую воронку метрах в пяти. На дне воронки ещё была вода от дождя.
- Это ничего что вода, зато нас не видно.
Минут десять было тихо. Антонина обняла дрожащего Петю, пытаясь согреть его своим телом, тоже дрожащим. Потом рядом с воронкой появился он. Немец. Фашист. Высокого роста, небритый, со шрамом у глаза и злобным оскалом.
Антонина закрыла своим телом Петю, расставив руки в стороны. Грудь вывалилась из разорванной гимнастёрки. Перепачканная, мокрая, лежащая в грязно-коричневой жиже, она была похожа на раненую птицу, закрывавшую своими крыльями птенца. Она уже не дрожала. Она с ненавистью смотрела немцу прямо в глаза, готовая умереть, но не отдать своё дитя. Из-за её плеча была видна голова мальчика с такими же ненавистными глазами.
- Die Russen begannen! (русские твари)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу.
Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки. Через пять минут подполз дядька Егор.
- Восьмой! О, как! А вы чево? Никак Тоня убитая? А меня гранатой оглушило, очнулся, смотрю, а эта сволочь около вас стоит. Ну, я его и упокоил. Ты, Пётр Ляксеич, трошки потерпи, надоть разведать, сколько ишо тама сволочей осталось.
Дядька Егор ушёл и через пять минут раздался выстрел.
- Девять! Эх, Тоню жалко, молодая ишо была, ишо бы рожать.
Послышался шум машины. Дядька Егор вышел к переезду. Машина остановилась. Это была машина из их части и знакомый шофёр Сергей. Везли раненых в госпиталь.
- О! Дядька Егор, а ты тут как? А что это у тебя левая сторона на лице в крови? Да у тебя пол уха оторвано. А где кобыла?
- Нету, Серёга, кобылы. Кончили у госпиталя при бомбёжке. Вот пешим добираюсь.
- Так давай с нами в госпиталь, ухо там тебе полечат.
- Нет, Серёга, мене в часть надоть. Ты вот мальца захвати с собой, кажись он ранен. Пойдём со мной и захвати свою охрану.
Подошли к воронке. Петя лежал с закрытыми глазами, потеряв сознание.
- Ничего себе! Что же у вас такое приключилось?
- Да вон энти сволочи хотели стрелку подорвать, а тута мы оказались. Ты же знаешь, я их не люблю.
- Знаю. А это кажется Тоня. Убита?
- Упокоилась голубушка. А ты откель её знаешь?
- Да недавно воду у неё из колодца брал для радиатора. Хорошая была баба.
- Хорошая. Ну, што, братцы, вытаскивайте мальца.
Два солдатика полезли в воронку и начали сдвигать Антонину с Пети.
- Да она кажется ещё живая.
- Живая!? Так давайте скоренько её в машину и мальца потом.
Подошёл ефрейтор.
- А ты откель взялся? Не ранен?
- Ты же сам сказал, чтобы спрятались, вот я и спрятался.
- Ну, бог с тобой. Кажному своя доля. Давай-ка помажи хлопцам раненых вытащить. Мене вот до части как-то добираться надоть. Вот только вещички возьму из домика.
Антонину спасут, сделав операцию и достав пулю, которую она приняла на себя, защищая Петю.
Петя, залечив ногу, вернётся в свою часть и с ней дойдёт до Праги, заслужив ещё две медали. А после Победы вернётся к Антонине, как они и условились в госпитале. А куда же ещё было податься сироте? Будет называть её мамой. А Антонина упорно будет звать его Павликом. Петя сначала будет сердиться, а потом смирится. Павлик так Павлик. Мать всё-таки.
Дядька Егор встретит Победу в Берлине, перевыполнив взятое на себя обязательство. Тридцать три сволочи упокоит и вернётся в родную деревню без единого ранения, ну, разве что наполовину отрезанного осколком уха, но это ничо, совсем ничо.
Часть 2. Последний выстрел.
Минут десять было тихо. Антонина обняла дрожащего Петю, пытаясь согреть его своим телом, тоже дрожащим. Потом рядом с воронкой появился он. Немец. Фашист. Высокого роста, небритый, со шрамом у глаза и злобным оскалом.
Антонина закрыла своим телом Петю, расставив руки в стороны. Грудь вывалилась из разорванной гимнастёрки. Перепачканная, мокрая, лежащая в грязно-коричневой жиже, она была похожа на раненую птицу, закрывавшую своими крыльями птенца. Она уже не дрожала. Она с ненавистью смотрела немцу прямо в глаза, готовая умереть, но не отдать своё дитя. Из-за её плеча была видна голова мальчика с такими же ненавистными глазами.
- Die Russen begannen! (русские твари)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу. Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки.
