– Николай Максимович, а чему бы вы хотели научиться у своего отца?
– Наверное, так же говорить на французском языке, как говорил он. Но, к сожалению, у нас не было возможности встретиться. Я, конечно, видел его, но просто не знал, что это мой отец. Мне никто ничего не говорил.
– Это было в Тбилиси?
– Да. Я впервые спросил маму про папу, когда мне было, наверное, лет восемнадцать. Мне стало просто интересно, что это был за человек. Ну, она ответила что-то, так и не сказав правду. Перевела разговор так быстро, что я про это забыл, и уже только после ее смерти, когда я все узнал, я лишний раз удивился: какая она умница, что так грамотно выстроила жизнь, что мне не приходилось задавать ей глупые вопросы, на которые она не хотела отвечать. Да и просто не принято было об этом говорить.
– Николай Максимович, а это правда, что ваша мама несколько раз в неделю ходила в парикмахерскую и вообще очень следила за собой?
– Я не видел свою маму в халате – никогда! Я не видел ее ненакрашенной, я не видел ее неприбранной. Даже будучи в больнице она выглядела... ну, понятно, что человек умирал, но она была прибранной. Просто они так воспитаны были. Это был не выпендреж, хотя я как ребенок ее обвинял в выпендреже и говорил, что «ты выпендрежница». Ну, как дети обычно.
Она полтора месяца, даже больше, лежала в больнице, из них месяц была в реанимации. И когда я должен был в морге подписать бумаги, так как я был единственный наследник, я обратил внимание, что... ее еще не положили в гроб, вот меня завели – это было все очень неприятно – учесть надо, что мне было 20 лет. И для того, чтобы мне было не очень страшно, со мной пошла ее подруга. Я должен был подписать бумаги, должен был там все засвидетельствовать, и я обратил внимание, что у нее маникюр свежий. Вот он только что сделанный. А на улице 94-й год! Нет ни воды, ни хлеба – ничего вообще нет, ужас!
Мы выходим, я говорю маминой подруге: «Тетя Лиля! Как странно, такие условия в этом морге, что даже маникюр сделали». А она говорит: «Это позавчера твоя мама дала девочкам-санитаркам деньги, чтобы они пропустили ее маникюршу. Она сказала, что на днях умрет. Поэтому сделала маникюр-педикюр полностью, потому что она не сможет лежать в гробу не прибранная».
Зная маму, меня это не удивило – это лишний раз меня восхитило, потому что я это знаю, понимаю, потому что она жила этим, что три раза в неделю она ходила в парикмахерскую, где были косметические процедуры и все такое прочее.
Мы очень бедно жили в Москве, но на парикмахерскую у нее деньги всегда были, потому что позволить себе быть не «комильфо» она не могла. Я понимал, что для мамы это было очень-очень важно.
И был очень трагичный момент, конечно, ее единственная просьба (так мы обсуждали все). А она не переносила коммунистов, и была очень верующим человеком, она мне сказала: я тебя умоляю, нужно отпеть и только чтобы гроб не был красным. В Москве тогда была мода, осталось много кумача и оббивали им гробы. Она сказала, что хочешь делай, но чтобы гроб не был красным.
И я, естественно, заказал, все сделал, подписал эти бумаги и мы стоим, ждем, – нет машины и нет – ужас вообще! Ну, а в морге все они такие очень циничные люди. А уже стоит много народа, потому что пришли знакомые. Я обращаюсь ко всем, говорю, что как-то вот запаздывают, простите. А мне кто-то: «Да вас накололи!». Я говорю: «Что значит накололи?». «Ой, ну что вы, не знаете? Сейчас так много аферистов».
А дело в том, что они просто попали в пробку. Оказались очень приличные ребята. Они искали нужного цвета гроб, а его не было в Москве – не красного! И где-то нашли на выселка, но попали в пробку. И когда они приехали спустя полчаса, это было счастье, и я так хорошо это помню.