8 мая. 5 часов утра. В полумрак спальни через узкую щель штор пробивался тусклый свет майского рассвета. Павел Алексеевич откинул одеяло и опустил ноги с кровати. Икру правой ноги «схватила» судорога и он застонал, пытаясь придавить пятку к полу, чтобы снять боль.
Проснулась жена. Повернувшись к мужу, сонно спросила,
- Паша, ты чего? Опять этот сон?
- И сон опять, и ногу «прихватило".
- Господи! И когда это уже кончится? Уж 70 лет прошло, а тебе всё разъезд снится.
- Теперь уж скоро.
- Чего скоро?
- Ничего! Спи.
- Как же, уснёшь теперь. Пошли чаю попьём.
Она встала, сунула ноги в тапки и, переваливаясь с ноги на ногу, пошла на кухню в ночной сорочке, на ходу закручивая на голове волосы в клубок.
Павел Алексеевич тоже встал и, поприжав ещё правую пятку к полу, подошёл к окну и отдёрнул шторы. Ещё слабый утренний свет заполнил спальню.
- Теперь уж скоро. И чего она всю неделю зовёт меня к себе? Надо съездить, проведать. Да и на разъезд заскочить не мешало бы, десять лет там не был. …Может и попрощаться, а то могу и не успеть. …Теперь-то скоро. Даа…
Из кухни раздался голос жены,
- Паша, ты что не идёшь? Чай стынет.
Павел Алексеевич вздохнул и поплёлся на кухню.
- Даа… Теперь уж скоро.
- Ты чего там бормочешь?
- Это я так. Сам с собой.
Чай пили молча. Да и что разговаривать, пятьдесят лет вместе, наговорились, а ещё сон этот снова. И чего мать зовёт? Верно, пора уже? Да, пожалуй. Сегодня же надо проведать. Сегодня же…
Звук упавшей ложки прервал его тяжкие мысли и он вздрогнул.
- Ты чего, мать?
- Извини, пальцы не держат.
- Ты вот что, Маша, мне бы надо на могилу матери съездить, так ты приготовь белую рубашку.
- На какую могилку? Мы же сегодня к Ирине идём, внуки ждут. Пройдёт праздник и съездишь.
- Ждут они, как же. Подарков и денег они твоих ждут. За целый месяц ни разу не позвонили. Ждут.
- Так они же заняты, работают, учатся.
- А что, в воскресный день не могут стариков навестить? Не могут? Заняты? Только мы всё к ним ездим и ездим, всё что-то тянем им.
- Так дети это наши, Паша.
- Дети? А я… Ладно, ты поезжай, а я к матери. Ждёт она меня. К себе звала.
- О, Господи! Как же ты один собрался ехать? Давай после праздника?
- Нет, Маша, мне сегодня надо.
- Как же я тебя одного отпущу, Паша?
- Не Паша я.
- Чего не Паша?
- Не Паша. Пётр. Пётр Алексеевич Колесов. А не Павел Алексеевич Бойцов.
Мария всем своим грузным телом плюхнулась на табуретку и вытаращила глаза.
- То есть как это? Что-то я ничего не понимаю.
- Теперь можно сказать.
- Что значит теперь?
- Теперь, значит теперь. Не родной я матери сын.
- Не родной!? Как это? Ты же всегда говорил, что это твоя родная мать.
- Говорил и сейчас говорю. У меня две матери, одна родила, а другая… а другая вторую жизнь мне дала, сама чуть не погибла, меня защищая. Они мне обе матери и обе дороги.
- А что же ты раньше ничего не рассказывал? Мы ведь с тобой пятьдесят лет прожили вместе.
- Раньше не мог. Матери обещал. Я на её пропавшего сына был похож, и она хотела, чтобы все думали, что я и есть Павлик. Любила она меня очень, да и я её любил.
- А где же твоя первая мать?
- Вся семья погибла при бомбёжке, а я в это время на рыбалке был. Вот так жив и остался. А потом в 60-ом году съездил в родной город, узнать, где семья захоронена, но ничего не узнал. Нет никаких следов, ни могил. Ничего нет.
- Как же ты всё время молчал? Тяжело ведь столько лет скрывать.
- Тяжело, но не мог. Только теперь могу. Что же мне эту тайну с собой в… Теперь вот могу сказать.
- А что теперь-то случилось?
- Ничего. Теперь, да и теперь. Ты мне, мать, рубашку приготовь чистую.
- Как же ты один поедешь?
- Как, как. Вот заладила. Ты не беспокойся. Всё будет хорошо. Внукам передашь, что люблю их.
Павел Алексеевич надел чистую белую рубашку, свой старенький чёрный костюм с боевыми медалями.
- Чего ты так вырядился? 9 мая завтра. Оделся бы попроще.
- Да куда уж проще? Надо мне так.
- Надо, так надо. Плащ только надень, холодно ещё. Я побыстрее постараюсь вернуться. Что-то не спокойно у меня на душе. Может после праздника вдвоём бы съездили?
- Мне сегодня надо. Ждёт она меня.
- Ох, не спокойно мне, Паша.
Павел Алексеевич ничего не ответил, надел старомодный коричневый плащ и вышел на улицу.
Было раннее утро, но солнце уже взошло и его ласковые весенние лучи сверкали в лужах вчерашнего дождя и начинали согревать нежные листочки берёз растущих вдоль дороги. Но воздух ещё не прогрелся и было свежо.
- Хорошо плащ надел. Хорошо.
Павел Алексеевич подошёл к краю дороги и начал высматривать такси. Но машин в такую рань было ещё мало. К нему завернули синие «Жигули» и водила, открыв окошко, развязно спросил,
- Тебе куда, дед?
- До кладбища довезёшь?
- А что, тебе пора уже? …До какого?
- Где ремонтные мастерские.
- Двести.
- Я не против. Теперь не против.
Павел Алексеевич с трудом уселся на переднее сидение, плащ мешал.
- Эх, что-то мало я с тебя взял, дед.
- Ты, сынок, езжай, я добавлю.
- Вот это правильно. А что в такую рань на кладбище, спят ещё покойники?
- Мать мне навестить надо. Звала она меня.
- Звала!? Это как? Она же на кладбище.
- Во сне.
- А-а-а… Ну, это надо. Мать навестить - святое дело.
Водила включил музыку, и дальше ехали молча.
Остановились у центрального входа. Здесь уже сидели бабки с красочными бумажными цветами. Как же! Завтра праздник и все идут на кладбище прибраться после зимы и заодно заменить выгоревшие цветы на новые. Хороший бизнес для этих дней.
Павел Алексеевич купил белые лилии и пошёл по дорожке к могилке. Подошёл, поклонился и …перекрестился, хотя и не верил в бога.
- Здравствуй, мама. Вот пришёл. Ты просила, я и пришёл.
Больше говорить не мог, «перехватило» горло, слёзы потекли по старческому лицу. Порылся по карманам, платка не было, вытер слёзы рукавом плаща, а они снова текли. «Сжало» сердце, он ухватился за оградку и попробовал глубоко дышать. Простоял так минут десять и немного успокоился.
- Теперь уж скоро… Чувствую… Задержался я здесь. Знаю, ждёшь меня… Только ты меня по-настоящему любила… Да и Мария. А дети… дети только, когда маленькие были, а потом, когда …деньги давал. А теперь… Да бог с ними, я не жалуюсь, прожил, как сумел… Теперь скоро…
Слёзы снова потекли, он дрожащей рукой положил на могилку цветы, что-то пробормотал невнятное, вроде «жди» и пошёл обратно к выходу. По дороге остановился у чей-то могилки успокоиться.
На развесистой рябине набухли почки и уже показались кончики листьев. Всё возрождалось. Новая жизнь, а его прошла и он не заметил как. На насыпанные семечки у могилки прилетали то воробьи, то синички. Схватят семечку и улетят. Запахло дымом горевшей травы, народ убирал могилки к завтрашнему празднику. Солнце приподнялось и слепило своими лучами белесые глаза Павла Алексеевна. Он несколько раз глубоко вздохнул и старческой, шаркающей походкой пошёл дальше на выход.
Водила не уехал и со скучающим видом поглядывал на цветочниц, поджидая нового клиента. Увидев Павла Алексеевича, обрадовался, выскочил из машины, улыбаясь.
- Ну, что, дед? Не желаешь ли обратно в центр? За 150 довезу.
- Нет, сынок, мне в другое место надо.
- А что? Плати и поехали. Куда надо?
- К разъезду, что в сторону Елисеевки.
- А, знаю. Только если заплатишь и за обратный путь, а то где же я найду там клиентов на обратный путь.
- Договорились, я сам обратно поеду.
- Тогда 500.
- Договорились.
- В один конец и 500 в обратный.
- Договорились.
- Вот везёт же мне сегодня с клиентом. Давай, садись.
Дорога к разъезду уже давно была заасфальтирована и ехать было приятно. Водила был доволен удачным днём и без умолку болтал о своей неудачной любви к какой-то соседке.
Павел Алексеевич не слушал его и только иногда вставлял «да-да». Он был погружён в свои воспоминания.
- А чего мы туда едем? Там же ничего нет.
- Воевал я там. Бой был за разъезд.
- Воевал!? Постой, как же ты мог воевать, если судя по возрасту, ты в то время пацаном был?
- А я и был пацаном.
- Ну, ты, дед, лапшу на уши не вешай. Воевал он.
- Мне помянуть надо. Давно я там не был. Памятное место для меня. Здесь мать мне жизнь дала.
- Ах, так она родила тебя там!
- Можно и так сказать. Вторую жизнь дала.
- Что-то я снова не понял. Какую вторую жизнь? А первая куда делась? Что-то, дед, ты тупишь.
- Она мою пулю на себя приняла.
- Ты что, в неё стрелял!?
- Фашист стрелял, а она меня заслонила.
- А-а-а, ну, так бы и сказал, а то воевал, воевал.
Наконец доехали до разъезда. С последнего посещения здесь почти ничего не изменилось. Тот же полуразрушенный домик железнодорожника. Только берёзка, выросшая внутри домика, стала ещё выше и своими ветвями, уже свисающими вдоль грязно-красным шелушащимся стенам, полностью заменила давно сгоревшую крышу. За железнодорожным полотном был уже не лесок, а высокий лес, ещё по-весеннему голый, без листьев, но небольшие листочки берёз начали окрашивать его в акварельно-салатовый цвет. По другую сторону полотна тоже поле, что и десятки лет назад в тот бой, только вместо осенней пожухлой, жёлто-охравой травы уже проросла молодая весенняя травка, зелёным ковром уходящая в бесконечную даль.
Павел Алексеевич вылез из машины. Весенние лучи уже высокого солнца несли тепло и ласку.
- Я, пожалуй, оставлю плащ у тебя в машине. Я недолго и обратно поедем.
Павел Алексеевич снял плащ и положил его на переднее сидение. Под солнцем блеснули медали.
- Ни хрена себе! Так ты… вы действительно воевали! А я-то…
- Воевал. Дошёл до Праги. Один из боёв был на этом самом месте, за разъезд.
- Ах, вот оно в чём дело. Я понял, вы с матерью здесь воевали.
- Да, я был ранен и она закрыла меня своим телом, когда фашист стрелял.
- Так её тогда убили?
- Нет, она выжила, её спасли в госпитале.
- Понял, понял. Героическая семья!
- Вот тебе тысяча и подожди меня.
- Что вы, папаша, какие деньги? Это я вам обязан! Я!
Павел Алексеевич пошёл к валуну, а водила, выйдя из машины и облокотившись на неё, закурил.
- Надо же, закрыла своим телом. Вот это мать!
А Павел Алексеевич подошёл к валуну, потрогал его. Сверху ещё чистый, обдуваемый ветрами и омываемый дождём, а снизу почерневший и кое-где заросший мхом. Камень был холодный, не успело ещё солнце его нагреть, да и мало ещё тепла в его весенних лучах для такого великана. Постоял минут пять, вспоминая дядьку Егора, как он тряс кулаком «Я им сволочам…»
Потом подошёл к воронке, в которой он лежал с Антониной. Вся заросшая травой, полузасыпанная, но ещё сохранилась. На дне была вода от вчерашнего дождя и в ней всё также отражалась синева неба и медленно проплывающие белые рваные облачка.
Вспомнилось, как они с Антониной лежали в воронке в холодной грязной жиже. Перекошенное лицо фашиста.
- DieRussenbegannen! (русские твари)
Фашист передёрнул затвор автомата. Раздался выстрел. Тут же второй.
…Немец рухнул головой вниз, к ногам Антонины, мордой в жижу.
Тело Антонины дёрнулось и обмякло, привалив Петю к стенке воронки.
Трудно стало дышать…
…Грянул третий выстрел, …Выстрел памяти из прошлого. Прямо в сердце, на вылет.
Пётр покачнулся и упал навзничь, только медали зазвенели. Глаза его были открыты, но жизнь потухла в них, и он уже не видел синевы неба, его не слепили лучи солнца, и он не видел, как водила бросился к нему по размокшему полю, упал на колени в грязь, пытался сделать массаж сердца, как заплакал от бессилия.
- Отец, отец, очнись! Родной мой! Что же ты наделал! Что же ты наделал!
Но Пётр уже не слышал. Он был мёртв. Память не промахивается. И бьёт всегда только в сердце. И он шагнул в Бессмертие к своим однополчанам-победителям и Антонине, МАТЕРИ, подарившей ему вторую, долгую жизнь.
Водила поднял лёгкое тело ветерана на руки и, не выбирая дороги, по грязи, понёс его к машине и его слёзы капали на медали, траурно позвякивающие в тишине мирного весеннего дня.
Алексей Балуев (03.11.2019г.)
(
Напоминаем, что литературный конкурс «Золотое слово»
реализуется при поддержке Фонда гражданских инициатив
Южного Урала на грант губернатора Челябинской области.